Мы уезжали на картошку. Мы – это активное и в то же время относительно беззаботное университетское студенчество, уже слегка опаленное пламенем нескольких сессий и ощутившее болтанку «на ниточке» перед вероятностью потери стипендии, а некоторые и перед отчислением из университета. Мы достаточно разобрались в важности зачетов и экзаменов и в преподавательском составе, а также уже неоднократно нюхнули будней обязательных осенних сельскохозяйственных работ.
В этот раз, как, впрочем, и в предыдущие годы, мы слабо представляли себе, куда нас повезут, как разместят и что заставят убирать. Мы просто собрались всей огромной толпой на газоне университетского городка, побросали в кучу похожие друг на друга, но по-разному наполненные рюкзаки и дурили, ожидая колхозный транспорт. Все, как один, были чрезмерно веселы, шутили, смеялись, травили анекдоты и прикалывались друг над другом. Было тепло, но традиционные картофельные фуфайки были у всех на плечах, небрежно расстегнутые и распахнутые, у многих на спинах непонятной белой краской было намалевано латиницей «Potato» и маячили цифры, очевидно означающие год. Хохот, бег в догонялки, пение под гитару отдельными группами, просто разговоры – картина обычная в ожидании старта нового эпохального события, в один миг разламывающего устоявшийся ритм текущей жизни. И только была надежда на то, что если все отлично устроится, то могут продлиться летние каникулы, которые уже кончились.
Наша студенческая группа была почти в полном составе за исключением пары девчонок, освобожденных от подобных работ по состоянию здоровья. По структуре своей, это была девчачья компания, чуть ли не на сто процентов, ибо парней в ней было только трое – я, великовозрастный, отслуживший в армии почти мужик Миша и совсем еще юный, как по годам, так и по выражению лица Пашка. Так уж повелось, что наш факультет в основном заполнялся именно женским контингентом, а мужская его часть всегда была малочисленной. Поначалу это немного смущало, мы стыдливо скрывали свою специальность, хотя вскоре привыкали к своему месту и совсем переставали комплексовать. Тем более, что нас, парней, ввиду явного дефицита ценили и берегли.
Скоро подъехали автобусы разных марок и даже несколько грузовиков с брезентовыми тентами и деревянными, грубо сколоченными скамейками в кузовах. Толпа зашевелилась, еще громче загалдела и по чьим-то слабо слышимым командам начала рассаживаться в транспорт. Кто-то откровенно визжал, кто-то нарочно притворялся. Хохот и шутки неслись по городку и его окрестностям пока все, наконец, не разместились в отведенные повозки. Нам досталось два грузовика, в которые, как мячики, полетели мягкие рюкзаки, переваливались через борт в кузов визжащие и ворчащие наши студенточки, бережно доставили туда мою драгоценную гитару и в конце забрались и мы – мужики.
Вскоре подала свой ядовито-желчный сигнал милицейская автомашина, готовая сопровождать нас по шоссе, и весь транспорт выстроился в одну длинную гирлянду. Организованно друг за другом автобусы и грузовики двинулись в путь.
Ехали мы не сказать, чтобы очень долго, но порядочно, если бы нужно было просто скучно сидеть и ехать в незнакомой компании. Нам же вдоволь надурачиться времени в поездке оказалось мало, поэтому мы продолжали это делать даже когда въехали в большое село, считающееся центральной усадьбой большого колхоза. На нас с любопытством взирало местное население, следуя мимоходом по своим делам, а в непосредственной близости стали собираться по-разному одетые грязные и сопливые ребятишки. Они разглядывали нас, как диковинных животных в зоопарке, глупо моргая своими наивными глазенками, улыбались и ковыряли в носу.
Возле наших грузовиков остановился полненький лысый мужичек и предупредил, чтобы мы не вылезали из машины, так как поедем дальше. Нам это не понравилось, ибо село, в котором мы тормознули, было довольно привлекательным, и остаться в нем почему-то хотелось всем.
— Да вы не переживайте, — услышав ропот, поспешил нас утешить мужичок. — Это же рядом, всего пару километров в сторону отсюда.
Он оказался бригадиром из соседнего отделения и сопровождал нас всю оставшуюся дорогу, тянущуюся проселком вдоль небольшой речки по жирному густому чернозему поля с созревшим турнепсом. На нем уже работали колхозники, которые, рассевшись в кружок, обрезали ботву и метали очищенные корнеплоды в кучу посередине. Завидев нас, они махали руками и что-то кричали. Мы тоже всем отмахивали и тоже кричали, стараясь перекрыть шум двигателей грузовиков. Таким было наше первое общее знакомство с местным населением.
Эту пару километров по сильно ухабистой дороге наши машины ползли медленно и долго. Мы мотались в кузове из стороны в сторону, от борта к борту, валились друг на друга, визжали и хохотали. И тут из-за пригорка показалась наша деревня, а точнее деревушка, в которой нам предстояло прожить около трех, а может быть и больше, последующих недель.
Сельцо, надо сказать, всех нас сразу же разочаровало, по крайней мере, не впечатлило, как хотелось бы. В нем были не более пятидесяти дворов, избы на первый взгляд почти все ветхие и неприглядные. Однако за каждым домом зеленели приличных размеров сады, некоторые деревья которых еще были увешаны поздними сортами яблок. Со стороны поля к крайней улице примыкали длинные строения фермы и конного двора, а за самим полем ровной грядой возвышалась гряда леса.
Посреди улицы на обширной площадке, где громоздилось полуразвалившееся здание бывшей пожарной станции, и на двух столбах с перекладиной висел большой медный колокол, машины остановились. Там нас ожидали несколько женщин, одетые по-простому и весьма неряшливо. Они приветливо улыбались и помахивали нам руками.
— Ну, вот! Принимайте постояльцев, бабоньки, — крикнул им бригадир. — А вы, — это он уже обратился к нам, — делитесь по четыре-пять штук. Это кто с кем будет жить. И пойдете по квартирам. Вот ваши хозяйки.
Все было как-то неожиданно. В прошлые сезоны нам приходилось жить в школах, интернатах и даже клубах всем вместе, а нынче вразбивку и на частных квартирах. Однако выбора не было, и скоро все уже определились по маленьким группкам. Мы, трое мужиков, образовались сами собой, так как делиться было больше некому. Хозяйки нам не нашлось, но бригадир указал на дом и отправил нас туда:
— Давайте, двигайте. Там вас встретит Манечка, она ждет. Будете там желанными. Девок-то она не любит.
И бригадир, хохотнув, ушел. Уже издалека крикнул, что к вечеру зайдет и скажет, куда и когда завтра приходить на работу.
Двигаясь к указанному бригадиром дому, Мишка рассуждал:
— Значится так! По старшинству и, несомненно, более остальных приобретенному жизненному опыту приоритет в налаживании полного и тесного контакта с местным населением принадлежит мне.
— Ну, кто бы спорил, корячился, — соглашались мы с Пашкой.
— Тоже самое распространяется и на женскую особь в лице нашей, как я чувствую, очаровательной и полной сил и энергии хозяйки. Ведь если бы она была какой-нибудь калекой, юродивой или замарашкой, то кликали бы ее на деревне как-нибудь по-другому. Например, Манькой, Машкой или Маруськой, наконец. А она – Манечка. Я правильно рассуждаю?
— Ну, кто бы спорил, корячился, — снова соглашались мы.
— Поэтому, продолжал Мишка, — при заселении прошу мне не мешать и поперек батьки в пекло носы свои не совать.
— А ежели она кого-то из нас вдруг предпочтет, тогда как? — спросил я.
— Это, конечно, не желательно, да и маловероятно, однако вполне возможно. И для пользы общего дела и полного сочетания интересов я, разумеется, своим первенством готов и пожертвовать.
— Спасибо, Миша! — поблагодарили мы. — Ты настоящий друг и отзывчивый товарищ!
— Благодарность принята. Однако настоятельно рекомендую к моим советам и методическим указаниям прислушиваться, ибо кроме пользы они больше ничего не принесут. И кому выпадет этот счастливый жребий, должен понимать всю свалившуюся на него ответственность за успех общего дела.
— Один за всех… — рявкнул Пашка.
— Вот, вот! — подтвердил Мишка, и мы подошли к дому.
На крыльце нас встретила сухонькая хрупкая старушонка лет семидесяти. Она была вся седая, сморщенная и настолько мала росточком, что мы сразу поняли: это и есть сама Манечка.
— Здрасьте! — сразу же утратив лидерство, сказал Мишка.
— Здравствуйте, здравствуйте, — защебетала старушонка. — Проходите в дом. Разуваться здеся, — она ткнула пальцем на один из углов в крыльце.
— Вас кто, Сорока, что ли прислал?
— Да нет, — ответили мы. — Это бригадир нам ваш дом показал.
— Ну, я и говорю — Сорока. Сашка Грибов он, бригадир-то. А на деревне – Сорока. Его все так зовут. Стрекочет больно много.
Мы зашли в дом. Там было все чистенько прибрано, пол застелен полосатыми домоткаными половиками, кухня и печь отгорожены простенькими ситцевыми в цветочек занавесками, стол застелен зеленой местами потерявшей свой цвет и рисунок клеенкой. Изба состояла из двух половин. В передней стояла хозяйская кровать с шишечками на спинках, аккуратно прибранная и заправленная на старинный манер кружевным подзором. На громоздящихся друг на дружке ушастых подушках были наброшены легкие накидки. По стенам висели рамки с фотографиями, причем по нескольку штук в каждой, расположенных рядками. Получалось, что в каждой рамке был целый альбом. На одной из стен мерно постукивали часы-ходики с яркой симпатичной кошечкой над циферблатом, у которой, приводимые в движение маятником то вправо, то влево стреляли раскосые ярко желтые глаза. На подоконнике, не обращая на нас внимания и свернувшись в клубок, спал огромный дымчатый кот. Маленький кругленький столик под скатертью с вышивкой оседлал пузатый никелированный самовар, сверху тоже накрытый кружевной накидкой. Короче говоря, нам предстала деревенская изба в самом ее традиционном крестьянском стиле. Но более всего меня поразили хорошо сохранившиеся и прочно укрепленные к потолку полати, которых в большинстве самых старых деревенских домов уже было не найти. Даже там, где они когда-то существовали, их давно убрали за ненадобностью. А здесь они сохранились. Мишка с Пашкой, как жители исконно городские даже не поняли сперва, что это такое. Хозяйка же объяснила просто:
— А это лежанка ваша. Тут и спать будете.
Лично я от этого был безмерно счастлив, так как мне всегда хотелось хоть когда-нибудь ощутить удовольствие поваляться на полатях, и вдруг… Появилась возможность не просто поваляться, а довольно длительное время даже спать на них, впитывая в себя дух древнего русского прошлого.
Мишка, засунув руки в карманы брюк, стоял посредине избы. Мы с Пашкой чуть сзади. Он повертел головой вокруг, осмотрел стены и углы и произнес:
— Да! Как много у вас в жилище раритетных вещей!
— Каких вещей? — переспросила Манечка.
— Раритетных, — повторил Мишка.
— Дык, какие же они аритетные-то? Так, только все нужное.
— Раритетные, это значит старинные, — многозначительно пояснил наш старший товарищ, сообразив, что старушка не врубается. До нее дошло, и она согласилась:
— Да уж! Все старье. Много че еще от стариков досталось. Обновок мало. Да и много ли укупишь на нашу-то колхозную зарплату, а теперь на пензию. Не деньги, а одни слезы.
Уголком платка старушка артистически смахнула с глаза несуществующую слезинку.
— И как вас звать-величать, хозяюшка? — присаживаясь к столу, спросил Мишка.
— Дык, Манечкой меня все зовут.
— Как-то это не солидно. Ваш возраст, наверное, раза в четыре наш превосходит, а мы вас так уменьшительно будем называть.
— А ты, милок, не измудряйся, зови, как все. Я ведь привыкла. А то кликнешь по другому-то, а я и не отзовусь, не понявши.
— Ну, Манечкой, так Манечкой, — согласился Мишка. — А меня Михаилом зовут, а это напарники мои.
И он назвал наши имена.
Манечка оказалась очень живой и суетливой старушкой. При своем возрасте она держала у себя на дворе корову, двух свиней, пяток овечек, десятка полтора курей и стадо гусей. И со всем этим очень даже успешно управлялась. Сама носила воду из колодца по два ведра на коромысле, не сгибаясь и не выплескивая ни капли. Чистила от навоза хлев и двор, по две-три охапки дров к печке вносила с улицы в избу, как перышки. Все делала без остановок, без отдыха и лишних действий. Со стороны казалось, что она не работает, выполняя тяжелое дело, а просто порхает то тут, то там легкой летней бабочкой. Кроме того, она была еще и словоохотлива. Даже пробегая мимо, она не могла не щебетнуть про местные новости или погоду. Первым же вечером мы узнали от нее, что в деревне нет ни школы, ни клуба, ни даже магазина. Продукты привозит два раза в неделю автолавка, да и то если сухо, а в ненастье, в грязь никакой транспорт, кроме гусеничного трактора, к ним не проедет. Тогда они, соответственно обувшись и одевшись, пехом ходят в сельпо соседнего села. Неудобно, как соглашалась Манечка, но привыкли.
— Всю жисть так живем – не померли, — заключила она. — Своего всего полно, голод не страшен.
— Ну, а молодежь у вас где тусуется? — спросил Мишка.
— Дык, где чего найдут, туды и суются, — недопоняв, ответила Манечка. — А и где она, молодежь-то? Три девки на ферме придурковатых, да мой внук Колька-полковник, алкаш. У нас и школьников-то четыре штуки на все улицы. В соседнем селе учатся, в интернате живут, только на воскресенье домой приходят. А тута и школы-то давным-давно уж нету.
— У вас внук полковник? — с удивлением спросил Мишка.
— Кабы не так! Он из армии-то даже пол лычки с собой не привез. А еще когда в школе учился, на бумаге себе полковничьи погоны нарисовал, вырезал и булавками к школьной форме на плечи приколол. Сперва перед ребятишками выхвалялся, а потом в учительскую зашел, да как гаркнет там: «А ну встать, когда с вами полковник разговаривает». Ему по шапке надавали, к директору таскали, еще как-то там наказали. Ну, ребятишки сначала дразнили его полковником, а потом пристало прозвище – не отодрать. Да у нас тут у всех окромя имя да фамилии еще какая-нибудь кличка есть. Привыкли. А куды денешься, ежели народ окрестил. Уж лучше в глаза, чем за глаза.
— Это точно, — согласился Мишка. — Только скучно ведь без клуба-то жить. Ни кино, ни концертов.
— Скучно?.. — удивилась Манечка. — Да нисколько. Нам, милок, за делами-то скучать некогда. Да еще, почитай, все у нас здесь без мужиков живут.
— Это как это без мужиков? А где они?
— А вот так вот, милок! Нет, мужики-то почти у всех наших баб есть, токо они дома-то по полгода не живут. Зиму-то тута, а как только весна начинается, уезжают все, и до самого снега. Раньше все как у всех было. Жили, работали в колхозе, хозяйство вели. Только годов пять или шесть тому назад, уж точно не припомню, появился тут у нас хлюст один, вроде бы родственник чей-то. Походил, посмотрел, потом собрал всех наших мужиков и подбил их на шабашную работу. А че? Они у нас все крепкие, плотники кажный второй, а кто и два-три дела может. Сколотились они в бригаду, да и давай ездить по разным местам, шабашки снимать. Мужик-то этот им работу ищет, подряжает их, а они выполняют. Деньги хорошие зарабатывают. А теперь их от этого дела за уши не оттащишь. Колхоз не нужен, на баб его кинули.
— Да, ребята! — подытожил все разговоры потом Мишка. — Выходит, мы и так уже настоящее бабье царство своими сокурсницами еще и умножили. Дела!
Вечером заехал верхом на сивой кобыле бригадир, сгрузил с седла мешок с большим куском мяса для нас и отдал хозяйке:
— Держи, Манечка. Это студентам на похлебку, да и тебе самой еще хватит. Вари, не жалей. Мало будет – еще привезу. А вы завтра к восьми утра шуруйте в конец улицы. Там соберемся – и на поле.
— И какую же сельскохозяйственную культуру вы намерены предложить нам к уборке? — попробовал завязать разговор Мишка.
— А какую культуру кроме картошки вы с вашим образованием можете освоить? — со смехом ответил Сорока, хлестнул лошадь и ускакал прочь.
Начало сентября еще не осень, но уже и не лето. Взбодренные утренним холодком, мы пришли на место сбора в конец улицы, где за околичной дорогой начиналось картофельное поле. На нем уже закончила работать мацепура, которая вспорола изрядную часть полевого пространства и выколупнула из почвы созревшие клубни. На черной взрыхленной земле они, где золотились, а где розовели своей молодой нежной кожицей, подманивая не столько собрать их, сколько пробросаться ими для забавы. Несколько десятков ржавых, мятых и худых цинковых ведер, вдетых друг в друга стопками, стояли на обочине и ждали, когда их, наконец-то, разберут. Вдоль всей дороги в сторонке на некотором расстоянии были выкопаны длинные и довольно глубокие ямы, дно которых уже выстелили яркой желтой соломой. Бригадир назвал их буртами и объяснил, что сюда будет ссыпаться вся убранная нами картошка, укрываться тоже соломой и прикапываться сверху землей. Так предусматривалось ее хранение до определенного времени.
Вскоре подъехали две подводы, одной из которых правил хромой мужичонка, а в другой сидел мальчишка лет десяти, облаченный в фуфайку, продранную в нескольких местах и великую по размеру.
Бригадир объяснил коротко и просто:
— Вставайте по двое на полосу, собирайте весь картофель без сортировки и ссыпайте в телегу. Они двигаются за вами следом. Полную повозку возчики доставляют к буртам и особым способом освобождают. Пока они опрастываются – перекур. С двенадцати до двух дня обед, потом снова на поле.
Лошади для многих были в диковинку, девчонки посмелее отваживались подойти ближе и погладить животных. Скотине это не нравилось, лошади трясли головами, звенели сбруей и косили глазами на незнакомых шумных людей.
Студентки быстро разобрались между собой и коллегиально решили, что собирать картошку будут только они, а на нас, то есть на мужчин, возлагалась миссия освобождения полных ведер в телегу. Инициатива исходила опять же от Мишки, который, собрав всех в кружок, выступил с короткой речью:
— Друзья! В целях предотвращения возможной демографической катастрофы предлагаю распределить функции сбора урожая по половому признаку. Дабы избежать противопоказаний по деторождению, вам, как будущим матерям, поднимать и переносить тяжести категорически воспрещается. Это будем делать мы, я не побоюсь это сказать и даже заострить на этом ваше внимание, сильная половина нашего сплоченного коллектива.
Еще немного и тяжелые клубни забрякали в пустые ведра, и работа закипела. По мере продвижения вперед хромой мужичонка, не выпускающий изо рта махорочную самокрутку, шевелил вожжами и полуругательски понукал лошадь:
— Но! Давай двигай, в дело мать!
Кляча страгивалась с места и лениво шагала вслед за удаляющимися студентками, пока не упиралась мордой в чью-нибудь спину. Подражая старшему напарнику, точно также делал и мальчик.
Погода стояла солнечная и веселая. Весело было и всем нам. Картошка тоже была хорошая, видимо, в этом году на нее был исключительный урожай. Некоторые картофелины вообще выглядели великанами. Нескольких штук было достаточно, чтобы наполнить ведро. Их быстро прозвали лаптями, хотя почти все из нас настоящего лаптя в натуре никогда в руках не держали. Телеги быстро наполнились с горкой, и наступила пора их освобождать. Лошади напрямую через поле подтащили их к буртам, а мы в большинстве своем направились следом из чистого любопытства. Хромой подвел лошадь к краю ямы сбоку, а затем развернул животное почти под прямым углом к повозке так, что заскрипели от напряжения оглобли и гужи. Затем он ловко поднырнул под телегу, плечом приподнял край и, и она начала опрокидываться в бурт. Картошка с грохотом свалилась в яму на мягкую солому, а телега, вопреки нашим опасениям, вслед за ней не упала, а так и осталась на боку в полуперевернутом состоянии.
— Но, в дело мать, — крикнул хромой. Лошадь подалась вперед, и телега, рискуя развалиться по частям, выпрямилась и с оглушительным грохотом встала на колеса.
— Ну и дела! — удивился Мишка. — Да тут, похоже, без сопромата не обошлось. Не иначе, как дюжина ученых рассчитывала технологический процесс свалки корнеплодов в бурты.
— Дядя Лень, а я же не смогу, — запищал мальчишка.
— Ставь кобылу, сейчас подсоблю, — скомандовал хромой, поправляя на своей лошади подпругу.
Много ли, мало ли это было, но по пять подвод мы до обеда в ямы отправили. Усталости не чувствовалось, но уже хотелось есть.
— Шабаш, — крикнул хромой, запрыгнул в телегу и, пустив лошадь рысью, с грохотом умчался в деревню. Мы тоже последовали его примеру.
Манечка накормила нас наваристыми щами, приготовленными в русской печи, и надо сказать, что вкуснее их мы, пожалуй, если и не ели совсем, то может быть пробовали уже давно. Они были густые и жирные, и еще горячие, как огонь. Никаких отдельных тарелок нам подано не было, поэтому хлебали мы из одной огромной эмалированной миски, установленной в середину стола. Злой репчатый лук лежал рядом, разрезанный на четвертинки, и мы ели его, как яблоки, не боясь, что от нас будет скверно пахнуть. Черный хлеб, по всей вероятности выпекаемый на пекарне центральной усадьбы, был слегка сыроватым, но тоже вкусным.
Обед был ограничен одним блюдом, за исключением нескольких помидоров, любезно предложенных нам Манечкой с оговоркой, что они со своего огорода. Никаких котлет, шницелей или гуляшей нам никто не приготовил. И мы, конечно, поняли, что так будет всегда. Хотя нас это ничуть не огорчило, так как щей было вдоволь и после них, если быть честным, уже ничего не хотелось.
Пока мы отдыхали после обеда, а Манечка куда-то отлучилась по делам, в дом зашел пожилой седой мужчина, почти старик. Он спросил хозяйку, но мы в ответ только пожали плечами. Мужик, ни слова больше не говоря, зашел за занавеску кухни, чем-то звякнул там и вышел со стаканом в руках. Из кармана была извлечена чекушка, заткнутая туго свернутым обрывком газеты. Гость налил себе две трети стакана, выпил, крякнул и, отломив от ломтя кусочек хлеба, шумно понюхал его. Только после этого он обвел нас глазами и спросил:
— Студенты что ли?
— Да, студенты, — ответили мы.
— Понятно! — мужик выпил остатки и повторил процедуру. По избе пополз зловонный дух сивухи, который, смешавшись с луковым запахом, создал такой с ног сшибающий аромат, что захотелось зажать нос.
— Ну, ладно, — вытерев губы, сказал мужик и зашагал к порогу.
— Дед, а махорочкой не угостишь, — попросил вслед ему Мишка.
— Мордва не курит, мордва – нюхает, — проговорил тот и вышел.
— Во, нравы! — заключил Мишка. — Зашел, как к себе домой, ни «здрасьте», ни чего-то еще. Залудил четверок из чужой посуды, навонял, да еще и заострил внимание на некоторых национальных аспектах. Чудно.
Зашла Манечка, понюхала воздух и спросила:
— Тимоня что ли был? У-у, пугало огородное, опять зенки заливает.
— Он что, мордвин? — спросил ни в то, ни в се Мишка, но Манечка с готовностью ответила:
— Ага, мордодвин. А у нас полдеревни мордодвины. И откель они тута взялись, никто не знает. Всю жисть тут обитают, свои уже.
После обеда работалось тяжелее, но недолго. К тому же скоро на поле прибежала телятница Наташка и прямо с дороги закричала хромому:
— Ленька, бежи скорее на двор, Моторка ржет, спасу нет. Жеребится, наверное.
Ленька запрыгнул в полунаполненную телегу и, нахлестывая лошадь, галопом умчался с поля. С нами осталась только одна подвода с мальцом-извозчиком, которому приходилось помогать переворачивать воз в яму. Скоро мы этому научились и выполняли легко и непринужденно.
Задержавшаяся возле нас телятница Наташка рассказала, что Ленька – это ихний конюх, и что одна нога у него короче другой от рождения, из-за чего его в шабашники не берут, и еще потому, что он ничего не умеет, кроме как запрягать лошадей да держать крепко стакан с самогонкой. И что лошади его любят не знай за что, хоть он их и лупит, но тоже любит. А Моторка, это жеребая кобыла, которая вот-вот должна была опростаться. Ленька ждал и караулил роды, но Сорока, гад такой, снял конюха с конного двора и отправил к нам возить картошку. И еще она сказала, что если Моторка сегодня жеребеночка принесет, то мы с неделю Леньку больше не увидим, так как он будет пить по случаю рождения лошадиного младенца. А если вдруг чего с Моторкой будет неладно, то мы все равно долго не увидим Леньку, так как он тоже будет пить, но с горя.
Выходило, что кроме мальца этого лошадников в деревне больше нет. Пацан же, находясь все это время рядом с нами и слушая разговор, шмыгнул носом и сказал, что он завтра тоже не придет. Он только сегодня сачканул, за что получит вечером от мамки по первое число, а завтра она его за руку сама отведет в интернат. Ему надо учиться.
Дело принимало серьезный оборот. Мишка разглагольствовал:
— Вот так разгильдяйство и неорганизованность проявляется в нашем прославленном обществе. Когда все, как один, выходят на борьбу по спасению урожая и отдают свои последние силы на передовом фронте, несознательность некоторых элементов и попустительство отдельных личностей из их руководства наносят тяжелейший удар по экономике данного аграрного предприятия и народного хозяйства страны в целом.
— Мишка, хватит риторики, — затормозили мы оратора. — Все равно в битве за урожай мы будем победителями.
К исходу рабочего дня на поле снова приехал Сорока. Он был хмур и озадачен, подошел к нам, закурил:
— Только что на центральной усадьбе был, хотел для вас хотя бы трактор с тележкой выбить. Не дают. Обходитесь, грят, гужевым транспортом. Транспорт-то есть, да вот кого я на него посажу? Нет же никого.
— Давай, я сяду, — вдруг предложил я.
Сорока взглянул на меня с ухмылкой и грустью одновременно:
— Смеешься?
— Ничуть, — ответил я.
— Да ты хоть знаешь, за какую вожжу надо дернуть, чтобы лошадь повернуть.
Вместо ответа я подошел к сивой кобыле бригадира, одним махом прямо с земли вскочил ей на спину и почти прогарцевал вокруг обалдевших сокурсников. Толпа, ликуя, взревела.
— А что? И запрячь в телегу сможешь? — спросил Сорока, когда я вновь подошел к нему.
— Да запросто. По крайней мере, узду с чересседельником не перепутаю.
— Благодетель! — умиленно глядя на меня, пел Сорока. — Спаситель! Прыгай на круп ко мне за спину. Едем на конный двор.
Здесь надо сказать, что с лошадьми я был знаком с раннего детства. Родившись и выросши в глухой деревне, в которой был большой конный двор, я вместе с другими мальчишками там был частый гость. Мы толкались со взрослыми мужчинами, постигали у них премудрости жизни и деревенский матерок, без которого управлять лошадью было невозможно, совались всем помогать, а на нас были рады свалить часть работы, хотя бы той, что полегче. Так с ними мы научились правильно обходиться с этими умными и смирными животными, ухаживать за ними, кормить, купать. Чуть позже с увеличение силенок и росточка мы уже умели надежно запрягать лошадей в телеги и дровни, а также ездить верхом. Все это в жизни мне пока еще не было нужно, но в данный момент вдруг пригодилось.
Ленька-конюх уже спал в сусеке с овсом мертвецки пьяный. Моторка к тому времени благополучно освободилась от бремени, и хромой с чувством исполненного долга отметил рождение жеребенка на свой манер. На конном дворе пахло лошадиным потом и навозом, из стойл вдоль длинного коридора на нас выглядывали грустные морды лошадей. Напротив одной мы остановились.
— Завтра возьмешь вот эту. Ее зовут Волна. Лошадка смирная и сильная, для тебя в аккурат пойдет. Хомут и вожжи сымешь со стены с костыля, все остальное из упряжи прямо на улице возле телеги. Запряжешь в любую, лишь бы исправна была. Да завтра этот утром-то еще будет ничего… Покажет, — бригадир кивнул в сторону конюха. — Сюда к семи приходи, чтобы через час на поле быть. Все понял!
— Ну, дык! — в тему и подделываясь под местный выговор, ответил я.
— Ну, теперь айда домой, — Сорока поставил свою кобылу в свободное стойло, и мы вместе двинулись в деревню. Шли, разговаривали о пустяках. Возле одного дома Сорока свернул и позвал меня с собой:
— Заходи.
— Куда? — остановившись, спросил я.
— Сюда заходи. Здесь я живу.
Он открыл дом, и мы через двор прошли в сад. Он был очень ухожен и чист. Тропочки, грядочки, хоть уже большей частью опустевшие, но все ровненькие, в линеечку. Под раскидистой антоновкой стоял стол под клеенкой со скамьями с двух сторон, чуть поодаль сложенный из кирпича небольшой очажок с остатками черного с проседью угля. Обратив на него внимание, я как бы вскользь обронил:
— О, как все для шашлычков оборудовано. Отдыхаете, наверное, здесь?
— Какие шашлычки!.. Мы таким баловством не занимаемся. Здесь ликер временами течет.
— Какой ликер? — не понял я.
— А вот сейчас попробуешь.
Сорока юркнул в какое-то строение у забора, похоже, это была баня, чем-то погромыхал там и вышел с четвертью, опять же заткнутой газетой, на дне которой колыхалось немного мутновато белой жидкости.
— Садись, — предложил Сорока. — Вот тут осталось еще немного, давай дербалызнем с устатку да со знакомством.
Пара граненых стаканчиков набежало полных и еще в четверти немного осталось. Пахло от самогона отвратительно, но отказаться я не мог. Мы закусили поздней помидоркой, сорванной прямо с куста, а перед моим уходом выпили и остатки.
— Еще есть, да в погреб лезть надо. Подождешь? — сказал Сорока, но я скорее дал понять, что пока хватит, и на том спасибо. Пора ужинать.
Так я впервые в своей жизни попробовал самогона. Знать бы, что я в этой деревне успею к нему еще и привыкнуть.
Наутро я пришел на конный двор рано, чтобы запрячь лошадь и вовремя приехать на поле. Ленька встретил меня с улыбкой и, подмигнув, спросил:
— Выпить хошь?
— Выдумал! В такую-то рань! — Возразил я.
— Рано для этого дела никогда не бывает.
— Ладно, кончай, — сказал я. — Лучше подскажи, в какую телегу Волну запрягать.
— Да любую бери. Видишь, их сколько. Все твои, потому как окроме тебя больше никто запрягать сегодня не будет. Ваську в интернат отправили, а мне Моторку с жеребенком не с кем оставить, обиходить их надо. Так что ты сегодня один. Если только сам Сорока к тебе в напарники не попросится, — и он пьяно захохотал.
Я выбрал телегу и осмотрел ее со всех сторон. Конечно, она была не нова и местами изношена, но из всех была лучшей. Как бывало в детстве, вывел из стойла на узде кобылу и, побаиваясь, что она не будет меня слушаться, довольно легко охомутал ее и запятил под оглобли на запряжку. Ленька стоял в сторонке и внимательно наблюдал. По порядку уложив сбрую и все основательно закрепив, я еще раз все проверил и подошел к конюху.
— Кто учил? — коротко спросил он.
— Да не помню, — ответил я. — Пацаном еще научился. Я же деревенский, мне это не в диковинку.
— Ну, тогда понятно. Ты это… — Ленька немного замялся. — На обед-то на ей езжай, только попои немного. А ежели бабы по дороге будут приставать, чтобы подвести картошку с огорода, так ты не отказывай. Подмогни и возьми за это пузырь. У нас тут так положено.
— Хорошо, — согласился я, хотя еще не все понимал, кроме того, что к вечеру я должен был привезти долю закалымленной самогонки.
Лошадь не торопясь двигалась к картофельному полю. Телега катилась, громыхая по колдобинам окованными железом колесами, подпруга на упряжи скрипела в такт хода кобылы и ревом с приветственными приколами встречала меня наша студенческая толпа.
Как и вышло по Ленькиным словам, возил картошку в бурты я один. Повозка заполнялась очень быстро, и мне совсем не приходилось подтаскивать ведра. С этим управлялись Мишка с Пашкой, а я шел рядом с лошадью и время от времени понукал ее и, пошевеливая вожжами, бросал традиционное:
— Но. В дело мать!
Волна вела себя дисциплинированно и слушалась.
В полдень мы все трое взгромоздились на телегу и поехали на обед. При въезде в улицу из крайнего дома к нам наперерез бегом выбежала женщина. Она была обута в резиновые сапоги на босу ногу и белые, как молоко, голые голяшки от голенищ до самой юбки ослепительно сверкали в контрасте с темной, не слишком чистой одеждой, часто мелькая.
— Сынок, милай! С задов огорода подкинул бы к дому картошку-то. У меня не шибко много. А то, неровен час, задождит, сгниет все.
— Об чем базар, хозяюшка? — первым откликнулся вездесущий Мишка. — Конечно, поможем. — и уже мне, — Коллега, нужно с готовностью откликнуться на просьбу страждущего трудового крестьянства.
Вдвоем с Пашкой они отправились дальше уже пешком, а я завернул и въехал на огород через предварительно разгороженное прясло забора. По межам были расставлены завязанные разноцветными тряпицами мешки с картошкой. Я быстро погрузил их на телегу и доставил к дому.
— У кого живешь-то, сынок? — спросила женщина.
— У Манечки, ответил я, сбрасывая груз на землю.
— Ну, в таку даль на обед тебе и ездить нечего. Я накормлю.
Я противится не стал. У порога разделся, снял обувь и прошел к столу. В доме было чисто. Тут же передо мной задымилась объемная миска парящих жирных щей, чем-то похожих на Манечкины, хлеб, лук и даже горчица.
— Винца выпьешь маленько? — снова спросила женщина.
— Да мне вроде после обеда-то снова в поле.
— А ты немного, только для аппетита.
Она поставила передо мной до краев наполненный граненый стакан с самогоном. Он был ничуть не лучше вчерашнего у Сороки, но половину я выпил, почти не морщась, остальное отставил.
— У вас воды с ведерко найдется. Мне лошадь напоить надо, — справился я.
— А ты кушай, кушай. Я и сама попою, — засуетилась хозяйка.
Сивуха еще больше разожгла аппетит, и я на собственное удивление съел весь суп и даже сжевал добрый кусок свинины наполовину с жиром. Противный ранее сейчас он мне показался удивительно вкусным.
После еды мы уже вместе с хозяйкой пили чай, и она все не переставала меня благодарить, заостряя внимание на том, какое большое дело я сделал.
— Да бросьте вы, это мелочь. Обращайтесь, если что… — сказал я, одеваясь. Женщина не рассчитывалась со мной за работу открыто, но из кармана фуфайки уже сконфуженно выглядывало горлышко бутылки, традиционно заткнутое клочком газеты.
«Ладно налажено здесь дело. Сивуха на все случаи жизни. Что ж, будем приспосабливаться к местным условиям», — размыслил я и вышел на улицу.
Волна косила на меня умным покорным взглядом и ждала. Возле нее стояло опорожненное ведро, из которого ее напоили.
— Но, в дело мать, — проговорил я и запрыгнул в телегу. Для пущей беспринципности и подчеркивая полное подчинение местным привычкам, я поехал на работу полулежа. И хоть очень сильно трясло жесткую телегу на дорожных дрючках, пытался напевать. Лошадь нехотя плелась по проторенной колее на околицу. Выбрав место почище и позеленее, я захлестнул вожжи за тележный станок и отпустил ее пастись. Сам же завалился в траву и под ласковым, но прохладным, уже почти осенним солнцем начал придремывать.
Я очнулся от привычного громкого рассуждения Мишки:
— Ну чем не сближение города и деревни, чем не стирание острых граней между ними. Обратите ваше публичное внимание, как человек, почти имеющий высшее образование и заканчивающий один из самых престижных вузов страны, в одеянии и даже состоянии, обычном для большинства представителей отечественного крестьянства, постигает премудрости трудового энтузиазма и простоту быта по сердцу и духу близкой для нас прослойки общества.
— Мишка, заглохни, — пробурчал я. — Прослойка – это ты, как будущая интеллигенция. А крестьянство – это класс.
— Существенное замечание. И это вновь доказательство того, что сочетание интеллектуального уровня нашего представителя и в данный момент физическая направленность его трудовой функции свидетельствуют об отсутствии умственной деградации.
— Завернул. Сразу и не понять, — снова сказал я. — Выпить хошь?
— Дык, угости, — ответил Мишка.
Я достал из кармана бутылку и подал приятелю. Он долго через стекло изучал ее содержимое, потом открыл, понюхал и сморщился:
— М-да! Аромат не благоухающий, конечно, но терпимый. А из чего выпить?
— Ну, если ты стремишься к сближению города и деревни, то сможешь, пересилив себя, сделать это из горлышка, — предложил я.
— Но это же не культурно, не эстетично. Негигиенично, наконец.
— Зато ты, как нельзя ближе ощутишь одну из трудностей местного народного бытия.
Мишка, запрокинув голову, побулькал из горлышка, поперхнулся и вернул мне бутылку. Он инстинктивно занюхал рукавом, крякнул и шумно вдохнул. Часто поморгав глазами, он успокоился, обвел горизонт взглядом и изрек:
— А хорошо-то все-таки как!
Пашка от предложения выпить отказался, о чем Мишка высказался снисходительно:
— Молодой еще, не научился. Однако, как бы это молодое поколение не помешало стиранию упомянутых граней. Это дело надо исправить. Ты со мной согласен? — обратился он ко мне.
— Целиком и полностью.
Работа наша двигалась, но медленно. Повозка наполнялась быстро, и пока я отвозил картошку в бурт, остальные стояли, сидели, играли и перекидывали клубни между собой. Простои оказывались значительными. К вечеру приехал Сорока, справился о делах, проверил на лошади упряжь:
— Не распрягалась ни разу? — спросил он.
— А чего она распряжется-то? — Я посмотрел на него с обидой. — Или не совсем ладно сделано.
— Да нет, я просто спросил, — сразу попытался загладить бригадир. Потом почесал затылок и сказал:
— А что, слабо мужиков научить?
— Чему? — не понял я.
— Как чему? С лошадьми управляться.
Я свистнул и позвал Мишку с Пашкой к себе:
— Вот бугор предлагает вам лошадиную науку освоить. Дело-то быстрее пойдет.
— Это что – в телегу впрягаться и таскать ее за собой? Это что ли лошадиная наука? — сострил Мишка.
— Хорош притворяться, ты же все понял.
Мишка согласился сразу, а вот Пашка стоял в раздумье.
— Ну, чего ты молчишь? — наехали мы уже все вместе. — Или не хочешь колхозу помочь?
— Говорят, они иногда больно лягаются, — заопасался студент. — А копытищи-то вон какие! Достанет – мало не покажется.
— Да ты не бойся, лягачую не дадим, — успокоил Сорока. — Давай, давай, решайся. Сразу все проблемы снимем, а то ведь под снег урожай можно оставить. А за это в старые времена расстрел давали. Короче говоря, завтра пораньше все трое – на конный двор. Ленька знать будет, все приготовит.
Мы доработали день, под вечер я еще сделал пару калымов и поехал ставить кобылу. Почуяв обратную дорогу, Волна пошла сначала рысью, а потом вообще перешла на галоп. Телега затряслась и загрохотала по дороге, подпрыгивая на кочках и корнях деревьев так, что мне стало страшно. Натяжка вожжей и команды конягу не сдерживали, и она неслась, будто и не работала целый день. Только перед двором она остановилась и стала ждать распряжки.
Я снял сбрую, завел Волну в стойло и разложил все по местам. Ленька показался со стороны телятника и шустро подхромал ко мне:
— Ну, как денек? — спросил он.
— Нормально, — ответил я и достал из кармана поллитровку. — Держи, твой калым.
— Вот и ладно. Вот и хорошо, — засуетился Ленька. — Заходи, давай в каморку. Заходи, заходи.
— Да я пойду. Там меня мужики на ужин дожидаются. — попытался воспротивиться я.
— Заходи, говорю. Не умрут твои мужики с голоду. Мы быстренько, и пойдешь.
Копнув в уголку ларя, Ленька достало из глубины овсовых россыпей стакан, подул в него и открыл дверь в бытовку. Там лежали несколько штук помидорок и свежие огурцы, а в газете были завернуты уже нарезанные ломти хлеба. Он налил полстакана сивухи и подал мне.
— Ты пей, — отказался было я. — У меня ведь еще есть, мы сейчас с мужиками с устатку и для аппетита за ужином выпьем.
— Пей, — настаивал Ленька. — Там с мужиками, а здесь со мной. Да и обязан ты выпить, все ж контакт у нас вышел, а его, стало быть, надо закрепить.
Я понял, что отказаться все равно не получится и выпил. Похрумкав огурчиком и уже поворачиваясь к выходу, сказал:
— Мы завтра все трое придем. Я их научу с лошадьми обращаться.
— Ну, ну! Веди, — ответил конюх. — Вот, чую, потеха-то будет.
Я ушел.
Вечером после ужина во время прогулки мы увидели местных девчонок. Они в сумерках сидели на лавочке возле давно заброшенного строения пожарной службы, грызли семечки и хихикали. Их было в аккурат трое, как и нас, поэтому Мишка, будучи под хмельком, сразу же отметил сам собой образовавшийся баланс.
— Рулим к ним, — скомандовал он, — пока еще нам не грозят разборки с их вооруженными колами охранниками.
Мы подошли, поздоровались. Девушки охотно ответили.
— Милые дамы! — понесло Мишку. — Разрешите засвидетельствовать наше присутствие в вашей компании и обратиться с глубочайшей просьбой, украсить своим общением нашу сугубо мужскую компанию.
Девчонки прыснули.
— Позвольте, а что смешного я сказал?
— Слышь, студент, — не переставая лузгать, ответила одна из них, видимо, которая побойчее. — Ты давай тут нам мозги-то не тренируй. Мы ведь, окромя букваря, больше никаких умных книг не читали, поэтому базарь проще. А то не поймем друг друга.
— Замечание понял, — Мишка сразу изменил стиль общения и заговорил просто. — А че вы здесь сидите?
— Не видишь?.. Семечки грызем, — ответила все та же бойкая. — А че нам делать-то еще? Коров отдоили, вот и отдыхаем.
— А где у вас тут можно развлечься? — не унимался Мишка.
— Так тут вот и развлекайся. У нас здесь и клуб, и кино, и танцы – все на свете. А че? Удобно. И бежать никуда не надо. А ежели ночи не хватит, так к нам на ферму приходи. Там тоже весело.
Девчонки хихикали. Мы тоже заулыбались. Постепенно все разговорились, сблизились и стали своими. Подруги оказались простушками и очень компанейскими. Судя по разговорам, мы им понравились, и они охотно рассказывали нам о местных порядках, нравах и даже обычаях. Оказывается, в деревне все пьют, самогон есть в каждом доме, а уж если вдруг у кого-то его не окажется, то можно очень просто приобрести у соседа за самую минимальную оплату или в долг. Ни один уважающий себя хозяин не сядет ужинать без граненого стакана сивухи для аппетита, а многие начинают с него же новый рабочий день. Выпивка в деревне не осуждается и бытует, как нормальное явление, но пьянство некоторых, безусловно, подвергается публичному охаиванию. У населения считается большой заслугой при таком обилии спиртного держать себя в нужной норме и не спиваться, а кто этого испытания не выдерживает – слабый человек, не заслуживающий никого уважения.
— А сами-то вы как насчет пропустить стаканчик-другой, — спросил Мишка.
— А че бы и нет… — ничуть не смутившись, отвечали девчонки. — Тут среди навоза да жижи так за день-то ухайдакаешься, что к вечеру перед глазами одни коровьи сиськи мельтешат, а в ушах звон бидонов не глохнет. А он, стаканчик-то, и сымет все эти ощущения. И пожрешь с желанием, а то и на хлеб-то смотреть тошно.
Чем глубже в деревенскую жизнь уходила наша беседа, тем интереснее становилось. Оказывается, молодежи в деревне раньше было много, да только теперь поразъехались все. Потянулись, в основном, все в города. Там работа, зарплата, цивилизация. Многие учиться уехали, а вот назад возвращаться уже никто не хочет. Эти три девушки застряли здесь чисто по семейным причинам. Их удерживали больные родители, и родственный долг не позволял их покинуть. Других же отец-мать из дому выгоняли, чтобы не засохнуть, не загнить здесь в глуши и темноте людской насовсем. А работать, кроме как в коровнике доярками, больше негде. Тупик, да и только.
— Ну, а дальше-то как же? — не унимался Мишка. — Ведь семью надо будет создавать, детей рожать.
— А не знай, как, — беззаботно отзывались подруги. — Наверное, никак. Женихов нет. Один Колька-полковник всю дорогу пьяный по деревне шастает, вот и все женихи. За него, что ли выходить? Да он и дите-то сделать не сможет.
Девчонки хором очень громко засмеялись. Уж так им понравилась собственная острота. Плоская, тупая и даже глупая, но так в ней чувствовалось много непоправимой боли и уже пережитой муки. Еще совсем юные девочки, они уже успели пережить свое горькое настоящее и даже смириться с судьбой, которая их ожидала и которую они ясно видели. Да нашим студенткам-одногрупницам, наполовину отличницам таких испытаний в жизни переносить еще не приходилось, а если бы на их долю такое выпало, они бы с ним просто не справились. И эти наивные деревенские милашки сейчас выглядели гораздо мудрее наших продвинутых ровесниц, сильнее их, проще понимающие жизнь и согласные вытягивать свое бытие из самых глубоких ям, если это будет возможно. А хватит ли сил у них для этого? С таким бытом вокруг очень сложно устоять и сохраниться сильным до самого конца. А сломаться легко.
Мы возвращались с прогулки немного удрученные и задумчивые. Уже перед домом Мишка остановился и вдруг очень серьезно, что было ему совсем несвойственно, сказал:
— Вот знаете, мужики! Я ведь по сравнению с вами уже пожилой человек и о семье своей задумываюсь. И я бы с большим удовольствием связал свою жизнь вот с такой деревенской дурнушкой, чем с нашей старостой Нинкой, отличницей и красоткой. И, поверьте мне, был бы в тысячу раз счастливее в семейном быту, чем с той же Нинкой, если бы она все пять лет учебы меня добивалась, и я бы согласился жениться на ней. Но ведь если я из этой глухой деревни привезу себе такую дурнушку, так, меня же не поймут, осудят и засмеют. А как быть? Вот в чем вопрос.
Вечер кончился, и мы пошли спать.
Наутро мы все вместе пришли на конный двор, и мои друзья начали постигать весьма сложную науку запряжки лошадей в повозки. Кони выбраны были спокойные, послушные и какие-то грустные. Я долго объяснял, как называются все предметы лошадиной упряжи, упрямо заставляя повторять ребят не слишком понятные им слова, как хомут, чересседельник, дуга, оглобля, гужи и прочее. Потом была сложная процедура сбора всех этих приспособлений в единый узел на угрюмо стоящей возле телеги скотине. Пашка еще долго боялся лошади, пока, наконец, не понял, что лягаться она совсем не намерена, и, в конце концов, начал на нее по конюховски покрикивать и матькаться. У Мишки все шло нормально и гладко, как у заправского извозчика, если не считать того, что он подолгу рассматривал каждую деталь, изучая ее устройство и принцип служения в упряжке. Но это был его метод, и спорить с ним было бесполезно. Пока он не поймет, для чего служит то или иное приспособление, бездумно действовать он ни за что не станет. Такой уж он был – наш Мишка. Его аналитический ум не позволял ему делать все с бухты-барахты.
Скоро лошади были запряжены, и мы друг за другом поехали в поле к нашим девчонкам. Смеху при встрече было немало, но дело в три телеги пошло гораздо быстрее. Студентки собирали картошку в ведра, а мы подносили их к повозкам и высыпали, пустые возвращая обратно. К обеду приехал Сорока и остался очень доволен:
— Ну, теперь я успокоился, соберем урожай вовремя, лишь бы погода выстояла, а то ведь у нас тут в дождь-то грязища непролазная. Ни проехать, ни пройти. Только на тракторе пробраться и можно. Вы уж постарайтесь, не мешкая лишнего, как говорится по максимуму. Упритесь, ежели чего, а все же постарайтесь.
Он запутался в словах, но то, что хотел сказать, мы, конечно, поняли. Не то чтобы в нас возбудился отечественный патриотизм, и мы действительно упирались, но работали активно. Мишка смешливо подгонял девчонок, приговаривая:
— Давайте, давайте шустрей, девчонки. Колхозу надо помочь!
За весь день неумело запряженные лошади несколько раз распрягались, но это были мелочи. Остановить и подтянуть подпругу было делом минутным, а с этой процедурой приходил и опыт. Постепенно ребята поняли все хитрости и уже в дальнейшем работали без огрехов и промашек, как заправские лошадники из старых русских поселений, для которых распряжка коня во время пути всегда считалась великим позором.
Некоторое время, пока местное население копало картошку на своих огородах, мы постоянно имели калымы, а расчет шел непременно за самогонку. Честно говоря, она нам скоро уже изрядно надоела, и мы ее просто не брали. Достаточно было того, что нас плотно кормили, и мы не ездили на обед к нашей Манечке. Хозяева были очень благодарны и уважали нас. Встретив на улице, всегда здоровались, приветливо улыбались и приглашали в гости. Короче, отношения с местными у нас сложились как нельзя лучше. Народ там оказался очень добрым, неизбалованным и гостеприимным. Видимо, сложности быта и условия, в которых оказались эти люди, наложили свой отпечаток на их характер, обострили чувство заботы друг о друге, взаимовыручка была здесь обязательна и, самое главное, желанна. Мы долгое время восхищались, наблюдая отношения между коренными жителями. Среди них не было никакого осуждения кого-либо, если даже кто-то и совершал не слишком благовидный поступок. В таких случаях можно было слышать только разговор на эту тему, отчасти с сожалением и даже сочувствием.
Чуть позже, когда огороды были убраны, а мы все еще продолжали трудиться на поле, в окрестных лесах наступила золотая осень. Деревья загорелись желтыми и красными огнями, стали понемногу сбрасывать листву на землю, а погода стояла просто изумительная. Настоящее бабье лето, которое ко всему прочему еще и затянулось, радовало и умиляло. Такой красоты, которая царила в природе, невозможно было рассмотреть в большом городе, и мы впитывали ее всем своим организмом, всем нутром и сознанием. Мы понимали, что это впечатление останется у нас уж если не навсегда, то очень надолго.
Мужики к лошадям уже окончательно привыкли, только у Пашки никак не могли закрепиться в памяти названия предметов упряжи. Он часто путал названия. Например, дугу он мог обозвать оглоблей, а хомут седелкой, чем вызывал постоянные подтрунивая над ним хромого конюха Леньки. Накрепко у него запомнились, пожалуй, только вожжи. До самого конца нашего пребывания в деревне, он так всего и не усвоил. Спустя какое-то время, мы после работы стали выезжать для прогулок в соседний лес, чтобы вдоволь насладиться красотой осенней палитры. Мы распрягали лошадей, забирались на их плоские спины и верхом отправлялись на прогулку. Конюх не возражал, только просил вернуться до темна, когда он задает всем лошадям корм на ночь. Верховая езда для меня было делом обычным, я вскакивал на спину коня прямо с земли, а вот парни этого сделать никак не могли, да так и не научились. Поэтому, они сперва подводили лошадь к телеге, а уже с нее взбирались на нее. Езда трусцой, как обычно она начиналась, была трудной и для наших непривыкших к этому задов чувствительно больной. Учитывая то, что мы сидели на голых лошадиных спинах без седел, трючки набивали на мягких тканях синяки, которые болели почти постоянно, но нас это не останавливало. Почти каждый день мы уезжали в лес и чуть не до самой темноты катались там по тропам, просекам и луговинам, пока не надоест. Иногда мы спускались на землю, отпускали лошадей на какой-нибудь поляне попастись, а сами или собирали грибы, в обилии растущие повсюду, либо просто лежали на увядающей по осени траве и отдыхали. Когда мы возвращались обратно, лошади это прекрасно чувствовали, и сразу же пускались в галоп, да так, что удержать их поводьями не было никакой возможности. Они мчались, что есть мочи друг за другом, и только комья земли из-под копыт летели в задних всадников, от которых приходилось постоянно увертываться. Парни при первом галопе запаниковали, но потом, почувствовав всю прелесть лошадиного бега и комфортность сидения на их спинах, пришли в неописуемый восторг. В галопе совершенно не чувствовалось тряски, и мы будто бы плыли с огромной скоростью, представляясь кавалеристами. Так лошади мчались до самой конюшни без удержу и останавливались только перед самыми воротами. Мы соскакивали с них, довольные и возбужденные, полные впечатлений и азарта. Однако, нам никогда не удавалось пустить лошадей в галоп, когда мы уезжали в лес. Они упрямо двигались туда только трусцой, либо вообще пешком, если сильно уставали за день.
Мацепура допахивала последние борозды поля, и работы нам оставалось самое большее на пару дней. Приезжал Сорока и говорил, что на соседних усадьбах дело тоже идет к концу. Девчонкам житье в деревне и изо дня в день ковыряние в земле уже изрядно надоело, к концу уборки они все выглядели кислыми и мечтали о городских удобствах. Эйфория от необычности и новизны постепенно утратилась, все стали скучать о родных и близких, затосковали. Мы старались, как могли развеселить своих одногрупниц, но это нам мало удавалось. Порой они даже злились на нас за то, что мы суемся в их дела, гнали нас и ругали. Мишка часто выговаривал им, что жизнь здесь – это гораздо лучше и интереснее, чем тупое записывание лекций, сидя в аудитории на семинарах или лабораторных работах, на что получал частый и однозначный ответ: «Отстань!». Если в первые дни мы еще собирались где-нибудь на улице, дурачились и резвились, то сейчас после работы все уходили домой и ни на какие тусовки уже не выходили. Уныние и томительное ожидание окончания работ и скорого отъезда завладели всем нашим коллективом. Всеми, кроме нас с Мишкой и Пашкой. Мы продолжали оставаться довольными всем, и этот режим мы согласны были продлить еще хоть недельки бы на две. Но, увы! Все кончается. Кончалась и наша картошка в этом году. Мы сдружились с теми местными девчонками-доярками, с которыми встретились тогда на улице, часто виделись с ними и разговаривали. Они нам уже не казались такими дурнушками, как в первый раз, их интеллект нас вполне устраивал и беседы с ними были очень интересными. Не обладая особой начитанностью и в простоте общения, мы нашли в них глубокий кладезь житейской мудрости, опыта и твердости в решениях больных и серьезных проблем. Особенно тянулся к этим девочкам Мишка, он просто души в них не чаял, хвалил и в глаза и за глаза, давал самую высокую оценку и постоянно твердил, что с удовольствием бы взял одну из них в жены.
В последний день начался дождь. Еще с вечера небо вдруг затянулось тучами, сначала заморосило мелкой водяной пылью, потом закапало уже по-настоящему, и землю укрыло затяжное осеннее ненастье. Почва мгновенно размякла, раскисла и превратилась в липкую противную и черную, как смоль, грязь. К утру дождь не прекратился, а продолжал все так же размеренно и упрямо мочить дома, леса и наше поле. На работу мы не пошли, а стали готовиться к отъезду. Несколько борозд неубранной картошки мы оставили для местных жителей, дел на полдня, уберут. Не переломятся. Глядя через оконное стекло на улицу, желание пожить здесь еще пару недель у нас постепенно исчезало, и нам тоже вдруг нестерпимо захотелось скорее уехать отсюда.
Отъезд был намечен на следующий день. Мы сходили на ферму к нашим знакомым дояркам, чтобы попрощаться, напились у них напоследок парного молока и оставили им свои адреса, чтобы вдруг по случаю оказавшись в городе, смогли найти нас или письмишко черкнуть в охотку. Расставание было немного грустным, девчонки просили приезжать еще, даже просто так летом, чтобы отдохнуть. Мишка клятвенно обещался обязательно у них появиться, мы же с Пашкой таких гарантий давать не стали. По дороге домой забежали к знакомой женщине, которой подвозили когда-то картошку к дому, попросили бутылку самогонки. Она с готовностью подала и даже из уважения к нам не взяла ни рубля. Мы сидели у Манечки, понемногу выпивали «напоследок», закусывая солеными огурцами и картошкой в мундирах, и беседовали на разные темы. Время тянулось долго и скучно. Манечка спустилась в погреб, достала оттуда большой кусок мяса и заставила нас разрубить его на три равных части.
— Это, — сказала она, — заберете с собой. Осталось вот от вашего пая. Дома-то, чай, с базара мясо-то, дорогущее.
Мы сразу же начали отказываться и упрашивать ее оставить себе, но Манечка была неумолима, пояснив, что скоро заколет свинью и мяса у нее будет много. А нам оно лишним никогда не станет. Подарок это матерям из колхоза. В конце концов, мы согласились.
К вечеру пришел Сорока, принес еще бутылку самогона и долго-долго благодарил нас за помощь. Без нас бы картошка точно ушла под снег, а это такие убытки. Особенно благодарен он был мне, так как без науки по лошадям такого успеха ни за что бы не получилось. Еще он сказал, что ни одна машина, а тем более автобус до деревни в такую непогодь не проедет, и завтра за нами с центральной усадьбы приедут трактора «Беларусь» с тележками. Так что, пару километров придется потрястись, иначе никак.
На следующий день дождик перестал, только в воздухе висела какая-то серая водная муть вроде тумана, и было очень сыро. Дул ветер, который продувал одежду и нагонял озноб. Дорога до центральной усадьбы в тракторной тележке без рессор вытрясла из нас не только все кишки, а, наверное, даже и душу, поэтому, когда мы приехали к месту общего сбора, вываливались из нее как мешки с ненавистной уже всем картошкой. Только рассевшись в уютных теплых автобусах ко всем начало возвращаться обычное традиционное студенческое веселье. Картошка этого года кончилась. Начинались обычные лекционно-семинарские будни.
Воспоминания о картофельной эпопее этого года в нашей памяти хранились долго. Даже выражение «В дело мать», когда-то относящееся к милому послушному животному, некоторое время бытовало среди нас по тому или иному случаю. Мишка несколько раз ездил потом в деревню в гости и однажды привез-таки из этой глуши себе невесту-доярку, уже не боясь, что его засмеют или ославят. Они поженились и жили счастливо.