ГЛ.11 И СНОВА О СОСЕДЯХ,
У каждого нормального человека есть друзья. Мы обрастаем ими до определенного момента в жизни, после чего начинается обратный процесс – друзья уходят, новые не появляются. Для меня нормальные люди – это открытые миру, неравнодушные к чужой беде и радости. Их я имею в виду, когда озвучиваю эти прописные истины.
По разные стороны нормальных людей живут те, что имеют отклонения. Слева, поближе к сердцу, – слишком щедрые, альтруисты, справа – отшельники, от людей скрывающие свои мысли и чувства.
Конечно, это мое представление, моя картинка, и я сознаю, насколько она черно-белая. Ведь народу в мире полно, и большинство – в пограничном состоянии души. Как только что-то случается, хорошее или дурное, начинается активное перемещение людей из одного «лагеря» в другой.
Мое воображение не свободно от потребности навести порядок в жизненном хаосе.
Я вот думаю, куда бы отнесла собственных родителей, исходя их своих представлений. Маму, несмотря на обидчивый и не очень-то ласковый характер, все-таки к альтруистам. Она готова была отдать последнее. Папу – к «правым», открытым только для семьи. У него и закадычных друзей не водилось никогда. К нормальным отношу Нату. Мы с младшей сестрой пока были сырьем, из которого жизнь – во всех ее проявлениях – лепила что-то свое, не всегда предсказуемое.
Ближайшее окружение, то есть соседи по этажу, за исключением Анны Павловны, тоже были нормальными людьми, и они стали нашими друзьями.
Бездетные супруги, Любовь Федоровна и Николай Владимирович, казались мне тогда стариками, хотя теперь я понимаю, что были они просто в зрелом возрасте. Жили они на нашем этаже, но вход в их маленькую, словно игрушечную, квартирку был со стороны улицы, то есть на парадной лестнице. Они пользовались и черным ходом, но редко: для этого надо было пройти через комнату их соседей, Саковичей, чья квартира выходила на деревянную веранду и очень крутую лестницу. Я никогда не слышала ссор между этими двумя семьями, но и особой дружбы не наблюдала. Впрочем, Саковичи со всеми держались с вежливой прохладцей.
– Он благородных кровей, дворянских, – однажды сказала Любовь Федоровна маме о главе семейства, Викторе Карловиче, худом, подслеповатом на один глаз старике благообразной внешности. – Из русских немцев. Или поляков. А Маша, Мария Ивановна, попроще – из мещан, но богатых. До революции у них был большой дом, прислуга…
Анна Павловна отзывалась о Саковичах куда яснее, конечно, за глаза:
– Буржуи недобитые! Еще нос воротят! Белогвардейцы проклятые!
Что такое буржуи, я знала, о белогвардейцах в моих книжках ничего не говорилось, но в уме я быстро связала два понятия – дворяне и буржуи. Это такие красивые дамы в длинных платьях и господа в черных фраках. Саковичи вместе с их высокой и некрасивой дочкой-студенткой, Ириной, до буржуев явно не дотягивали, но манерой поведения от нас, обычных, отличались. Падлиха почему-то с ними не скандалила, как со всеми, на рожон не лезла. Правда, и Любовь Федоровна, которую наша соседка называла поповской дочкой ( опять же – за глаза), почему-то не вдохновляла ее на ссоры.
Любовь Федоровна, маленькая, полненькая, круглолицая и с такими гладкими щечками, что они напоминали румяное яблоко с картинки, была воплощением доброты, спокойствия и терпимости ко всем. Она не работала, а ее супруг, Николай Владимирович, гораздо старше ее, служил инженером. Рядом с простоватой своей половиной он смотрелся эдаким благородным господином, седовласым, подтянутым и аккуратно одетым. Он, как и Виктор Карлович, был подчеркнуто вежлив даже с детьми, но больше ничем не запомнился. Только неожиданной смертью, когда оставил жену вдовой…
Зато Любовь Федоровна поселилась в памяти навсегда. Она приходилась Свете Куликовой теткой – по отцу, но дружила больше с нашим семейством, вернее – с мамой.
В воскресный день она приходила в гости с пирожками, конфетами, яблоками – чаевничать. Теперь я понимаю – это был предлог нас подкормить. Ее пирожки с разнообразной начинкой были так же румяны и симпатичны на вид, как их хозяйка. А на Пасху Любовь Федоровна приносила столько еды, что хватило бы на несколько семей. Крашеные яйца, да еще разрисованные, маленькие и большие пасочки, посыпанные разноцветным пшеном и сахарной пудрой, яблоки, вишневая наливочка в фигурной бутылке – все выглядело так празднично, что наша соседка казалась волшебницей.
У нее хватало такта не подчеркивать своей щедрости. Получалось так, словно мы ее выручали своим повышенным аппетитом.
– Вот, напекла много, не рассчитала, всего нам с Николаем Владимировичем не съесть, – говорила она скромно. – Ешьте, девочки! Вы такие худенькие…
И в будни, пока мама была на работе, она приносила что-то съестное, чего в нашем убогом меню не водилось:
- Люся, Ляля, налетайте!
Конечно, Любовь Федоровна, дочь священника, да еще погибшего от рук безбожников во время гражданской войны, не могла быть атеисткой, какими все вокруг были или притворялись. Но я впервые видела человека, который не скрывал своей веры, ходил открыто в церковь, отмечал праздники. Считалось, что в церковь позволено ходить лишь глубоким старухам из простого народа, интеллигенция церковь обходила сторонкой, а как она дома обходилась со своею верой, было тайной.
Если довоенная мамина подружка, тетя Рая, о Боге говорила как о знакомом с неровным характером, от которого можно было ожидать любой выходки, то тетя Люба своего Бога уважала. И вся ее квартирка была завешена иконами, словно церковь.
Думаю, что мама, воспитанная в мещанской городской среде, тоже верила в Бога, но как бы исподтишка, зная всеобщий показной атеизм. И только вдвоем с Любовью Федоровной они вспоминали, как раньше праздновали Пасху и другие святые даты, и сама мама пекла эти весенние куличи да красила яйца в луковой кожуре, когда появилась такая возможность.
Пожалуй, Пасха оставалась единственным праздником, который невозможно было вытравить из души народа, а потому власти временно смыкали веки, лишь украдкой наблюдая из-под них за нарушителями новой веры – безоговорочного атеизма.
Для многих и приходил час расплаты – когда надо было выехать за границу или вступить в компартию, если того требовала должность.
– А как же вы, товарищ Иванько, объясните прискорбный факт вашего участия в процедуре освящения пасхи, – говорил некто на заседании комитета, заглядывая в бумажки, где была указана дата позорного посещения церкви. – Наши люди все видят! Это было…
– Так это меня бабушка попросила. Она же больная совсем, – метался уличенный. – Я только…
– А бабушка не могла съесть неосвященный кулич? Вы же были комсомольцем тогда!
Ну, и так далее…
Я помню, как однажды мы с мамой, под руководством Любови Федоровны, тоже на Пасху ходили вечером в городскую церковь посмотреть на крестный ход. Меня поразила торжественность и таинственность самой процессии. Эти вышитые золотыми нитками хоругви, по-царски ослепительная одежда «попов» ( я не отличала священника от дьячка) не могли не зацепить воображения ребенка. Пение звучало жутковато- заунывно, но никто из народа не пугался – наоборот, все лезли поближе. Толпа была густой, попасть в церковь мы не смогли, но само действо так и застряло в зрительной памяти.
На этом наше приобщение к церкви и закончилось Мама свой крестик прятала, мы, ее дети, оставались «нехристями». И думаю, что этот факт мама переживала всю жизнь, полагая, что все испытания валились на нашу голову исключительно по ее вине.
Но из года в год мы поедали ею испеченные пасхи, которые святить ходила Любовь Федоровна, холодные вареные яйца и привычно говорили – под мамину диктовку:
– Христос воскрес!
Чтобы услышать в ответ бодрое и бездумное:
– Воистину воскрес!!!
Конечно, праздник Первого мая был куда громче, веселей и наряднее. Гремела музыка (это колонны демонстрантов стекались к проспекту Карла Маркса), красные флаги трепетали на всех домах, дети размахивали флажками и шарами, из всех дверей пахло сдобным тестом, и даже Анна Павловна выплывала в кухню в крепдешиновом ярком платье, с ослепительной улыбкой:
– С праздником, Евсей Григорьевич! Как здоровье жены? На демонстрацию идете? Мы с мужем-профессором идем непременно.
Тут она безбожно врала. Профессор был не муж, а сожитель, которого Анна Павловна подцепила проверенным способом, вывалив обнаженный бюст из своего окошка. Профессор узрел полуголую красавицу и клюнул на ее прелести. Он был худ, высок и близорук. Анна Павловна профессора откормила на его же денежки. Через полгода он умер от сердечного приступа. Наверное, его убил темперамент сожительницы. Законная жена устроила Анне Павловне скандал и увезла тело к себе. Но эти полгода наша неугомонная соседка как-то счастливо притихла и подобрела, хвастаясь мужем-профессором (иначе его не называя) при каждом удобном случае. Грустный финал ее торжества я помню хорошо.
Второй добычей Анны Павловны была менее крупная дичь, но тоже «не из простых». Это был капитан, ходивший не в форме, а в штатском. Ему она повысила звание, называя генералом. Раньше все во дворе слышали «мой профессор», теперь «мой генерал». Но с этим типом, у которого привычки и манеры носили чисто солдафонский характер, ей не повезло еще больше. Очевидно, он не удовлетворял ее потребности жить на широкую ногу и в глазах соседей пребывать на верхней ступеньке общества. Звуки ежедневных баталий с капитаном вылетали через форточку на улицу, а с веранды – во двор, так что жильцы дома были в курсе истинного положения.
Однажды, пока квартирант находился вне дома, Анна Павловна пригласила слесаря для каких-то работ, а на закуску уложила его в постель. Капитан вернулся в самый горячий момент. Слесарю удалось спастись, и весь гнев рогоносец обрушил на изменницу.
Крик стоял на весь квартал. Капитан нецензурно бранился, что в те времена считалось привилегией босяков, а не культурных людей, потом схватил чемодан и с воплями покинул уютный и сытный дом – почему-то через черный ход, то есть через нашу кухню. Анна Павловна со свежим фингалом под глазом швыряла ему вдогонку мелкие вещи и орала:
– Да кто ты такой?! У меня профессор был мужем, а ты – сол- да-фон несчастный! Капитан! А, может, ты и не капитан, а ефрейтор?! Катись колбаской!
Несколько дней еще Анна Павловна расхаживала с припухшей от синяков физиономией и гневно сверкала цыганскими очами, жалуясь во дворе:
– Представляете, сказал мне, что он генерал, а сам… Мерзавец, так обманул! Хорошо, что я не успела с ним расписаться!
Все вроде бы жалели несчастную жертву обмана, с трудом скрывая злорадство. Некоторое время она ходила притихшей, но неуёмная жажда острых ощущений брала свое, и Анна Павловна превращалась в Падлиху, уже не достойную жалости, подыскивала очередную жертву.
– Александра Михайловна, ваш кот стащил у меня цыпленка прямо со сковороды! Это безобразие! Я буду жаловаться участковому!
Начинать скандал было удобнее всего с моей мамы – самой уязвимой для несправедливых обвинений. Кот Мурчик никак не мог с горячей сковородки стянуть цыпленка. Для этого надо было прыгнуть на раскаленную плиту, а Мурчик по малолетству был не в силах одолеть такую высоту. Плита, заставленная кастрюлями,- это тебе не занавеска, по которой удобно взбираться наверх, используя коготки.
Если бы такое обвинение Анна Павловна осмелилась выдвинуть в адрес Светкиой мамы, Анны Алексеевны, та бы в ответ облаяла ее похлеще, чем придурковатая собака Зимка – участница всех подобных «переговоров» своей хозяйки с соседями.
А мама защищала честь Мурчика с горечью в сердце и непролитыми слезами, пока не подмогу не являлся папа с суровым лицом и конкретным советом:
– Пишите жалобу на кота. Согласен.
Словом, рядом со мною жили разные люди, и от них незримо для меня тянулись артерии, по которым текли полнокровные чувства. А мозг принимал извне сигналы чужих мыслей и трудился, трудился, обрабатывая сей сложный продукт.
Ах, если бы я могла заглянуть в будущее и связать следствие с результатом многих событий, сдвинув их во времени, то и взросление не сопровождалось бы многими ошибками!
Это касается не только меня. Знала бы Света Куликова, чем обернется для ее добрейшей тетки, Любови Федоровны, брошенная за свадебным столом фраза:
– А у тети Любы есть иконка, такая ценная… Там каждый камушек стоит целого состояния! Мне ее обещали оставить в наследство. Я же из родственников одна у тети Любы.
Это была ее собственная свадьба, и сидели рядом плохо знакомые люди – друзья ее жениха, Генки.
А через неделю Любовь Федоровну задушили подушкой. Пропала только икона. На стуле, подставленном, чтобы снять икону, остался четкий след мужского ботинка. Тетя Люба держала стулья в полотняных чехлах. Убийц нашли случайно, через год, поймав на другом деле, по почерку.
Брат жениха таким образом решил ускорить получение чужого наследства. Вдохновителем был супруг Светланы. Сели в тюрьму все трое – наводчик, организатор и исполнитель. Казнили одного - последнего.
С одной стороны, Бог вроде бы подшутил над любителями драгоценных камушек – они оказались простыми стекляшками. С другой… что же Он не пожалел свою самую кроткую и преданную овечку, послав ей такую смерть? Не слишком ли дорогой была цена – такого наказания одних за счет жизни другого?
Если кто-то толкующий о милости Божьей ответит мне внятно на этот вопрос, я покаюсь в грешных мыслях!
продолжениеhttp://proza.ru/2011/02/20/1309