В красных лучах заполярного солнца, далеко от городов и больших дорог на высоком скалистом берегу воздвигли отважные поморы деревянную крепость. Часами я стою у самого обрыва, опираясь на обледеневшие перила, и смотрю, как простилается предо мною Белое море со своими загадочными островами и заливами. Где-то вдали находится Арктика, чье зловещее дыхание доходит даже до Москвы, пустыня ледяного ужаса, дрейфующий лед, родина самого крупного наземного хищника. Его длина может достигать трех метров, а вес доходить до тонны. Для него мы добыча, и я сам видел его желто-белые лапы с черными когтями, как он легко опрокидывает ими рыбацкие лодки. Мне жутко. Я слышал от поморов, как эти земли коварны. Особенно, к горизонту, где Северный полюс манит в свои губительные сети первопроходцев, любителей острых ощущений и просто чудаков. Там можно затеряться навсегда, и никакой современный компас не укажет вам верное направление, ибо всегда будет показывать на юг. Поэтому я научился ориентироваться по чайкам. Часами стоя у обрыва, я изучил их миграцию, их уклад, научился различать хорошую пищу от плохой. Сейчас они кружатся над волнами. Видимо, в залив зашел косяк северной наваги или пикши. И если бы я мог так пронзительно крикнуть, как они, запрокинув голову назад и извергать звонкие и хриплые крики «гаг-аг-аг», которые в случае опасности повторяются многократно, что делает их похожими на хохот, я бы растворился в их серебристой массе. Но я очень устал. Я могу только стоять, облокотившись плечом о перила и молча наблюдать за их свободным полетом. Мое сердце уснуло, покрылось инеем, но все еще верит в любовь, верит в волшебное исцеление, когда другие уже не верят. Здесь на высоте особо чувствуются ветра, дующие с Ледовитого океана, и я грустно улыбаюсь, закутанный в смирительную рубашку, беспомощный и умиротворенный, не в силах утереть даже льдинку-слезинку.
- Боже, как же холодно! – шепчу я, вспоминая милый образ своей Тишины. – Как здесь холодно без твоей улыбки…
Иногда из окна нашей клиники, на втором этаже, где находится кабинет доктора Либермана, приоткрывается штора. Кто-то маленький с постной рожицей осторожно выглядывает в мою сторону, поглаживая свою козлиную бородку. От этой бородки пахнет рыбьим жиром и медикаментами. Я ненавижу этот запах. Нам на каждый завтрак, обед и ужин дают этот дурно пахнущий до рвоты жир, пичкают седативными микстурами. Даже сейчас этот запах проникает в мои ноздри, отравляя легкие и вызывая спазмы в желудке. Похоже, этот запах никогда не оставит меня. Я злюсь, хотя на моем безмятежном лице не вздрагивает ни один мускул. Но мысленно я впиваюсь руками в лед перил и представляю, как костяшки пальцев становятся белее снега. Я вижу боковым зрением, как блестит золотое пенсне доктора, как он бормочет себя под нос что-то мерзкое, поражаясь моему упорству.
- Нас не сломить, Либерман, никогда! – Выстукивают мои зубы чечетку.
Либерман Михаил Иосифович – главный врач нашей клиники, заслуженный доктор-психиатр, известный пластический хирург, гинеколог и проктолог. Это такой «Хеден Шолдерс» от перхоти, все в одном, только он ни черта не лечит. Он жадный до чертиков и экономит на обогреве. Я даже слышал разговоры санитаров, что им по полгода не выплачивают жалованье. Наверняка, здесь отмываются бюджетные средства и очень большие. Наши с Вами, друзья, деньги. Деньги честных налогоплательщиков! Мне хочется сломать эту систему, раскрыть масонский заговор, а еще лучше бежать отсюда без оглядки и я вынашиваю планы.
У меня уже есть двое приятелей по палате. На них я возлагаю большую надежду. «Троица идиотов», - так нас называет доктор Либерман. Его забавляет, что мы спелись. А мы и вправду вечерами поем. В основном русские романсы. Громче всех горланит Владимир. Ему наплевать, что в нашей клинике психи лечат не психов. Владимиру нравится «Гори, гори моя звезда». Он смакует куплет «Умру и я, и над могилою, гори, сияй моя звезда!», вышибая слезу даже у Железной Стервы. Так прозвали мы между собой одну санитарку. Это приставленная к нам сухая, но на удивление живучая старушенция, с трясущимися руками и почти беззубым ртом. Целыми днями она моет пол в коридорах, а по утрам палит по чайкам из «калаша», хохоча, когда несчастные птицы гроздями сыплются в море. Будь я на месте Либермана, я бы давно уволил ее за жестокое обращение с чайками. Ужасно смотреть на гибель ни в чем неповинных птиц, но еще хуже, когда вам не дают спать. Доктор Либерман проводит исследования, и Железная Стерва ему ассистирует. Так вот они обнаружили, что если здорового человека лишать сна несколько дней подряд, его личность неминуемо гибнет, а вот, если психа лишить сновидения, то тот, наоборот, излечивается от душевной болезни. Экспериментаторам здесь раздолье. Ни одна проверочная комиссия не доберется сюда.
Даже мои соседи сомневаются в благополучном исходе дела. Владимир, которого принудительно лечат от веры в светлое будущее, так и сказал мне однажды, крутя пальцем у виска:
- Дорогой мой Эн, зачем подвергать жизнь опасности ради какой-то иллюзорной веры? Здесь неплохо кормят, тут не так уж холодно, но там, в арктической тундре, заблудившись и сбившись с пути, все мы будем кусать локти друг другу, из-за того, что не умели ценить, что имели.
Владимир одержим идеей стать революционером, вынашивает тайные заговоры, мнит себя карающим Громом. Я даже признался в этом Либерману. Вы бы видели, как доктор теребил от радости свою паршивую бороденку и гнусно шепелявил, что я иду на поправку. Он даже требовал, чтобы я продолжал доносить на Владимира. Странный доктор. Я-то понял, почему он переквалифицировался из пластических хирургов в психиатра. Он боится, и его можно понять. Однажды я прочитал в газете, что в Москве одного почтенного пластического хирурга зарезали посреди бела дня, когда тот выходил на улицу за хлебом. Подъехали на роликах двое бритых тинэйджеров и затыкали ножиком. Хлеб не взяли. Общественность думает, что это нацисты, но я-то знаю, за что у нас пластических хирургов тыкают ножиком.
Сегодня вечером запланирован побег. Извините, Михаил Иосифович! Завтра Вы Владимиру назначили трепанацию черепа. Врачи это называют «прочисткой мозгов». Но я-то знаю, какая это прочистка! Вы вскроете черепную коробку ржавым ломом и посыплете возмущенный от дерзости мозг дешевой китайской пудрой. Эксперименты хреновы!
Я играю с Владимиром в шашки. Оба сидим в смирительных рубашках. Смешная картина переставлять фигурки своим носом. Уж не просить ли об этом Железную Стерву?
- Ты прав, дружище! – говорит мой сосед по палате и проводит шашку в дамки. – Сегодня вечером или никогда.
Владимиру лет сорок пять. Крепыш, среднего роста, коренастый. У него сильные кулаки. Квадратные, стальные. Взгляд подобен грому, всегда ожидаешь после этого бурю. Украшают Владимира черные тонкие усики. Он стал их отращивать после просмотра фильма про Эркюля Пуаро. Вообще он впечатлительный, поддается внешнему влиянию и собственным страхам. Когда у него плохое настроение, усики закругляются концами к низу, когда хорошее – вверх. Это придает Владимиру лоск. Не хватает разве что котелка и трости. По усикам даже можно сверять погоду. В ненастье они безнадежно спадают вниз. Владимир гордится своей уникальностью, всегда причесан и аккуратен. Он отлично смотрится, если его вяжут санитары. Видели бы Вы, с каким оскорблённым видом он выкрикивает лозунги: «Все психбольницы психам!», «море чайкам!», «санитарам зарплату!». Люди в белых халатах вяжут его, не спеша, уважительно бьют ногами и руками, а он все поправляет свои черные усики. Слушать его бесполезно. Он может часами разговаривать о русской культуре, о роли русских в мировой истории, о том, почему множество великих мира сего век за веком старались стереть наш народ с лица земли, и приводит удивительные факты. Я с ним соглашаюсь, хотя его речи доводят меня до какой-то бабской истерии. Мне хочется лесть на стенку от несправедливости. Я даже ощущаю своей шеей то чудовищное ярмо, которое взвалил на себя русский народ и прет, словно вол, под плетками и плевками своих хозяев, упорно в гору, на свою Голгофу… Мне хочется остановить Владимира, дать ему в морду, сорвать с него черные усики. Ведь я-то знаю, что они не настоящие, что их ему подарил Либерман, но когда я гляжу, как Владимир размахивает кулаками, отбрасывая от себя толпу санитаров, у меня возникает эта бабская истерия. Я рву на себе одежды, словно меня что-то давит и душит, катаюсь по полу, пока не заходит в палату Железная Стерва. Она бьет меня наотмашь грязной тряпкой и выливает на меня ведро помоев. Уж вечно она моет коридор рядом с нашей палатой и всегда начеку. Затем прибегают толстозадые санитары, надевают на меня смирительную рубашку и делают успокаивающий укол в ягодицу. Все что я помню потом, это как уборщица шаркает своими валенками. На валенках ее синеют бахилы, отчего она скользит по коридору, словно мастер по фигурному катанию. Она спешит объявить доктору Либерману, что у меня опять случился припадок. Она разгоняется по мокрому линолеуму и скользит на одной ноге, поднимая вверх швабру, как будто своего партнера по танцам. Сумасшедшее зрелище. Возможно, это галлюцинации. Последствия уколов и недосыпания. Ведь меня лишают сна уже три недели. Считают, что я наказан после неудачного побега….
Кто-то окликнул меня. Я оглядываюсь, и вижу, Владимир зовет меня кивком головы поиграть в шашки. Его усики приподняты кверху. Он выбежал на крыльцо в смирительной рубашке. Ему нельзя волноваться перед операцией. Двое санитаров хватают его под белы рученьки и уводят. Сейчас ему вколют успокаивающую капельницу с розовой жидкостью. Скажут, что это кровь марала, избавляющая от дурных мыслей, но я-то знаю, что тут работают одни хапуги, и вместо лекарства Владимиру вливают разбавленный томатный сок с аскорбинкой.
Солнечный зайчик слепит мне глаз, и я невольно жмурюсь. Это ребячество умиляет, и я совсем не сержусь, догадываюсь, что это Теплый ветерок. Блондинка, брюнетка, кто ее знает. Здесь она лысая. В больничном журнале она значится под номером 666, как Ирен Хайнз, с пометкой доктора Либермана – «Особый контроль». Она немка, вдова жуткого скупердяя, оставившего после своей смерти ей кучу долгов. В поисках новых возможностей она уехала в Россию на заработки, но как всегда такие мероприятия для иностранцев выходят боком. Ее лечат от веры в порядочность мужчин. Так, по крайней мере, говорит Владимир. Я ему верю, а вот женщинам не очень. Особенно после моего первого побега. Но Ирен другая. Вы бы видели ее хоть раз, она просто душка!
Ирен вышла на балкон в красном платье, потягиваясь, как кошка. Солнце озаряют ее правильный, гладко выбритый череп. Ирен очень красива и обаятельна. У нее узкие плечи, широкие бедра, длинные ноги. Вообще, она кокетка, но добрая и наивная. Когда Вы смотрите на нее, кажется, что дует теплый ветер. Я замечаю, в ее руке букет алых роз. Ирен высоко подбрасывает их, и розы падают в снег. Ветер разносит их лепестки по двору клиники. Пациенты ловят эти алые брызги, но не каждому удается. Ветер дует порывами, сгоняет к обрыву. За пациентами бегут санитары, и вся эта суета забавляет Ирен. Она безумно счастлива и кричит им вдогонку:
- Я женщина - уникальный цветок Природы. Мои лепестки нежнее шелка, нектар слаще меда, и в красоте моей тонут лучи восходящего солнца!
На балконе за спиной женщины в красном появляется коротышка-доктор с шубой в руках. Он вальяжно покашливает. Шуба тяжелая, теплая, из гренландского белька. Некоторое время он наблюдает за тем, как санитары утаскивают пойманных пациентов в стационар, замечает мой безучастный взгляд, сердится. Ухмылка не сходит с моего лица.
- Странный молодой человек, фрау Хайнз. - Жалуется доктор на меня Ирен. – Когда все бегут ловить ваши розы, он словно примерз к перилам.
- Он задумал побег, Михаил Иосифович. – улыбается Ветерок. - Такие, как правило, копят силы.
Либерман набрасывает на нежные плечи пациентки шубу и хочет обнять. Ирен отстраняется. Они смотрят на меня и о чем-то переговариваются. Мне хочется помахать им рукой, но я в смирительной рубашке и лишь вежливо киваю.
У Ирен есть свои тайны, которые она тщательно скрывает. Одна из ее тайн – это преференции. Ей разрешается курить, пользоваться косметикой и облачаться в сногсшибательные вечерние платья. Ее я никогда не видел в смирительной рубашке, персонал клиники обращается к ней на «Вы». На днях Либерман подарил нашей соседке куклу, которая умеет кричать голосом с китайским акцентом: «Мама, я тебя люблю», если на нее хорошенько нажать. И фрау Хайнз все время жмет, особенно ночами, когда всех клонит ко сну. Иногда что-то в кукле замыкает, Ирен матерится, швыряет ее об стену. Та ударяется и механизм срабатывает. Кукла снова говорит эту фразу, и все повторяется снова и снова. Доктору Либерману нравится это.
- Бессонница Вам только на пользу, - говорит он мне с отцовской заботой.
Думаю, он специально поселил красивую женщину в нашу палату и подарил ей эту чертову куклу. До этого с Владимиром мы были «не разлей вода», но теперь я замечаю, что мой друг как-то странно смотрит на меня. Я даже разговаривал с ним на эту тему. Был честный мужской разговор. Я рассказал ему примеры настоящей мужской дружбы, о взаимовыручке, и что сильному человеку не свойственно чувство ревности, что он может только чувствовать боль и разочарование. Владимир не согласился. Он ответил, что сильный человек может ревновать, только он управляет своими эмоциями. Тогда я спросил его, зависит ли агрессия от умственного развития человека, и Владимир ответил, что не зависит, что жертве своей агрессии даже Либерман может расколоть башку. Человек же слабоумный может потушить свою агрессию, улыбнуться мило и лишь во сне придушить. Сказал, а сам улыбнулся так, что жутко стало. С тех пор я ложусь в кровать без подушки. Совсем потерял покой. Думаю и тут происки этого Либермана.
Ну, сколько можно слепить глаза! Либерман на балконе. Я вижу, как он направляет руку Ирен и ловит солнечные лучи, когда женщина слегка отвлекается на суету внизу, где пациенты дерутся между собой за лепестки роз. Я не отворачиваюсь. Мне нельзя показывать мою раздражительность. Я слышал от Владимира, что Ирен потеряла ребенка когда-то и все никак не может оправиться от этой трагедии. Она может легко впадать в детство, чего я часто и наблюдаю, и может внезапно впадает в ярость. Вообще внезапные смены настроения характерны для нее, поэтому я стараюсь с ней не разговаривать.
«Так привет, мол, как дела? Доброе утро, давай споем песенку».
Однажды я рассказал ей о своем побеге. Она умоляла меня взять ее с собой. Я обещал. Вот такая я тряпка. Не всегда могу отказать красивым женщинам. Я знаю, что у нее шуры-муры с этим Либерманом, но я не ревнивый. Зачем ревновать к тому, что тебе не принадлежит? Просто меня возмущает факт, что Либерман женат. Даже не верится, что у такого скупердяя может быть жена. Я раньше не знал это. Честно не знал.
- Ну, сгинь ты отсюда, - я чувствую рыбий жир, исходящий от куцей бороды доктора, - ты мешаешь мне сосредоточиться и любоваться морем!
Вот подходит Железная Стерва и протягивает мне трясущуюся ладонь.
- Прими, сыночек, таблеточки! – говорит она так ласково, что Вы невольно теряете бдительность.
Думаете, сейчас эта милая старушка начнет почивать Вас вкусными блинами? Это самообман. Здесь никому нельзя верить, кроме этих кричащих чаек. Я беру эти таблетки и заглатываю в рот. Корчу гримасу, будто я съел кислый лимон. Железная Стерва просит открыть рот, хочет убедиться, проглотил ли я таблетки или нет. Глупая старушенция… На меня не действуют лекарства, потому что я давно умер. Но ей абсолютно плевать на мои доводы. Часто она бьет меня под дых шваброй. Так и сейчас я падаю прямо на снег. Перед скорченным от боли моим лицом стоят валенки, обутые в голубые бахилы. Железная Стерва, убедившись, что я проглотил лекарство, разбегается и скользит от меня на одной ноге по кромке льда. Но я спокоен, абсолютно спокоен. Мне все равно. Я должен внушить им, что я смирился и стал таким же, как они, равнодушным к чужим страданиям. Я хочу вернуться к моей немой девочке, которая ждет меня где-то на Алтае, путаясь с чокнутыми йогами. Но санитары не верят мне! Они лечат меня, лечат от Тишины. Они утверждают, что Тишина не существует, что ее невозможно любить. Ну, ничего! Сегодня вечером…
Ну, Либерман, моржовый хрен! Ну, хапуга, морской еж! Представляете, главный врач клиники использует труд своих пациентов. Наша армия психов готова на все, лишь бы избежать наказания. Особо отличившимся он даже разрешает смотреть «Дом-2» и «Камеди Клаб». И мы высаживаемся на льдины, охотясь за детенышем гренландского тюленя. Либерман раздает нам бейсбольные биты, и мы бьем этого белого зверька по голове. Оно плачет, как ребенок, пытается ускользнуть от нас в воду, оставляя на снегу кровяной след. Господи! У нас у всех руки в крови. Если верить Владимиру, ему снятся кошмары, что к нему приходят в гости эти бельки. И он с ними играет в шашки, начинает проигрывать специально, словно хочет загладить вину, и бельки радуются… Если бы и мне давали поспать, возможно и ко мне пришли бельки… И слава богу, что я не сплю. Слава богу!
Бывают моменты, что я забываю, что нахожусь в клинике. Это бывает крайне редко, особенно, когда Теплый Ветерок слепит мне глаза солнечными зайчиками. Я злюсь на нее, и словно поднимаюсь. Знали бы, как это трудно сделать на льду, если у вас завязаны за спиной руки и вам слепят глаза. Получается только с десятой попытки.