Генерал остановился в полушаге от белой линии поперек моста. Она обозначала государственную границу. Вчера здесь было шумно и людно. Выводимые войска встречали речами и музыкой. Сегодня тихо. Лишь изредка с афганского берега проезжают моторизованные группы прикрытия. На одной из БМП уехал и мой оператор. Генерал-пограничник предложил мне вернуться на наш берег пешком. «Так лучше усваивается окружающий мир». Я согласился. К нам присоединилось еще человек восемь.
Термезский мост через Аму-Дарью сооружался основательно в ударном темпе, как символ нерушимой и вечной дружбы с Афганистаном. С нашей стороны на берегу сохранилась вместительная беседка в национальном стиле. Под названием Рашидовская. Верили ли высокие гости в долговечность и нерушимость, остается только гадать. Скорее верили, что на их политическую жизнь нерушимости хватит. Многим не хватило.
«Позвоночником культуры», по выражению известного поэта, мост не стал. А превратился в объект затяжной войны. Слышал, что за его подрыв душманы обещали миллион долларов. Мне довелось проплыть на пограничном катере по Аму-Дарье под мостом. Впечатление грандиозное. Что вблизи, что издали.
Минуту молчания нарушил генерал.
- Десять лет псу под хвост, - сказал он не то белой черте, не то нам, - надо было везти туда резиновые галоши, а мы ввалились с оружием.
Линия безмолвствовала, мы молчали. Подумалось – лучше бы с галошами. Но в то время такого количества резиновой обуви нищему соседу не набралось бы. А вот оружия хватало на любую интернациональную помощь.
С афганского берега подкатила чистенькая черная «Волга» и остановилась, не пересекая символическую черту. Из нее вышли двое в штатском и вежливо поздоровались с нами. Судя по всему, то были дипломаты или наблюдатели. Плечистый сержант с автоматом Калашникова оставался на заднем сидении. Непонятно, то ли они приехали проститься с нами, то ли наблюдали за переходом границы.
У меня был с собой любительский фотоаппарат. Жестом, не нарушая ритуальной тишины, попросил разрешения сделать снимки на память. Пассажиры «Волги» к моему удивлению одобрительно кивнули. Я едва успел навести на резкость, как два десятка ног одновременно пересекли пограничную черту. Кое-кто задержался и постоял сразу на двух сопредельных территориях. «Волга» осталась за пограничной чертой. Мы простились с дипломатами и направились к своему берегу. Там уже стоял поперек проезжей части бронетранспортер с пушкой, направленной в створ моста.
Внизу блестела мутная Аму-Дарья. Ветерок чуть подвывал в кружеве металлических ферм. Откуда-то сверху донеслось до нас знакомое курлыканье журавлей. В груди екнуло. Только через два с половиной месяца, возможно, этот клин пролетит над моим дачным участком в Подмосковье. Дома я всегда, как только услышу знакомую перекличку в небе, бросаюсь на середину двора, ищу журавлей, нахожу и провожаю взглядом, пока клин не скроется за верхушками елей. Долго остаюсь во власти какой-то светлой грусти. Завидую птицам, для них нет границ. И еще, почему все птицы летают стаями, а журавли клином?
Пограничный Термез в дни вывода войск напоминал модный курорт в дни карнавала. Смех, улыбки, рукопожатия. Корреспонденты свои и иностранные создавали суету, без которой праздник не праздник. Не имеющая опыта общения с прессой местная милиция, порой не знала, как реагировать на происходящее. Корреспонденты на ходу вскакивали на броню боевых машин, проникали через оцепление, своими интервью создавали толкучки в самых неподходящих местах. Создавалось впечатление, то армию выводят не политики и военные, а журналисты.
За десятилетие войны Термез заметно преобразился. Строились административные
здания. Появилась современная гостиница. На одной из площадей разбили цветник и возвели высокую башню с часами. Некий прапорщик с одного раза забросил на ее плоскую крышу бутылку из-под выпитой водки. Многие пытались повторить рекорд, не получалось. Вокруг валялось множество стеклянной тары.
На фоне всеобщего возбуждения встречались и лица полные апатии и отрешенности. Двое из них – капитан и старший лейтенант, оказались нашими соседями по купе, когда мы переезжали в другой гарнизон. Между собой они почти не разговаривали. Лишь по отдельным репликам я заметил – старший лейтенант заикается.
За окном недремлющими часовыми мелькали телеграфные столбы. Над горами затухал лоскут зари, похожий на раскаленный меч. Стучали рельсы. Вагон сильно болтало. Мой коллега и старший лейтенант забрались на верхние полки. Мы с капитаном молча смотрели в синеву окна. Пустыня погружалась в серую муть.
- Не могу спать под такую болтанку, - начал я первым.
- Изношенная колея. Не была рассчитана на переброску военной техники в таких количествах.
Ответ капитана мне показался удивительно точным и компетентным.
- Технари?
- Летный состав.
- Мне показалось, ваш товарищ болен. Гепатит? Малярия?
- Невроз,- произнес капитан, как будто кого-то передразнивая, - возвращаемся с медкомиссии. Признали непригодными к дальнейшим полетам.
Услышанное встряхнуло меня. Я знал, что невроз профессиональная болезнь разведчиков и всех, у кого жизнь сопряжена с постоянным стрессом. Но с диагнозом невроза передо мной были два молодых пилота. Их карьера, считай, оборвалась на взлете. Знал, продуманной системы реабилитации подобных заболеваний в армии не существует. Я присутствовал при беседе двух профессоров-психологов с офицером спецназовцем. Ученых интересовало, как происходит снятие стресса в полевых условиях.
- Только застольем, - отвечал подполковник, - выпьем, поговорим. Вот и весь набор лекарств.
Для прессы эта тема всегда была закрытой. Я предпринял попытку вызвать капитана на дальнейший разговор. Начал с себя. Мы, корреспонденты Центрального телевидения снимаем вывод войск. Многое не удается. В частности пожаловался на предрассудки экипажей вертолетов. На боевые вылеты они не соглашаются брать корреспондентов на борт. Почти не удалось снять, как наши бойцы покидают блок-посты.
На лице собеседника ничто не дрогнуло.
- На войне суеверия играют большую роль. Примета у нас такая – корреспондент на борту, значит, что-то может случиться. А кому хочется, чтобы его гибель запечатлели на пленку? Там, в Афганистане вертолетчикам досталось по-полной. Несколько экипажей сгорело на моих глазах. Потрогайте ладонь. Влажная. Нарушение вегетативной системы. А лейтенант стал заикаться.
Капитан надолго умолк. Я терпеливо ждал. Если исповедь ничто иное, как врачевание больной души, капитан не упустит случая сделать первый шаг к исцелению. И он заговорил.
- Все началось с первого вылета. Он запомнился курьезом. Надо было обстрелять мечеть, где по донесениям отсиживалась банда душманов. После училища навыков бомбометания – никаких. Признаешься, что толку. Скажут – вот и учись. Полетели. Выручил прапорщик. У него был опыт. Подсказал, с какой стороны лучше зайти на цель. Выждал подходящий момент и дал команду на пуск. Попадание оказалось на редкость точным. Прямо в окно. Взрыв произошел в замкнутом пространстве. Мечеть вздрогнула как от электрошока. Но осадок на сердце остался горьким. Во-первых, начали с культового здания. Вряд ли это нам добавило друзей. Во-вторых, попадание считай, случайное.
Капитан посмотрел в окно. Над пустыней небо как решето. Яркие звезды зависли непривычно низко.
- В последнее время мне часто снится сон. Будто лежу я в пустыне придавленный звездным небом. А вокруг ни души. Просыпаюсь от удушья жуткого одиночества. И не сразу удается избавиться от тягостного сновидения. Тут я вынужден согласиться с врачами – невроз. Значит болен.
После паузы. – Война подходила к логическому завершению. Начался вывод войск. На каждом совещании командование давило: Хватит с нас цинковых гробов. Тщательно готовились к каждому вылету, особенно к взаимодействию с другими видами войск. Вот и очередное боевое задание. Ликвидация укрепрайона в труднодоступной местности. По замыслу ночью туда выдвигался спецназ. Утром они должны обозначить границу укрепрайона. Ну а дальше – цель начнет обрабатывать авиация и артиллерия. У вертолетчиков свое ремесло - бить по отступающим, а в случае подхода подкреплений, уничтожать живую силу противника. Согласовывали многократно. На картах все выходило гладко. В назначенный день, когда цель обозначилась дымами, мы вылетели на объект. Мне с напарником задание - летать вокруг и выискивать пути подхода духов. Все шло по-писаному. Как вдруг нам сообщают по рации, что один из экипажей заметил - в направлении укрепрайона движется вооруженный отряд. Получаем приказ – проверить. Ищем и находим. По глубокому ущелью, покрытому густым кустарником, движется отряд. Кто такие – не разглядеть. Докладываем. А нам в ответ: в этом районе никого из наших не может быть. Приступить к ликвидации. Начинаем «стричь» кустарники. Били – пока не израсходовали весь боекомплект. Возвращаемся на базу. Ждем восторженной похвалы. Но в нашу сторону почему-то стараются не смотреть. Дальше – хуже. Вызывают в штаб. И там все как будто отворачиваются. Ждут высокого начальника. И он появился. Настоящий Зевс-громовержец. На кого уставится – испепеляет молнией. Начался разбор операции. До того момента мне не приходилось слышать в штабах такой отборной ругани. Генерал был виртуозным матершинником. Наконец, по отдельным репликам до нас дошло – мы ударили по своим. Как и почему, слава Богу, прояснилось до конца разбора. Произошло то, что называется трагическим стечением обстоятельств. Отряд спецназа за ночь не успевал по времени подойти к укрепрайону. Командир отобрал наиболее выносливых, освободил от поклажи, и послал вперед ставить дымы. Он рассчитывал, что остальные подтянутся. Дымы поставили во время. Операция началась по плану. А вот командиру с отставшим подразделением не повезло. Правда, он оказался человеком порядочным. Тяжело раненый, он успел доложить, как было все на самом деле. А по рации не предупредил о местонахождении отставшего отряда, из опасения, что запеленгуют. Это спасло наш экипаж от многого, но только не от самих себя. Мы оказались у черты, за которой началось разрушение психики. Как следствие, лично у меня – отчаянное одиночество.
Выждав длительную паузу, я все же решился на соучастие.
- Невроз – диагноз довольно расплывчатый. В вашем случае, как мне кажется, есть два пути. Либо сознательно уйти в пустыню на Божью ниву и стать отшельником. Либо вернуться на стезю социальной активности. И для того и другого предстоит внутренняя борьба и время. В любом случае этот выбор должен быть осознанным. Недаром говорят – время калечит и время лечит. Примите стихи Афанасия Фета как напутствие на исцеление. «Для новых дум, для новых откровений переболит скорбящая душа».
В открытой двери появился заспанный и взлохмаченный проводник. На исковерканном русском он произнес название следующей станции. Капитан разбудил лейтенанта. Сборы накоротке. Никаких вещей. Я проводил их до тамбура. Мне было известно – на той станции дислоцирована летная часть.
- Ты почему не спишь? – спросил коллега.
- Только задремал – снится страшилка. Будто мы возвращаемся в Москву, а в редакции ротация кадров. И против наших с тобой фамилий – члены комиссии ставят нули – профнепригодны.
- Я их всех пошлю на…
- И перейдешь в другую редакцию. В Москве есть куда уходить. А вот что делать летчикам, когда им ставят нули?
- Ты о чем?
- О жизни…
Разбитая колея продолжала теперь взбалтывать мою нервную систему. Исповедь капитана удручала. Это был один из тех случаев, который невозможно ни снять и ни показать по телевидению.
До утра я так и не сомкнул глаз.
Москва 2006-2009. Из книги "Мицар"