Дрова я заготавливал только в деревне Горка. Обычно в ноябрьские или в новогодние праздники мы приезжали к деду на два-три дня. Каждая такая поездка в деревню для нас, внуков Ивана Кузьмича, была большим и радостным событием. Для меня - это смена городской суетливой жизни на неспешную деревенскую, новые встречи и знакомства в дороге, масса ярких впечатлений. Для Вовки-большого (Пахома) - повод вырваться из дома, из-под надоевшей опеки жены с тёщей, у которых он жил в то время, и попить вволю любимого деревенского пива. (Бабушка Лукерья за месяц до нашего приезда ставила по заказу любимого внука сорокалитровый бидон пива из хмеля и свёклы. Если пиво вдруг оставалось к концу рубки дров, то Пахом прихватывал трёхлитровый бидончик в Дубну - угощал своих корешей.) Для подросшего Вовки-маленького (Вопочки), всё своё детство проведшего в пионерских лагерях, вообще было в диковинку помахать топором в лесу и отдохнуть в такой чудесной компании, пообщаться с деревенскими мужиками, окунуться в самую гущу народной жизни. Но он был рабом своей лени и ездил редко. В основном я и Вовка-большой были завсегдатаями в деревне. Всё же главной целью поездок была помощь деду. Для нас это было развлечением, пробой своих молодецких сил, а для него смыслом жизни - попробуй зимой проживи в деревне без дров. Чужих мужиков нанимать для рубки дров дед не хотел по двум причинам. Во-первых, стыдно, когда у самого есть толпа здоровенных молодых внуков, а во-вторых, не так богато мы в 60-70-е годы жили, чтобы нанимать батраков на разовые работы. Дед экономил каждую копейку. Чтобы потом отдать всё накопленное дочкам и нам, внукам.
Однако, в последние годы дед сильно сдал, часто болел и сам дрова уже не рубил. Он к нашему приезду просто ходил в лес, выбирал подходящее местечко с хорошими деревьями и договаривался с трактористами. Обычно в этот же день мы вывозили из леса всё нарубленное и сваливали у деда в загороде. Оставлять в лесу было нельзя, так как деду одному было бы не под силу навалить толстенные брёвна на деревянную волокушу, а в последние годы вообще стали грузить только на высокие тракторные тележки, так как все волокуши сгнили, а новых никто не делал. Когда дед был помоложе и пободрей, мы в основном валили двуручной пилой толстые берёзы и осины, пилили их на три-четыре части и втроём эти брёвна закидывали в телегу. В последние годы (до его смерти в 1987 году) рубили только тонкие деревца, чтобы деду было легче их класть на козлы и пилить лучковой пилой уже одному, без нас. Не было случая, чтобы он к весне не перепилил всё, не переколол и не уложил в поленницы. Бабушка Лукерья выходила всегда посмотреть, сколько мы нарубили и привезли. И по традиции всех ругала: нас за то, что опять много нарубили, а деда за то, что не проследил за нами и теперь будет каждый день мучиться с этими дровами и жаловаться на плохое здоровье. А усидеть дома он не мог. "- Не могу, ребята, без дела сидеть, - говорил он нам всегда, - кто же сделает всё это, если не я. Вы вот только отдыхать приезжаете в деревню, спите до обеда, выпиваете вот, сидите... А нам с бабушкой спать некогда. Нам работать надо. У нас водопровода и отопления здесь нет, как у вас в городе. Мы вот с четырёх утра на ногах, а делам ещё и конца не видно..."
Соседи и родня беззлобно деда поругивали, жалели, называли жадным за его страсть ко всякой работе. Даже дочки укоряли его: "- Папа, ну куда тебе столько дров? Смотри, с боков дома по поленнице, сзади в три ряда до крыши, на дворе лежат под мостом... На десять лет этих хватит, а ты каждый год всё рубишь и рубишь. Только мучаешь и себя и маму. Ладно, эти балбесы здоровые тебе нарубят за день и уедут, а ты потом всю зиму ломаешься, пилишь их, колешь, в поленницу укладываешь... И маму заставляешь, отдохнуть ей не даёшь". Дед только ухмылялся в ответ: " - Подождите, ещё спасибо мне скажете. Когда умру, бабушке ни забот, ни хлопот десять лет не будет. Топи себе печку на здоровье и радуйся". На что бабушка Лукерья, большая любительница поспорить и подзавести деда, всегда кричала ему с кухни из-за занавески: " - Вот хрен тебе, буду я тут зимой одна печку топить! Как только умрёшь, я сразу продам дом со всеми твоими дровами и уеду жить к дочкам в город!" Такой вариант деда тоже вполне устраивал: " - Хорошо, бабушка, продавай. Тогда у тебя свои деньги будут, не надо у дочек на старости лет просить на кусок хлеба".
Почти так всё и вышло. Дед как в воду глядел. После его смерти мы ни разу дрова больше не рубили, а их и сейчас ещё много. ( В 2007 году, через 20 лет после его смерти.) Хотя тут дело, видимо, в том, что бабушка Луша в последние годы не зимовала в деревне, а приезжала туда только на лето, как дачница. Но весной и осенью топила часто, да и в баню к Чижовым мы всегда свои дрова носили, когда мылись у них. Вот Чижов настоящий дачник, дрова на Горке никогда не заготавливал, как все колхозники. Дачники дрова покупали у колхоза.
Бесплатно рубить дрова разрешали только колхозникам. Может дед в правлении и выписывал какие бумаги, за давностью лет уже не помню. Да это и не главное. В 50-60-е годы ещё был порядок в этом деле, лесники выделяли места для рубки, следили за порядком. А в 70-80-е народ совсем обнаглел, рубили всё подряд, где кто хотел. Каждое лето мы приезжали в деревню и ахали - за зиму кто-то умудрялся вырубить то одно, то другое наше грибное место. В эти же годы и колхозное стадо коровье уменьшилось, коров перестали в жару загонять в лес и все вырубки заросли травой до пояса. Грибы исчезли, а малина не везде выросла. Весь наш любимый лес вокруг деревни испоганили. Не лес стал, а хламёжник какой-то - одни пеньки, крапива, да кучи гниющих веток.
Так вот, приезжали мы обычно на станцию Дор в час ночи, шли до деревни Горки пять километров полем, потом пили у бабушки кто чай, кто пиво. Утром похмелялись, если голова у кого болела и шли в лес. Когда было мало снега, шли по полю напрямик сразу на делянку, примеченную дедом заранее. Частенько приходилось идти полем, где не успели скосить овёс или выдергать лён. Ноги путались в стеблях, мы ругались, проклинали дурака-председателя и такую же районную власть. Дед тащился за нами и подливал масла в огонь - говорил с тоской в голосе, сколько ещё с той стороны деревни ушло под снег картофеля, свёклы, льна и овса. Даже в те хлебосольные времена нам было обидно за такую бесхозяйственность. А колхозам ежегодно списывали миллионные долги, весной опять выдавали семена, удобрения, топливо и всё начиналось по кругу: посевная, выращивание, частичная уборка урожая и что-то опять под снег уходило. По-другому в нашей стране уже не получалось. И так из года в год. Две извечные беды мешали нам жить – дураки и дороги.
Наконец мы в лесу. Дед показывает нам границы участка, где будем рубить, объясняет, в какую сторону валить деревья, где делать кучи из веток, и по какой дороге или просеке будем вывозить дрова. Когда детали все выяснены, мы скидываем фуфайки, остаёмся в свитерах, берём наточенные дедом топоры и начинаем. Первые два-три часа Пахом бегает как лось по участку и рубит самые толстые берёзы и осины, кроме тех, которые мы успеваем спилить с дедом двуручной пилой. Пахом всегда был самый здоровый из нас и во всех мероприятиях ломал больше всего инструмента. Всегда два-три топора числились за ним - то топорище пополам, то клинья потеряет в снегу, а то и обух расколет, когда топором по топору колотит, если тот у него заклинит в дереве. Но Пахом с детства был любимчиком деда, так как до десяти лет жил в Горке, и на все его проделки дед смотрел сквозь пальцы. А нас, городских, всегда тыкал носом, вот, учитесь у Вовки. (Так же и бабушка Луша любила его за то, что он, после нескольких кружек пива, ел не глядя, всё подряд. А мы с Вопочкой, и наш папа Лёня - всегда выбирали из тарелок что-нибудь чёрненькое или подозрительное. Бабушке это очень не нравилось.)
Точно также Пахом ломал по двое-трое вил за один день, когда мы вывозили навоз от коровы. Подцепит он пласт навоза здоровенный и начинает его вилами через коленку отдирать от кучи, кряхтит, язык от натуги высунет, потом - трах! Ручка пополам. В азарте хватает другие вилы, а дед уже сидит в проулке новую ручку насаживает, бурчит, но, видно, что с гордостью за любимого внука: " – Ох, и здоров, бродяга! Каждый раз вилы ломает. С железной ручкой, что ли, для него в мастерских заказать? Думал, лет на пять ручек заготовил, еловые, сухие, а уже весь запас на Вовку потратил".
Мне и Вопочке, как молодым и неопытным городским белоручкам, обычно доставалось рубить оставшиеся после Пахома тонкие деревья, обрубать сучья и стаскивать их в кучи, чтобы потом сжечь. Дед был страшный аккуратист, любил во всём порядок и не терпел, когда после него на поляне что-то валялось. Ходил за нами и подбирал совсем мелкие сучья, чтобы чище было и красивее рабочее место. Наши вырубки были самые чистые. Летом, бродя по лесам, мы вспоминали деда с благодарностью. Он был настоящий русский крестьянин, не то, что некоторые. Иногда выйдем на поляну в лесу, а по ней пройти нельзя - сам чёрт ногу сломит. Деревья свалены в разные стороны вершинами и брошены, кругом сучья навалены кое-как, под ними пни, которых не видно - то споткнёшься, то ногу обдерёшь до крови, то вообще завалишься плашмя. Всё это безобразие ещё крапивой и травой по грудь заросло - непроходимые буераки. Продираемся кое-как и поливаем нехорошими словами ту сволочь, которая тут рубила дрова и после себя такой хлам оставила. Это не русский мужик тут был, а мохнатый "гомо советикус" со своим кредо: "Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё - что хочу, то и ворочу!"
Кстати, о способах рубки. Дед Вовку-большого всегда ругал за лишнюю трату сил. Процентов пятьдесят у сердяги уходило впустую, в пар. Вовка лихо подбегал к дереву, плевал на ладони, хватал топор и подрубал дерево со всех сторон одновременно, как бобёр. Дед видел это дело, вздыхал с досадой, подходил, отбирал топор и учил его: " - Вовка, кто же так рубит? Ты как заяц обгрызаешь ствол по кругу, а толку никакого. Потом упираешься, как баран, чтобы уронить его в нужную сторону. Зачем этот мартышкин труд? Подрубай ты его только с двух сторон. И с той, куда дерево уронить хочешь - побольше подруби. Оно само и пойдёт плавно, даже пихать не надо. Вот смотри..." И дед отточенными движениями опытного дровосека валил три-четыре берёзы. Все они красиво падали в одну сторону, как в замедленном кино и лежали почти параллельно. Одно удовольствие было идти вдоль них и обрубать ветки. А вот после Пахома, когда куча деревьев спутается ветками, бродишь вокруг с топором и не знаешь, откуда подлезть, чтобы начать обрубать.
Но, как говорится, если Ванюшку чему-то не обучили, пока он поперёк кровати лежал, то Ивана уже не научишь. Так и Вовка-большой - через полчаса, забыв все уроки деда, он опять "обгрызал" стволы со всех сторон, потом, уперевшись двумя руками в ствол, кряхтя от натуги, пихал дерево, направляя его падение и орал нам: "- Поберегись!" Что мы и делали. Потому что Пахом никогда не имел ни малейшего понятия о технике безопасности. Он бегал кругами по участку и рубил только те деревья, которые ему понравились. Поэтому на нас они падали то слева, то справа, то сзади. Если бы он работал с профессиональными вальщиками леса и валил большие деревья, то ему или били бы рожу через день за такие штучки, или бы он сел через неделю, придавив кого-нибудь. А так он бесплатно издевался над нами каждый сезон, а я, Вопочка и дед прыгали, как зайцы, в разные стороны после его радостного крика: " - Поберегись! Моё падает!"
Также Пахом чудил и на других деревенских работах. Когда стоговали сено (или делали воз на одре, для перевозки с покоса на двор), он всегда был на самом верху - принимал. Бабушка Лукерья, боясь, как бы он не шмякнулся оттуда, снизу то и дело кричала ему: " - Вовка, смотри! Вовка, осторожней! Полегоньку, Вовка! Полегоньку!" А он там только кашлял в кулак от сенной пыли и покрикивал на тех, кто внизу: " - Подавай веселей! Шевелись, колхозники, вашу мать!"
Даже с нырялки в озеро он прыгал выше всех и дальше всех. Особенно, когда только построим новую в начале лета (длинная осиновая доска-сороковка пружинит ещё плохо) и надо её кому-то испытать, а все боятся, что она сломается. И вот он первым разбегается, прыгает, с дикими криками взлетает в воздух, машет руками, дрыгает ногами и плюхается в воду. И так почти во всех опасных делах - он всегда лезет первым. Когда мы его предостерегали от таких лихачеств, он нам бодро отвечал в гусарском стиле: " - Кому суждено быть повешенным, тот не утонет!"
И снова о дровах. Когда большая часть деревьев была уже спилена и срублена, а мы слегка подустали, дед командовал на перекур. Хотя в процессе рубки они с Пахомчиком практически не вынимали папирос изо рта. Но тут подразумевался большой перекур. Водку мы никогда не брали в лес. Работа опасная и трудоёмкая, нельзя расслабляться. Обычно сразу же поджигали большую кучу веток, садились около неё на брёвна, сушили рукавицы и одежду. Пили чай из термосов, растапливали снег в кружках, сало ели, мясо вяленое, хлеб, яички варёные - всё, что бабушка Луша нам в сумку положит. Вот только руки дрожали у всех с непривычки от тяжёлой работы и еда частенько падала в снег. К тому же приходилось всё время вертеться у костра - пока лицо трещало от жара, сзади за мокрую от пота спину кусал мороз.
Иногда два Вовы брали с собой в лес деревенское бабушкино пиво, грели его в кружках на огне и пили, причмокивая и закрывая от удовольствия глазки. А я это пиво с детства терпеть не мог - коричневое, густое, горькое, пахнет жжёной свёклой и голова от него потом болит. То ли дело шампанское было в те годы - и светлое, и с пузырьками, в носу пощипывает, а главное, голова от него на другой день не болит. Но о вкусах, как известно, спорить бесполезно. Тем более с такими упёртыми братьями.
После еды мы ещё полчасика сидели на брёвнах, отдыхали, восстанавливая силы перед новой схваткой с природой. Курильщики курили, а я обычно готовил деду берёзовые ветки для веников-голиков (без листьев, в отличие от летних). Дед всегда в такие минуты отдыха рассказывал нам поучительные истории из своей жизни или вспоминал что-нибудь интересное, что когда-то видел или слышал. А он столько всего повидал, что можно было слушать его часами. Но тут мы начинали замерзать и приходилось снова браться за топоры.
К концу дня оставалась самая неинтересная работа. Погрузка дров. Если трактора ещё не было, то мы стаскивали стволы к дороге в кучи, чтобы потом быстрее погрузить и справиться до темноты. А если трактор приезжал пораньше, то мы сразу в него и грузили. Тонкие деревца кидали издалека, подбегая друг за другом к телеге, почти как наши солдаты на параде Победы, когда бросали немецкие знамёна к Мавзолею. Толстые брали вдвоём за концы, подносили и клали в телегу. Клали осторожно, чтобы не развалить всю кучу. Если бревно было очень толстое и тяжёлое, то тащили его втроём, а дед помогал вкатить его в телегу. Под конец силы были уже не те, что утром, руки не держали тяжёлые брёвна, пальцы разжимались, ноги подкашивались. Деревья лежали в снегу, были мокрые, скользкие. Рукавицы тоже давно промокли, а в мороз подмерзали, покрывались корочкой и скользили по дереву.
Как правило, тракторист тоже помогал грузить. Во-первых, в нашей деревне не принято стоять и смотреть, когда другие жилы рвут. Во-вторых, это всегда были закадычные друзья деда: или сосед Витя Никешин, или Толя Смирнов, тоже мужик что надо. А в-третьих, после того, как дрова будут свалены у деда в загороде, то тракторист, как один из героев дня, автоматически попадал в число приглашённых на банкет. Бабушка Луша уже с утра жарила и парила нам всякую вкуснятину, готовилась от души угостить уставших работников. Мы отлично знали, чем закончится день и, приближая этот радостный миг застолья, старались в лесу изо всех сил.
Когда дрова были погружены, дед с трактористом, как более опытные в этом деле, связывали их тросом или верёвкой, садились в кабину трактора и уезжали. Мы, молодые, резво бежали следом. С дизелем "ДТ-75" Толи Смирнова проблем никогда не было. Он как танк пёр по любой целине - по снегу, по грязи, по льду. А вот Витя Никешин один раз в темноте опрокинул нам телегу полную дров. "Беларусь" он вообще трактор неустойчивый, а Витя стал ручей объезжать по косогору, телега и кувыркнулась на бок. Слишком высоко нагрузили, опять пожадничал дед, не захотел лишние дрова в лесу оставить. Брёвна все скатились по склону в ручей. В темноте возиться не стали, отцепили трактор от телеги и уехали. На другой день дед нанимал мужиков грузить рассыпанные дрова. Но это уже без нас, так как рано утром мы убежали на станцию за пять километров, с рюкзаками отборной деревенской картошки за спиной - праздник труда для нас закончился.
Сейчас очень жалею, что всего один раз взял в лес фотоаппарат, поснимал деда и то, как мы рубили дрова. Уникальные кадры получились, хотя в альбоме что-то их не найду никак. Все фото раздал участникам событий.
Ещё одна эпопея с рубкой деревьев была в начале 1990-х годов. Дали нам огород в Мельдино, слева от деревушки Ольховик. На месте огородов был настоящий лес. Из будущих огородников создали бригады лесорубов и мы, отрабатывая часы, ездили туда два месяца (февраль и март) по выходным дням, пока всё не срубили. От души там намахался я топором. Кто был попроворней, потом эти брёвна выкупил, свез на пилораму и напилил себе досок.
Следующая эпопея была в городе Кемь в Карелии в середине 90-х. Сестра Лена договорилась со знакомыми о шабашке на железной дороге “Москва-Мурманск”. В те годы там хорошо платили, а у нас по полгода зарплату задерживали демократы поганые. Взял я отпуск в июне на месяц и поехал в Кемь. Дети сестры гостили в Дубне у бабушки и я жил в их комнате. За 20 дней мне надо было вырубить молодую поросль по обеим сторонам железнодорожной насыпи шириной 10 метров и длиной один километр. Рубят так один раз в 10-15 лет и поросль бывает толщиной в руку. Кое-где насыпь поднимается метров на 10 вверх и рубить приходится на крутом склоне, часто в дождь на мокрой траве. Экстриму там хватало - не надо ни в горы лезть, ни в пропасть прыгать, так за день нервишки пощекочешь, что от каждого шороха подпрыгиваешь. Да ещё местные рабочие-путейцы меня в первый день напугали, пошутив, что троих таких рубщиков, как я, в прошлом году медведи съели, которых тут - как сусликов в степи. Участок мне выделил мастер за 40 км от Кеми и каждый день в 6 утра я на рабочем поезде ехал туда со своим топором, рюкзаком с едой и запасной одеждой на случай дождя. Высаживали меня одного в карельской тайге, где даже деревень на 100 км вокруг нет, а в 4-5 вечера на обратном пути забирали. Причём поезд никого не ждал, если заранее на насыпь не выйдешь и не махнёшь машинисту, то проедут мимо тебя со свистом. Иногда пьяных путейцев так ночевать в лесу оставляли. Проснётся он ночью от холода и до утра по шпалам домой идёт. Чай пить или обедать я всегда забирался на высокий гранитный камень, которых там было тьма, чтобы медведь сзади не подкрался. Все срубленные деревья и кусты стаскивал в кучи, чтобы потом их сожгли, когда подсохнут. Кроме этих ужасов, был ещё шумовой кошмар: там проложены два пути и каждые 10 минут то в одну, то в другую сторону с диким рёвом и грохотом мчатся в основном товарные поезда по 30-40 вагонов в каждом. А из пассажирских вагонов могли плюнуть или бросить бутылкой в меня. Была ещё одна трудность - по ночам солнце светило мне в окно и я не мог первые две недели спать. В июне там самые яркие белые ночи. Деньги тоже начислить не успели и сестра привезла их только в ноябрьские праздники. Есть фотография, где мы с зятем, на фоне пяти бутылок коньяка трясём пачкой денег. Зато из Карелии я ехал на красном "Форде" с сестрой и зятем. Написал даже рассказ об этом - “170”.
С 1974 по 1977 годы я жил в посёлке Антропово Костромской области в частном доме у бабушки Наташи Гузеевой на улице Урицкого, 14. Печь там топили дровами, но их привозили с леспромхоза уже напиленными на чурбаки. Оставалось только поколоть и сложить в поленницы. Леспромхоз там был старый и все дороги к нему были насыпаны из опилок высотой 4-5метров. Десятилетиями сыпали в дороги опилки и машины на них пружинили, как на резиновых. Там я впервые увидел и настоящую узкоколейку, но ездить по ней не решился, уж больно качались вагоны из стороны в сторону. Посёлок лесозаготовителей, куда она вела, назывался Моховатка. Но я там ни разу не побывал.
Из всех дровяных работ мне всегда нравилась только рубка деревьев и колка толстых чурбаков без сучков, потому что там требовалась сила и удаль. А нудное пиление дров хоть в лесу, хоть на козлах в огороде и укладка поленьев в поленницу – наводили на меня тоску и портили надолго настроение. Хотя, чтобы помочь деду, приходилось сжимать зубы и насиловать себя до тех пор, пока он или бабушка не крикнут: “Хватит, Саня! Отдохни, завтра доделаешь. Пошли, на столе всё стынет”.
Как ни крути, по материнской линии – я потомственный крестьянин. И жить в деревне мне очень нравится. Особенно летом.