- Витька Зябликов спивается, пошли спасать, - голос школьной подруги в телефонной трубке звучит как у декабристки перед вынесением приговора, трагически, решительно, страстно.
Такая ради других и сама на каторгу завсегда готова.
Какой Витька Зябликов? Не успевая проснуться, перечисляю мысленно всех бывших любовников, тренеров по фитнессу, даже коллег.
Сонечка звонит, это раз.
Два, значит, Витька Зябликов – видимо, наш бывший одноклассник.
В косметичке переполох. Тушь закончилась, надо бы купить. И кто сегодня идет за Никиткой в школу? Я или опять мама?
Атомы пыли гарцуют в просвете между шторами и ковром.
Убраться, непременно дома убраться, в пятницу – пропылесосить, в воскресенье – полы помыть.
Субботу посвятить себе, любимой
Ну а сейчас…
Кофе сварен, тост в тостере, в зеркале макияж, бл… черные корни волос уже отросли, позвонить сегодня же парикмахерше! – только бы машина завелась, минус тридцать на дворе уже второй день, куда я по пробкам и без авто?
Ах да, еще и Витьку Зябликова привалило…
- Ты – моя последняя надежда. Ирке звонила, Медведевой, даже Кравцовой – у кого дети, у кого рабочий день ненормированный, никто не хочет к нему идти, - продолжала обрушивать на меня Сонечка лавину информации.
- А зачем… к нему… идти? - блин, и колготки поползли, стрелка пока тонюсенькая, незаметная, но, пока доберусь до работы, она превратится в полноценный женский конфуз.
- Лилия Евгеньевна, а у вас дырка на колготке! – вот ведь какая незадача. И ведь каждая знакомая женская особь, прошмыгнувшая мне навстречу, от первого этажа офиса и до пятого, непременно доложит об этой моей проблеме.
Как будто бы я не со стрелкой на колготках иду, а как минимум голая.
Как будто бы рассчитывают, что после их замечаний, я раз – и сразу прямо сяду посреди коридора, достану как фокусник из шляпы новые колготки, и тут же переоденусь.
- Как зачем к нему идти? – возмущенно заходится Сонечка, боже, она еще тут. – Человек же гибнет.
- Я тоже гибну, - выдыхаю из себя воздух, задерживаю дыхание, застегиваю пуговицу на переодевочных штанах. У-ф—ффф! Сонечку не остановить. Уж ежели кого спасать надумает – вселенная полетит в тартарары.
Сонечка, Сонечка, вечная Сонечка, покуда мир стоит...
Почти по Достоевскому.
Ее бы энергию - да в мирных целях.
Помню, как еще в пятом классе на уроках физкультуры она доставала из кармана хлебушек, оставшийся от школьного завтрака, и кормила им голодных воробьев, слетавшихся на это пиршество со всей округи.
И вот теперь Витьку Зябликова окормлять собралась…
Интересно, а он сам об этом в курсе?
Все, лучше не спорить, умных аргументов в этой бессмысленной беседе я все равно не приведу, а глупые заставят Сонечку еще полчаса провисеть на моей трубке в режиме монолога.
- О кей, в семнадцать часов я освобождаюсь, в 18 – забрасываю Никитку к бабушке, перехвачу что-нибудь пожрать, и едем, куда прикажешь. - Все равно дома скучно. Последнего ухажера еще пару месяцев назад я спустила вниз по лестнице с пачкой пельменей (надеялся на то, я их ему отварю, нахлебник) и еще с орхидеей в крошечном горшочке. Откуда он ее только взял, орхидею среди зимы?
Вечером мы с Сонечкой встречаемся у железнодорожного вокзала. Под мостом. Сверху по рельсам идут поезда, в далекий город, где, верно, полно счастливых людей, удовлетворенных собой и смыслом своего бытия.
А мы под мостом.
Я на машине. Сонечка – на трамвае, прибыла минут за пятнадцать до назначенного времени и уже навзрыд замерзла.
Глаза горят, губы дрожат, ножки на шпильках, тоненькие как лапки у синички, по снегу прыгают, сиг-прыг – в руке коробка с пиццей и еще полпалки копченой колбасы в полиэтиленовом пакете.
Эх, Витька – воробушек!
- Я его мать на днях встретила. Она к нам в поликлинику за анализами приходила. Худенькая такая, пожилая… очень. «Как Витька?» - интересуюсь. «Спивается! Как из Чечни вернулся, – говорит. – Так и спивается. Жизнь насмарку, жену бросил, сына… Не работает нигде». Она мне это рассказывает, а сама все плачет, плачет, и на анализы, которые у нее в руках, слезы все капают, капают… Бумажки наскозь промокли, пришлось мне ей новые выписывать, - Сонечка развела руками, мол, сделала, что могла.
Витькина мать? Нет, не помню. Я и Зябликова-то с трудом – что-то такое смутное, расплывчатое, неинтересное…
Темненький, коротко стриженный мальчик в отглаженном пионерском галстуке (эта самая мать с анализами, наверное, и отглаживала, не сам же).
И еще, кажется, два передних зуба у него выпирали вперед, что делало его похожим на кролика.
Зябликов ушел из школы после девятого, как раз вместе со мной, только я в математический лицей, чтобы готовиться к университету, а он в строительное ПТУ.
Он был не из нашей компании, не моего уровня, и сидел на предпоследней парте, там, где обычно сидят унылые троечники – откуда бы мне его помнить?
- Может быть, мы – его последняя надежда на нормальную жизнь! – задыхалась Сонечка на бегу.
- Погоди, Сонька, - прервала я поток ее всхлипываний, в которых насморк от жалости соседствовал напополам с насморком от мороза. – Чего ты сама себя накручиваешь? Чечня когда закончилась? Десять лет назад. Если бы он по-настоящему спивался, то уж спился бы совсем…
- Я ему утром позвонила, - Сонечка не шла, летела вперед, боялась, видимо, опоздать. Хотя и так уж как минимум на пятнадцать прошедших с окончания школы лет опоздала. – Я думала – он меня пошлет. Ну матом. Тетя Оля, мать, сказала, он всех, кто с нравоучениями, посылает. А он ничего – даже обрадовался. «Приходите девчонки, - говорит. – Я ради вас сегодня даже побреюсь и постель заправлю. Только бутылочку захватите, хоть шкалик маленький, чтобы разговор веселее пошел…»
- И где шкалик? – я окинула взглядом сиротливый сонечкин пакет с колбасой .
- Лиль, я против – вот не знаю, как ты, а я против. Мы же идем его не пить уговаривать, а новую жизнь начать, и с бутылкой, нехорошо это будет, неправильно.
Ну да, а без бутылки правильно, чтобы он сидел напротив нас, смотрел голодными глазами и мучительно думал – чего это мы приперлись спустя столько лет, раз даже выпить с ним брезгуем?
Хуже того, не брезгуем – зажали.
- Привет, девчонки, - Витька окинул нас обеих сверху вниз и даже не помог снять шубы. – Ой, какие у вас сиськи выросли…
«Это тебе, Витечка. – достаю из сумки припасенную все же заранее водку. В отличие от Сонечки, я – обычная женщина, не святая.
Увидев бутылку, Витька разулыбался и скользнувшая было в его взгляде настороженность исчезла. «Сколько лет, сколько зим, да вы проходите, проходите», - квартирка его была маленькая. Домик на рабочей окраине, на машине здесь, пожалуй, и не развернешься.
Свою «канарейку» я оставила возле дороги. Минут десять мы с Сонечкой еще кувыркались по здешним, не освещенным китайскими фонариками сугробам, пока не нашли нужный дом под литерой «б», допотопной постройки, четырехквартирный, без капремонта - и все это время стайка бездомных собак, почуявших колбасу, нахально лаяла и мчалась за нами следом.
Витька поставил чайник. Мы прошли в комнату и уселись на диван. Не так уж все и плохо здесь было – стенка десятилетней давности, плазменная панель на столе, аккуратненько так, по-мужски. Если бы действительно до чертиков напивался – давно бы панель пропил.
Главное, бардака нет. У меня, порядочной женщины, дома гораздо больший свинарник иногда бывает.
Сонечку наличие в квартире дорогой цифровой техники тоже несколько успокоило.
Витька притащил на жестяном подносе водку, разлитую по стопарикам. Мы вежливо отказались. От того, что делиться не надо, он, похоже, повеселел еще больше – и ухнул три рюмки подряд, закусив нашей пиццей.
Которая, кстати, успела уже остыть. Нет на свете ничего хуже остывшей на морозе пиццы.
Ел Витька некрасиво, запихивал тесто в рот почти целым куском и сразу же глотал, не пережевывая. Я заметила, что двух передних зубов – тех самых, что делали Витьку похожим на кролика – не хватает.
- Это ты на войне? – кивнула на дырки во рту.
- Чего? А… Нет, это я по пьяни года три назад подрался, козлы одни засадили в харю, - хохотнул Витька и подцепил лапой с подноса второй кусок.
- А чего протезы не вставишь?
- Денег нет. Я же того – алкоголик. Пью в темную. Все пропиваю. Разве по мне не видно? – свободной рукой Витька погладил живот. Живот его выглядел размазисто, но пока еще достойно.
«Калорийный все-таки продукт водка», - подумала, кстати, я.
- А что телек не пропил?
- Я что, дурак? – как будто бы даже обиделся Зябликов. – Какая жизнь у безработного без телевизора?
Покосилась на него недоверчиво. Ну-ну, алкоголик, знаем мы таких алкоголиков! На жалость давит.
Видя, что я перестаю ему доверять, Зябликов порыскал по сторонам. Очевидно, в поисках других доказательств своей пропащей сущности. Но ничто, абсолютно ничто вокруг не демонстрировало, что человек он конченый – даже окна в комнате стояли новые, пластиковые.
И пепельница на столе была не консервная банка, а голая женщина с разинутым для окурков ртом и надписью в зоне бикини: «Привет из Абхазии!»
- Зато я штангу пропил, - так и не найдя, чем бы нас удивить, наконец, констатировал Витька. – Она у меня десять лет после армии стояла, а нужны были деньги на водку – взял и пропил! Память молодости! Не пожалел! Мне на выпивку, Лиль, знаешь, ну совсем ничего не жалко!..
Так и не найдя, чем бы еще передо мной похвалиться, Витька загрустил.
- А зачем же ты вообще пьешь, Витечка? Пить – это нехорошо. Ты жизнь свою этим губишь, - молчавшая до сей поры Сонечка, видимо, осознала, что ее звездный час настал. – Я маму твою недавно видела, переживает она.
- А, так это, значит, мамаша моя вас ко мне послала? – присвистнул хозяин. – А вы типа Марии-Терезы (он явно перепутал нас с матерью Терезой, но не суть)? Ну ладно, вещайте на тему меня перевоспитать. Только ничего у вас не выйдет! Пил, пью и буду пить!
- А зачем пьешь? - кусая губы, чтобы не расхохотаться, свои пять копеек вставила и я. – Тебя мучают грустные воспоминания? Может быть, о минувшей войне, о неправильно понятном нашей страной гражданском долге? О твоем юношеском патриотизме, который оказался невостребованным? Об этом у тебя душа болит, да?
Витька как-то испуганно взглянул на меня. Затем смотался на кухню за чайником. Вернулся. Зевнул. Выставил на прикроватный столик блюдечко с щербинкой по краю и порезанной колбасой.
- Не, не болит вроде, только когда похмелье, болит, - перед тем как ответить, мне показалось, он даже на мгновение задумался. – А почему пью? Дак ребята с бутылкой в гости приходят. У меня постоянной бабы нет – выгнать их некому. Ну и пьем поэтому. Бабы же нет, - он развел руками и даже заглянул себе за спину, чтобы удостовериться, не появилась ли там всемогущая баба?
- Вот пусть ребята твои сами и пьют, а ты закрой в комнату дверь, включи телевизор и новости смотри. Разве это хорошие друзья, которые спаивают? – не успокаивалась, между тем, Сонечка.
- Ага, - присвистнул Витька. – Друзья, значит, жрать беленькую будут, а я телек в одиночестве смотреть, они и удовольствие получат, и намусорят – а я потом убирай. Хиренькие какие! – последняя реплика относилась, скорее, не к дающей советы Сонечке, а к неведомым Витькиным собутыльникам.
Видимо, и впрямь достали!
- Слушай, Витек, а ты не пробовал что-нибудь делать? Как-то переосмыслить свой быт, на работу устроиться? - боже мой, меня Никитка вечером только час после работы и видит, я даже уроки у него иногда проверить не успеваю, все бабушка. А здесь развожу антимонии с незнакомым мужиком, про которого только и помню, что два его зуба, которых уже нет, выступали вперед когда-то…
- А че? Я ниче… Я проводником в поезде дальнего следования катался. Хорошая была работа, денежная, - Витька возвел глаза к потолку, причмокнул, схавал еще пиццу. – Жена была довольна. Двое суток в пути, трое – дома.
- Так что ж ты оттуда ушел?
- Дак выгнали. Я однажды напился и вагон свой потерял. Прихожу вечером к отходу, пятый стоит, седьмой стоит, а шестого нет – проскочил, я его, видимо. Нет бы, дураку, еще раз состав пересчитать, а я сразу к начальнику поезда двинул: «Караул, кричу, у нас вагон украли!»
Его рассказ сильно напомнил известную юмореску Задорнова. Да, чего только в жизни не бывает!
- Хорошо я тогда вмазал, - Витька налил себе еще. - А как из рейса вернулись, так меня и попросили заявление по собственному написать. Я им о пропаже вагона сигнализировал, можно сказать, выполнил свой профессиональный долг, а они меня, вместо премии - … не поняли! Эх! Я еще нормальным был, соображал что к чему, на новую службу устраиваться не торопился. Вот, думаю, как подвалит что-нибудь подходящее, ну и ждал, выпивал для скорости ожидания, конечно, - Зябликов усмехнулся. – Через три месяца жена с сыном к маме ушла. На прощание заявила: «Или я, или бутылка!»
- А ты что? – выступила снова Сонечка.
- А я идиот - послушался. Сходил к врачу, все как положено, таблетку проглотил, зашился. Месяц не пил, даже и не тянуло. Потом решил на работу устроиться, в Москву, охранником в супермаркет, у меня там армейский кореш начальником смены, так надо было из психушки справку принести, что я имею право на ношение оружия. А мне эту бумажку там не выдали…
- Это почему же? – удивились мы с Сонечкой.
- Так я же на наблюдении теперь числюсь. Как закодированный алкоголик! – Витька хмыкнул. – Через три года, говорят, снимем с нашего учета и тогда велком, господин Зябликов, приходите за любой бумажкой. А до этого не дадим, так как вы в результате психической кодировки вполне можете пристрелить кого-нибудь, если вам оружие выдать в руки, - Витька тяжело вздохнул. – Обещали, правда, послабление сделать, если я пройду у них за бабки психологический тренинг, я взаймы у матери взял, заплатил… Тетки типа учителки два раза в неделю нас собирали и рассказывали как это нехорошо пить, кассеты в магнитофон включали, со сказками, с нравоучениями, вот мутотень… Я – мужик, мне тридцать лет, я чего буду сказки слушать? Ну походил и плюнул… Да назло всем пить буду – подавитесь, твари, раз я конченый и могу всех вас пристрелить! Расшился. Теперь пью сколько хочу! Два года еще до снятия с учета осталось. А до этого че работать. На маленькую зарплату я не пойду, зачем она мне – маленькая?!
И Витька с сожалением поглядел на бутылку. Встряхнул ее, хорошо, что не попытался отжать, но ничего путного даже на донышке не обнаружил.
Как-то быстро водка закончилась. Пицца кончалась тоже. Сонечка метнулась в коридор, я даже, грешным делом, подумала, что у нее все-таки припасено что-нибудь на этот случай, типа шампанского, для дальнейшего откровенного разговора.
Но подруга вернулась в комнату, неся перед собой на вытянутых руках огромную черную папку с тесемочками. «Глядите, что я дома у себя откопала. Специально для тебя, Витя, чтобы ты вспомнил, - и подруга моя, явно сильно нервничаю, принялась жамкать эти тесемочки, вываливать содержимое на диван.
Перед нами предстал сонечкин выпускной альбом. И еще целая куча отдельных снимков последнего школьного года.
Странное дело, мы с Витькой ведь не заканчивали одиннадцатый класс вместе со всеми, поэтому для нас богатство Сонечкиного прошлого – постаревшие черно-белые фотокарточки, тверденькие квадратики первых полароидов, китчевая нарядность снимков с выпускного бала – одновременно являлись и прошлым, и как бы будущим.
Будущим, в которое мы оба по разным причинам не попали.
Я ушла в престижный лицей после девятого, когда будущие писаные красавицы еще были девчонками с прыщами на носу, а мальчишки – все как один вытянутыми и нескладными подростками.
И, кроме разве что вечной Сонечки, с которой мы жили в соседних дворах и надолго не расставались, я так и не увидела остальных своих одноклассников в предрассветье их юности, семнадцатилетними.
А теперь они лежали передо мной, уже не детьми, и еще не взрослыми, такими какими они были когда-то, боже мой, шестнадцать лет назад...
И какими те же шестнадцать лет уже не были.
Почему?
Но почему я никогда не сталкивалась с бывшими соучениками в общественном транспорте, не встречалась с ними случайно в кино, не сидела за соседними столиками в ресторане, не снимала этаж в одном и том же офисе – городок ж маленький, волей или неволей, но мы должны были хоть раз с кем-нибудь встретиться.
Ни с кем. Ни разу.
А, может быть, я просто не хотела никого увидеть?
Я перешла в эту школу в пятом классе. Отца, подполковника, перевели в здешний военный гарнизон – родители не разобрались с учебными заведениями и отдали меня в первую попавшуюся школу, носившую имя Александра Сергеевича Пушкина, весьма нелогично рассудив, что школа с таким именем плохой быть априори не может.
Она и не была плохой – она была бандитской. Рядом – лес да пороховой завод, прогнившие деревянные бараки, мои одноклассники - выросшие на свежем воздухе беспризорные заводские дети - умевшие в первом классе ругаться матом, а в десятом сделавшие первый аборт.
Не все, не все…
- А, помнишь, Лилька, как мы с Васькой Толстовым в шестом классе за тобой охотились? – почесал небритый подбородок пьяный Зябликов. - Ты такая шикарная была, фифочка, так и хотелось тебя того, потрогать… А ты не давала. А однажды еще, когда мы тебя в подвале, в раздевалке, того - зажали, ты всю морду нам, того, расцарапала. Нам это обидно было! Мы ведь плохого тебе не хотели, так, сиськи помять…
Я помнила.
И закрученный подвальный лабиринт нашей школы, в которой в войну располагалось бомбоубежище, все жители городка, женщины с детьми, во время налетов фашистской авиации на пороховой завод, прятались там. В наше время на толстенных, каменных, неровно выкрашенных стенах видны были еще надписи: «Враг не пройдет. Победа будет за нами. С Новым годом, товарищи! 1.01.42»
Я помнила, как стояла под этой самой надписью перед двумя долбоебами, внуками победителей, и думала – пусть попробуют только ко мне прикоснуться, убью сразу двоих, и плевать, что будет дальше…
Ногти у меня были ненарощенные, короткие, в заусенцах, но, по всей видимости, поставленную задачу они выполнили. Вон как Витька за щеку держится, не может забыть.
- Вася Толстов, погиб при штурме Грозного 1 января 95-го года, матери похоронка спустя почти месяц пришла, - как дежурная в классе перечисляла, между тем, Сонечка, по очереди указывая пальцем на фотках тех, о ком шла речь. - Володька Липатов повесился годом позже. В 21. Передоз. Леша Макаров разбился на машине, тоже, кажется, был выпивши. Костик Мкртчян сидит.
Помнила я и Костика Мкртчяна, веселого армянского паренька, который говорил писклявым голоском с едва заметным кавказским акцентом.
Седьмого ноября именно его всегда ставили правофланговым со школьным знаменем в руках, чтобы всем своим видом символизировал крепкую дружбу советских народов.
Городок наш был маленький, по-военному закрытый, по поводу разнообразия национальностей в нем было особо не разгуляться!
Только Костик Мкртчян да Лиля Кройцер, то есть я.
Но мне флаг почему-то нести не доверяли.
- А за что Костян сидит, а, Сонь? – переспросил, нахмурившись, Витька.
- Руководил в Москве организованной преступной группировкой. На национальной почве. Мне муж Кравцовой рассказал, он в милиции работает, - человек, единыжды попавший в поле зрения Сонечки, так просто от нее обычно не отделывался.
Впрочем, Зябликову это только предстояло узнать.
Витька задумался. Если бы можно было еще сейчас выпить, он бы выпил, наверное, но перспектива бежать на мороз за новым шкаликом, даже ради помянуть друзей, его, очевидно, не вдохновляла.
Чаем не чокнулись. Снизу от двери потянуло сквозняком,
- Про то, что Ваську убили, я знаю. Он в весенний призыв попал, а меня осенью только забрали, когда он Грозный брал, я еще в учебке был, можно сказать, повезло, - выдохнул Зябликов. - Так что выходит, Сонь, у нас все уже умерли из класса что ли?
- Почему все? Я – жива, Лиля жива, Ты тоже жив. Пока, - зловредная, доведшая до логического конца свою экзекуцию Сонечка громко захлопнула альбом.
- Да разве ж это жизнь, да, Лилька? – Витька повернулся ко мне, ища поддержки. Я зябко пожала плечами.
Последняя черно-белая карточка выпала из альбома и, снежинкой покружась в воздухе, спланировала на пол.
25 мая 1992-го года. Наш дружный 9 «Б» после последнего звонка. Девочки в нарядных белых передничках, тех самых, которые нынешние старшеклассницы достают из закромов своих мам, чтобы надеть зачем-то один-единственный в жизни раз.
Эх, да разве они понимают, как мы тужились и метались, лишь бы сбросить побыстрее ненавистную коричневую форму, как укорачивали подолы у платьев и разнообразили их кружевными и вязаными воротничками. Воротнички следовало пришивать каждую неделю, а еще лучше – каждые три дня, пока не запачкались.
А фартук мой - кружевной, как у гимназистки, был с широкими крыльями, я надевала его через голову, и крылья эти плавной волной ниспадали потом на плечи.
Мама всю ночь строчила на машинке, чтобы успеть сшить мне этот фартук, так непохожий на стандартные, с узкими брительками модели, скучно висевшие в Детском мире.
Кстати, официально школьную форму отменили на следующий год после нашего девятого класса.
Первого сентября в десятый в новый лицей я пошла уже в белой кофточке и черной мини-юбке. Совсем как взрослая. И была нещадно осуждена своей новой директрисой, дамой далеко за пятьдесят, которая остановила меня и строго выговорила: « Что вы себе позволяете, Кройцер, у меня дома тоже лежат прозрачные кофточки и юбочки выше колена, но я же в них на работу не хожу!» - я представила себе пожилую директрису в вызывающем наряде и совсем было приготовилась расхохотаться, но вовремя вспомнила, что это не бывшая рабочее-колхозная школа, а новенький престижный лицей, что мне жизненно необходимо продержаться здесь два года в отличницах, а затем поступить на физмат на бесплатное отделение, и поэтому надо вести себя на уровне, а не глупо хихикать в лицо руководству.
Детство закончилось.
Денег на коммерческое отделение у моих интеллигентных родителей не было. Оставалось надеяться только на себя.
Но это все было потом, потом…
А на последнем школьном снимке девятого класса мы очутились в городском саду.
Туда всегда приходили выпусники после последнего звонка.
Помню, тогда играла живая музыка. Духовой оркестр из Дворца пионеров. И какой-то невообразимо толстый мальчик на заднем плане так сильно и зло ударял в тарелки, будто хотел их расколотить на мелкие куски. За тарелками его не было слышно ни труб, ни трамбонов, ни прочих флейт. Если они, конечно, существуют в духовых окрестрах.
На главной аллее было не протолкнуться. Каждый выпускник считал своим долгом съесть по три порции мороженого и занять очередь на Чертово колесо, главный аттракцион праздника.
Колесо было древнее, чуть не пятидесятых годов, двигалось со скрипом, громыхало и лязгало как в агонии, и каждые полчаса обязательно застревало. Повезло тем, кто оказывался в это время наверху, девчонки визжали, мальчишки по железным перекладинам грозились спуститься на руках вниз.
И вечно пьяный кассир-контролер дядя Миша просыпался от этих криков в своей будке и одним движением рубильника опять воскресал к жизни антиквариат…
На фотке я стояла в очереди на аттракцион. От Зябликова с мороженым осталось поллица, Он в кадр не попал. Сонечка как всегда кормила голубей.
Зато Василий Толстов на переднем плане обнимал за тонкие плечики первую красавицу класса Алису Макарову. Та, похожая пухлыми губками на Бриджит Бардо, улыбалась ему благосклонно. И даже узенькие бретельки ее серийного фартука из Детского мира ничуть не портили общее впечатление.
Ей не надо было выпендриваться и заставлять маму шить ночами – она и так всем нравилась. Особенно Ваське…
Кажется, у нее с ним так и не было потом ничего серьезного. Ах да, я же точно не знаю, я с ними не заканчивала….
- Алиска у нас полгода назад была, в поликлинике, - прервала созерцание снимка Сонечка. - Брала направление в Москву, в Каширку, чтобы в квоту попасть… Онкология. А так все хорошо у нее, двое детей, муж.
- Васька? – переспросила я.
- Что Васька? – не поняла Сонечка.
- Муж, говорю, Васька Толстов?
- Лиль, да ты чего – он же погиб в Чечне, в 95-м, - Сонечка посмотрела на меня испуганно.
Я вздрогнула. Раздался стук в дверь. Зябликов, явно обрадованный возможностью
смыться, пошел открывать.
Сонечка решительно выхватила снимок из моих рук и положила его обратно в папку. От греха подальше.
Красная от мороза незнакомая тетечка возникла на пороге. С сумкой на плечах и целой кипой разноцветных листовок
- Эй, молодежь, выборы скоро, – сказала она, помахав своими листочками прямо перед нашими носами. – За кого голосовать будете? И. А. Андроников – наш кандидат, хороший кандидат, он дает обещания и он их выполняет… Недавно в доме престарелых оборудовал целый тренажерный зал для инвалидов и школьников городских учебных заведений целый месяц кормил бесплатными завтраками. Поэтому И. А. Андроникову можно всецело доверять. Вот Вы, к примеру, чего от него хотите?
- Мы тут не живем, - буркнула я. Сонечка двинула меня в бок: «Надо пожелать чего-нибудь, пока дают такую возможность, да, Витя? У тебя какие просьбы есть?» - бедная моя, такая большая выросла, а в чудеса до сих пор верит!
Интересно, а почему из того моего класса никто не стал не то, что депутатом, но даже кандидатом завалящимся?
Ни олигархов, ни президентов.
На десять бы лет раньше – и весь мир лежал бы у наших ног.
Позже на десять – и нам бы было абсолютно по фигу, что нет у нас во владениях этого мира..
Рожденные в безвременье, ушедшие в никуда, потерянное мы поколение, потерянное, потерянное, не нужное никому…
Сели прокатиться на чертовом колесе, а когда оно заглохло, застряли где-то внизу.
Не повизжать от экстрима, ни порадоваться вниманию окружающих. Ни туда и ни сюда.
Только вылезти да пойти домой…
Витька почесал затылок. Похоже, никаких желаний у него не возникало. Растерянная Сонечка мучительно думала. Тетенька ждала.
Верно, радовалась тому, что ей открыли и еще так серьезно, в тепле разговариваем, в других-то квартирах поди посылают.
- Лиль, может, парковку попросить? На мой взгляд здесь парковки явно не хватает! Вот где ты машину в следующий раз поставишь? – как будто он и впрямь будет – этот следующий раз, наивная Сонечка
- Тогда уж лучше пусть аптеку оборудуют, - осмелел и Витька. - Надоело мне на ближайшую на вокзал за спиртовой настойкой боярышника гонять. Сердечник я, - это было сказано уже для агитаторши.
Та явно обрадовалась нашим многочисленным предложениям. Застрочила что-то в своем блокнотике. Я схавала с тарелки самый последний кусок пиццы. Жаль, водка закончилась - да пошли вы все!..
- Знаете что, а постройте во дворе у Зябликова Диснейленд и чтобы обязательно с Чертовым колесом…