Лунно-голубые ночи
Напечатано в журнале "Дарьял" 6-2017
В 14 лет он сделал главное дело своей жизни - убил Селим-пашу в момент, когда тот садился в автомобиль. Потом он поднял восстание, охватившее полстраны от Аксарайской до Агрыза-Восточного. Неизвестно, чем оно закончилось бы, если бы мать не послала ему телеграфом названия нескольких арабских букв. Он составил их и прочитал вопрос:"Любой ценой?" Он сдался. Его помиловали как ребенка.
К старости он оказался скучнейшим - на мой взгляд - писателем, но за его произведениями иногда мелькал тот серо-голубой характер, который заставил его встать между белыми вазами и высокими темными туями и прицелиться в человека, вышедшего на крыльцо особняка.
Он показывал свою длинную библиографию, начавшуюся с семи лет. Принтер отскрипел (тогда-то они еще скрипели) ее при мне. После некоторых названий стояло просто:"в журнале". Он даже не помнил, в каком. В этом списке был академический перевод восточного эпоса. Я и не знала,что он принадлежит ему. Я не стала вычислять по датам, сколько ему было тогда - 11 или 31.
Поговаривали, его самым большим потрясением было то, что его будущая жена сама предложила ему на ней жениться.
Когда-то он был моим преподавателем. Несколько лет спустя - вечер, тишина пустого здания - я зашла навестить его. Он что-то паял, запах канифоли сделал меня опять подростком, который не знал, куда девать длинные ноги в загроможденном пространстве лаборатории. Мы неторопливо сплетничали. На уровне глаз, как обычно, был приколот листок со списком - пунктов в двадцать - что надо сделать. Из-под стопки журналов по программированию я выдернула тетрадь для конспектов, начало его нового романа. Раскрыла и стала читать с середины.
-Хочешь,подарю тебе?
-Насовсем?
Он опомнился и сказал:"Прочитаешь,вернешь". Я заглянула в начало и прочитала: Краимов Е.,название, М. Политиздат 1974. Это было не то имя и не та фамилия, но при желании можно было узнать неточную анаграмму его настоящей фамилии - или той, под которой я его знала. Тогда-то я и услышала про восстание.
И попыталась угадать за знакомым лицом того, кем он был. Иногда казалось, мне удается это. Я поняла, что считала его много старше - или много моложе. Открыла тетрадь снова. Как когда-то, он не замечал меня и занимался своим делом.
Серебряный припой по зеленоватой плате.
Эмалевые оконные переплеты, позолоченные полоски ручек, пустые высокие темно-бирюзовые стены. Нет, цвет стен другой,но мне не сыскать ему названия. Цвет сна этой ночи.
Чернолаковые жуки одиночных авто на шершавом асфальте. Его юность, проступавшая сквозь страницы, как дождь. Спуски терренкура, сосновые корни, море ноября. Этого не было в сюжете, и имена героев - маска, скрывающая и оттеняющая то, что он показывал мне. Начало романа, изданного четверть века назад.
Я захлопнула оранжево-серую обложку тетради и опять посмотрела на него. Он улыбнулся сквозь свет настольной лампы, и я поняла, что он видит не меня - ту девочку, которая выбрала его своим индивидуальным куратором вопреки тому, что препиралась с ним в аудитории и ни во грош не ставила его репутацию корифея. Девочку, сверстницу того себя.
На мгновение стало страшно. Получалось, он считал, что я уже сделала какое-то главное дело в своей жизни и могу жить спокойно, никак не комментируя для себя свежую сводку новостей. ("Если б у Левитана был такой же взъерошенный голос, как у наших ведущих,- сказал он,- мы бы проиграли войну. Они даже сквозь стену вкатят тебе инъекцию адреналина").
Но я не помнила,что я сделала. Я вообще старалась тогда не помнить ничего, кроме вчерашнего дня. Возможно, убивая пашу, он тоже не заметил, что делает. Выстрел был частью его воспитания, как меха матери и библиотека отца. И только в этот вечер - жидкий припой, студийная связка видеомагнитофонов - он понял границы своего поступка, очерченные в учебниках алой лентой по желтой карте. Подвигом этот поступок назвали другие люди, считая, что им виднее. А я никак не ассоциировала его ни с тем мятежником, ни с автором давно вышедшей книги. Лица этих людей сквозь сумерки и дым канифоли не расслоились и не превратились в одно, незнакомое и идеальное. Они так и остались - разными и не лучшими.
2
В автобус, как обычно, вошла и села рядом моя подружка. На изгибе ее крупных блестящих локонов будто тополиный пушок. Я протянула руку снять - и поняла, это седина. Вчера ее не было.
-Марала,- я тихо позвала ее,- выкрась волосы хной, чтоб тебя не спрашивали, отчего ты поседела.
Марал повернулась ко мне; ее ресницы как звезды. Я достала из сумочки зеркальце и показала ей. Она ничего не заметила сегодня утром.
-Ты не поверишь,- медленно опустила она зеркальце, - со мной ничего не случилось. И дома все нормально. Я даже не помню, что снилось. Кажется, сон был добрым - знаешь, такой вкус на губах.
Я кивнула. Марал стала серьезной.
-Они выпадут,- сказала я,- не расстраивайся. У меня тоже седина с 20-ти лет.
-У тебя? - она опять повернулась ко мне.
Я откинула прядь надо лбом. - Они просто смотрятся очень светлыми. Совсем незаметно, если не знать.
Марал увидела их, - И вправду. Если не знать.
- Я тоже не помню, после чего она. У моей мамы почти нет седины. Она появляется и исчезает. И у тебя исчезнет.
На самом деле я помню, но это не то событие, чтоб седеть от него в таком возрасте. Я так же утром пошла на работу, а ниже метрах в пятидесяти на остановке лежал человек в темно-синем костюме. Вокруг были люди, дети, я еще подумала, где можно так нализаться с утра. Пришла в контору и узнала, что это был редактор городской газеты. Он умер. Я была о нем отвратного мнения. Будь я влюблена в него, как все остальные жители нашего городка на краю света, между пустынным плато и зеленым морем, я, может, не поседела бы.
Через полгода эту газету закрыли. Или просто перестали выпускать ее на русском - какая разница?