Сразу видно, что она отличается от других детей. У неё ужасная причёска, как будто её не стригли, а выдирали волосы кусками. Её платье настолько старое, что ни один современный ребёнок не только не надел бы его, но даже в руки не взял… Она выглядит младше своих лет и ведёт себя так, как будто ей лет 8, а ей уже 12.
Но главное: она боится людей. Да, да, она боится людей, самых обычных людей, таких, как мы с вами. Не потому, что мы можем обидеть, отобрать или ударить, а потому, что мы – полноценные граждане, у нас есть какие-то права и свободы, а у неё нет никах прав...
Сначала её не пускали гулять. Она лежала в инфекционной больнице, её вылечили давно, но из интерната её почему-то не забирали, и она жила в больнице, в отдельной палате, на улице был июнь, а она видела лето только из окна.
Как вы думаете, должен чувствовать себя 12-летний ребёнок, которого не пускают гулять? Я подошла к заведующей, спросила, почему её не выпускают, она ответила, что не может вязть на себя такую ответственность: если девчонка убежит, хлопот не оберёшься. Я попросила её выпускать вместе со мной. Не сразу, но заведующая согласилась. Она выдавала нам специальный пропуск. Когда мы с девочкой шли к входной двери, человек 10 успевало по дороге спросить её: «А ты куда идёшь? Тебе что, разрешили?!» Нянечки, медсёстры хорошо обращались с ней, подкармливали, несли старые игрушки своих детей. Но никому в голову не пришло взять её с собой хотя бы на полчаса на улицу.
«Убежит».
Убежит?.. Она не отходила от меня ни на шаг, а если отходила я, она жалась ко мне со страхом, чтобы я никуда не потерялась, чтобы её не обвинили потом в том, что она хотела убежать. Она априори чувствовала себе виновной во всём. Она всего боялась. У неё на лбу как будто горел красный сигнал. «Нельзя»! Ничего нельзя.
Конечно, она голодала: в больнице кормят очень скромно. Конечно, я делилась с нею тем, что мне приносили из дома. Конечно, она ждала, когда ко мне кто-нибудь придёт и принесёт что-нибудь. Но она никогда не просила. И не надоедала. Когда ко мне кто-то приходил, она скромно и неслышно стояла в коридоре… и казалось, что её невозможно заметить… Но не заметить её было нельзя. Мы с вами ошибаемся в людях. Но не она. Она с первого взгляда определяла человека, который будет делиться постоянно, и такого, который даст конфетку и забудет (Почему я должна её кормить? - возмущённо говорила мне соседка по палате. – У меня своих двое»). Таких она определяла сразу. И ничего от них не ждала.
Она всегда, каждую минуту, была готова к тому, что она надоест, и её бросят. И если бы я поступила так, она не держала бы на меня зла. Она занялась бы поисками нового «мецената», которому ещё не приелся эффект новизны от опеки этого странного существа. Девочка? Ребёнок? Она не была ни тем, ни другим. Она не была девочкой, она не была ребёнком. В моих глазах, скорее, она была несчастной собакой, которая, будучи всюду бесправной, боится людей, а между тем, понимает, что возле людей ещё как-то можно прокормиться, а самому – никак.
Она усвоила главное правило в мире взрослых: не надоедай. Если ты слабее нас, проси, но не раздражай. И она умела так просить, не раздражая, просить одними глазами.
Cама будучи с детства окружена любовью и вниманием, со временем я поняла, что главное для неё – не прогулки и не еда. Главное для неё – общение с живым человеческим существом. Это был самый страшный для неё дефицит. Самый вопиющий. Она жила в большом городе, она жила среди людей, она жила в интернате вместе с сотней других детей, но ей не хватало связи с людьми. Для всех она была, как у Достоевского, «чужой и выкидыш».
Она не знала букв, не умела читать. Она рисовала примерно на том же уровне, что и мой пятилетний сынишка. Но рисовала – деревья, цветы, солнце; то, что она видела из окна. Ведь день тянется долго, а гуляли мы всего час; что же делать остальное время? Общаться с другими пациентами-детьми, ей не разрешали: больница – инфекционная. Она общалась со взрослыми.
Однажды ко мне пришли с работы и принесли цветы, а еды не принесли совсем никакой, и я знала, что она уже стоит в коридоре и ждёт, и мне было ужасно стыдно за посетителей, что они принесли мне розы за 30 гривен вместо баночки борща!
Я не мама, бросившая своего ребёнка, не Президент, не Премьер, не Министр по социальным вопросам, не работик социальных служб, не директор интерната… но мне было стыдно тогда и стыдно сейчас, когда я вижу домашних детей, сытых, наглых, избалованных, которым нет ни в чём отказа… То, что у неё была гулящая мамаша, на её, мамашиной, как говорится, совести, но то, что мы с вами позволяем НАШИМ детям жить в таких условиях, - это уже наша вина.
Если надо сделать налог на брошенных детей, сделайте (с работников служб образования и служб социального обеспечения – двойной), а вместо части налогов с частных школ и лицеев введите квоту на обучение «интернатовских» детей. Отследите, куда деваются те немаленькие деньги, которые каждый больной сдаёт в больницу в виде благотворительных взносов, платит за отдельные палаты. Может, несколько перераспределить денежный поток? Дайте льготы тем кружкам и спортивным секциям, которые будут брать на обучение детей-сирот. Ведь самое главное всё равно – не деньги. Самое главное – создать детям из детских домов условия для общения с взрослыми и другими детьми. А может, тогда им будет проще – найти себе постоянную семью, если мы и они не будем отгорожены друг от друга колючей проволокой непонимания?
Государство, на мой взгляд, поступает очень хитро: пытается полностью переложить проблему сиротства с себя и ненормальных семей на нормальные и благополучные семьи – не создавая никаких условий и не давая никаких льгот тем семьям, которые возьмут «дополнительного» ребёнка (разве что те десятерых возьмут!). Но ведь вы тоже должны что-то делать! Может быть, стоит, приезжая с проверками, не сидеть в кабинете директора интерната в мягеньком кресле и слушать сказки, а заглянуть в столовую, в конце концов? Почему-то сбором вещей для детей из интернатов занимаются частные лица и частные организации; почему-то журналисты областных газет проводят акции по сбору книг, игрушек и т. д., а чиновники – чем занимаются? Почему-то считается, что нормальные родители рады усыновить и взять на себя проблемы брошенного ребёнка, но это не так. Не все могут позволить себе усыновить брошенного ребёнка «насовсем», но я уверена, что есть многие взрослые, которые захотят помочь интернатам не только вещами и игрушками, но и своим временем, создать детям определённый круг общения. И почему вы думаете, что вам, чиновникам, нет стимула заниматься такими детьми, а другим людям – есть?
Есть дети, которые живут без родителей, но их надо активно включать в общество… Пусть они ходят в обычные школы. Пусть они занимаются в тех же кружках, что и дети из полных семей. Почему они должны быть не только брошенными, но и выброшенными? Почему они должны жить, как звери, отбирая друг у друга еду? Почему они должны жить без свежего воздуха? Объясните мне, почему?
Когда я выписывалась из больницы, девочку уже забрали, а на её место привезли трёхмесячную малышку тоже из детского дома. Малышка страшно кричала, и все мы думали, что у неё «болит», но нянечка сказала, что она просто недоедает, потому что финансирования нет, а «Малыша» осталось очень мало. Когда муж ехал за мной, я попросила его купить 5 пачек «Малыша», он их купил, но нянечка никак не могла взять в толк, как же их «оформить», ведь деньги на благотворительность через кассу брать можно (!), а продукты, по инструкции, - нельзя. В конце концов, она согласилась взять без оформления, так, «чтобы никто не знал». И с тех пор, скажу я вам, я не могу смотреть рекламы «Растишек», «Милки-Вэя» и прочей ерунды, потому что не в Африке, не на Гаити, не на архипелаге Пуамоту, а у нас в стране есть дети, которые недоедают.
И мне, признаться, кажется, что мы сами пилим сук, на котором сидим, ибо «Как аукнется, так и откликнется» и «Мне отмщение, и азъ воздам».