Про любовь

 
Иванов любил. Сильно, по-настоящему. Давняя страсть не ослабла с годами, наоборот стала всепожирающей. Изворачиваться заставляла - крутиться по-нашему. Искал в газетах нужное (подешевле), порожался обилию рекламы. В ней экзотические снадобья мужскую силу сулили всем, кто ее потерял. А Иванов не терял. Он любил и мог заниматься этим день и ночь. Да даже во сне! Все кругом было против его любви. Дорожало все. Любовь тоже. Доллар наглел, инфляция неумолимо обедняла Иванову ассортимент любовных утех. Сама жизнь все норовила сунуть суррогат, заменитель какой-то вместо предмета вожделения. А он любил наперекор всему.
Чувство, как все действительно крупное, невозможно было спрятать. О нем вопили  вечно страждущие глаза и полные сладострастные губы. Им же поблескивали крепкие, только наполовину съеденные зубы. Даже живот, смело нависший над коленями, казалось бурчал: люблю, люблю, люблю!
Да, Иванов и не прятался. Как?! Коллег тронуло его постоянство -  чуткие стали и не изводили больше нравоучениями. Один, Жердин, худой, как гвоздь, не мог скрыть пренебрежения, может зависти - аж слюной заходился и зубами клацал вслед Иванову, да и навстречу тоже. В общем, на работе понимали. Дома хуже было. Глаза матери слезой блестели, вопросом и самоедством. Себя винила. Отец, встретив сына, презрительно плевался и мать ругал. Даже жена, которой подарил свои лучшие годы, а недавно натуральную кроличью шубу не понимала его. Однако, после бесполезной многолетней борьбы рукой махнула, потом их совсем опустила - обе. Иногда, правда, ночью срывалась - снова подымала. Уловив в сопении мужа осточертевшее чмоканье, слетала с кровати, видимо, боясь напугать, свет зажигала и, меняя уставшую руку, хлестала по щекам. "Посмотри, - кричала, - что ты с собой сделал, урод!" Иванов моргал спросонок, торопясь сглотить, и, молчал. А что он мог ответить? Рот-то занят!
Дети черствыми подрастали. Ситуацию понимали, не отца. Проглядел. Просьбами себя не унижал. Сами предлагали взамен уступок всяких с его стороны. Находили согласие, и при непонимании. Понимал его только единственный друг-доберман Кряж. Облизывался солидарно, надеясь разделить с хозяином радость любви. Но Иванов сам страшно любил поесть. 

1995г.