Я и Вася Андреев идем по Невскому проспекту и разговариваем о Мицкевиче. Конечно, мне немногое известно о нем: он был писатель, звали его, как первого человека, Адам, а в имени его есть 8 букв. Вася вряд ли знает больше - он как-то хвалился, что читал поэму Мицкевича про дядей, да неустанно повторяет, что мицкевич был лях. Впрочем, за ляха бьют по пальцам линейкою, поэтому скажем, что был он варшавский гость.
Мы идем и разговариваем, а на душе у нас невесело: потому что завтра разговаривать о Мицкевиче будет запрещено. Из самых верхов нам по ошибке прислали вместо физкультурницы просто культурницу, потеряв где-то корень физ-. И, казалось бы, беда от этого верхам небольшая. Нам же в классе и вовсе была отрада, когда Амалия Людвииковна, приходила, точно с колодой карт, с увесистой кипой портретов и, задумавшись, говорила: "Мицкевич нас всех непременно предаст".
И предал. Пока она читала "Exegi monumentum aere perennius", никто и слова не смел сказать. Когда, закатив глаза и обнажив желтоватые белки, она провозглашала: "Нет, весь я не умру - душа в заветной лире..." - мы не смели дышать. А вот после той декламации началось... А потом уже стало известно о соответствующих воронках, везущих ее - по белому снегу, по белой пустыне - далеко-далеко.
Завтра нас ждут другие заботы. Необходимо выучить 12 новых ката-, поскольку скоро аттестация, и комиссия с черными поясами будет смотреть за грацией и ловкостью наших движений. Результаты наших мусических мучений также интересны комиссии, возможно, будут смотреть зубы, и рассматривать отпечатки наших челюстей.
Мне приходит в голову мечта, что вся наша ячейка стоит в строю и по команде начинает декламировать: "В фольварках оценил меня привратниц вкус, Пока нет лучших книг - в поместьях я ценюсь. И стражникам назло, сквозь царской кары гром...". И пусть никто не знает, что такое вальфарки и при-вратницы: эти глупые и вздорные стихи внезапно возносятся к куполу спортазала и обрушивают нашу комиссию на татами. И тогда мы, веселые и довольные, пишем резолюцию и возвращаем к себе Амалию Людвииковну со всеми книгами, которые она непременно напишет в далеком остроге.
А Вася смотрит на меня с лёгким упреком, успевая думать о чём-то своем и куцем, например, поэзии Ренессанса, из которой мы знаем разве что она в настоящий момент закончилась. Вася идет и медленно лепит белый снежный шарик.
- Снежок?
Вася продолжает идти и молчать.
Вот и снежок, разобраться, вещь неприятная. Снег может попасть за шиворот, как попал русист за-ворота гимнасии, и тогда случится болезнь, а за ней - ничего.
А Вася, не прерывая своего труда, продолжал лепить.
Или снежок...Что он такое по сути. Сумма маленьких снежинок, которые стали чем-то одним...А из массы снежков получится снежный ком, а он, как осадное орудие, способен обрушить...
Глупый Вася дергает плечом и сбивает меня с рассуждений.
Но кто бы знал, что среди всех этих Александров Сергеевичей найдется Адам без роду, который все-таки предаст.
- Вася, - кричу я. - А ведь последняя строка: "Летит на новый век тяжелый снежный ком!".
Вася чуть бараньими глазами смотрит на меня, и собирается блеять. Я замахиваюсь на него, и только сейчас понимаю, как из простого обычного снежка он вылепил чудесную женскую головку. Своими замерзшими пальцами в заиндевевших перчатках, вот так, идя со со мной и рассуждая, он воссоздал образ, что во стократ милее опальной Амалии Людвииковны. И сейчас, кротко водрузив свою скульптуру на снежном холме у очередного перекрестка, Вася часто моргал и готовился плакать.
Я хлопнул его по плечу: "Не надо, Вась". Ведь в её лице - в её - все, что мы с тобой слышали...Разве ты не видишь, все строчки, все изгибы мыслей.
И на мгновение мы оторвались от земли, и вознеслись над утопающим в снегу городом, все наши треволнения и мысли обрушились на тяжелое татами, а мы были над ними и над всем миром, и внезапно наползающий туман метели и бури вдруг прояснел, и за ним мы увидели прекрасный и безграничный горизонт, навсегда для нас потерянный. Но одной возможности снова увидеть его, зная, что не нам суждено пройтись по этим небесам, было достаточно, чтобы навсегда высечь в нашей памяти облик мятежного поэта, силуэты двух заговорщиков у царского памятника, светлый лик девы, заключенной навеки в башне.
Пускай, через день нас ожидали другие, мелкие испытания. Над Невским проспектом в золотящихся куполах неродившихся храмов нам хорошо было встречать вечер, скрывающий землю от надвигающегося безумия.