Глава 9 http://www.proza.ru/2011/02/08/1709
Потолок ледяной,
Дверь скрипучая,
Как шагнёшь за порог,
Тьма колючая...*
Абай уехал к родне в город, будет учиться в строительном техникуме. Такешу достался его мотоцикл. Ещё новенький и без царапинки. Он немного похож на коня, такой же чёрный, сильный, и поблескивает на солнце, как спина Ахыза.
По началу Такеш никого близко к нему не подпускал, сам наслаждался властью и могуществом над этой техникой. Что-то откручивал, привинчивал, смазывал и протирал в окружении завистливых советчиков и помощников. Только через пару недель удалось приблизиться настолько, чтобы Такеш уговорился посадить меня за руль.
Поздно вечером встретились на стадионе. Конечно, мотоцикл не конь, хоть заорись не испугается. Я радовалась, что так легко всё получается, повизгивала от удовольствия, наматывая круги по беговой дорожке. Такеш подстраховывал сзади. На очередном витке фары высветили кого-то любопытного на обочине. Как только разглядела, что это Такеш, чёрте как незаметно спрыгнувший или слетевший, запетляла с испугу. С трудом выровнялась, почти успокоилась, решила остановиться. Тихо подъехала к воротам, одной рукой уже обняла столб, чтобы удержать тяжёлый мотоцикл и нечаянно газанула. Мало того, что почти оторвало руку, так мотоцикл, взревев, въехал в сетку.
Больно.
Бо-у-ольна-а-а.
Больно.
Но если Такеш увидит ободранный бок мотоцикла, то не кататься мне больше никогда. Раз так, то я решила урвать момент и поездить от души. Выдернула мотоцикл из ворот и почти из-под носа Такеша, и вылетела на центральную дорогу. Минут пятнадцать носилась обезумев, газуя где надо и где не надо, успевая и не успевая объезжать кочки и впадины. Из темноты в свет фар на меня летели испуганные кошки, собаки, загулявшие допоздна коровы, ребята и тучи комаров, что забивались в глаза и рот, - его я как-то забыла закрыть.
Мотоцикл замолк внезапно, даже не чихнув. Какое-то время проехала в полной тишине, слушая только нежное шуршание шин, да биение своего сердца. До дома Турсенбаевых тащилась в темноте, дрожа толи от страха, толи от натуги. Такеш, сволочь, стоял у калитки, как та штанга. Ясное дело, кипел снизу. Ну не дура же я совсем, приближаться в такой момент к нему. Аккуратно ухнула мотоцикл на обочину и дёру.
- " Дура!" - это он мне в след. Хотела уже ввернуть обратное " Сам дурак!" но вместо этого почему-то согласно вырвалось - " Ага!", а что тут думать, в такой момент спасают не голова, а ноги.
К концу лета наша семья стала объектом обсуждения для всех, у кого чесались языки. Ромка Шнайдер приехал за Катькой. Хоть и договаривались они об этом в письмах, но ни мамка, ни папка в это не верили. И правда, зачем ему жена из деревни, когда там немок полно. Не было у Катьки ни свадьбы, ни платья, ни фаты. Расписались в районе тихо и быстро. Так надо было. Ромка прожил у нас три дня и уехал, а Катька осталась оформлять документы.
Пока Ромка был у нас, мне пришлось ночевать в зале. Я всё прислушивалась, чем же они там занимаются, должны же чем-то взрослым заниматься. Но стояла поразительная тишина, кровати не скрипели, пол не содрогался. Так в тревоге за них я и засыпала. А Катька с таким видом по дому ходила, что не подступиться, не то, что рот открыть. Что и позволила она узнать о Ромке, так тайком показала его трусы. Вот мы обхохотались, - белоснежные бабские, только спереди прорезь, как у папкиных кальсонов. Да ни один наш пацан в жизни такие не оденет. Наши мужики даже купальные плавки считают бабскими. И ещё она показала, что подарил ей Ромка. Такие красивые-красивые вещички, правда, не понятно, когда и куда это можно носить. Катька сказала, что это называется пеньюаром. Это и халат, и сорочка, и ночнушка одновременно. И такие кружева, что под низ жалко одевать. Да что там одевать, мамка в руки боялась взять, думала, что зацепок наделает.
Оказалось, что мы в Катьку зря столько денег вбухали, покупая ей приданое. Ромка сказал, чтобы она ничего не брала, там такое не надо. Получается, что я ещё год буду без обновок, но зато с Катькиным приданым. На фига мне эти простыни нужны? Родители решили, - раз ей так не надо, то отдадут деньгами и продали всю скотину, что была. Даже корову. Мамка уревелась, а я радовалась, ведь без Катьки мне бы её доить пришлось.
Мне и без коровы работы прибавилось. Мамка напоследок решила побаловать Катьку, и всё придумывала, как бы не нагрузить её чем, и то ей не надо делать, и это нельзя. А мне всё равно нечем заняться. Взяла тяпку и вперёд, на картошку. Как поле закончила, так подошёл дядя Жамбай к забору, - « Ай, крепка же ты Стеша, вот молодец, поле одним махом, без перерыва». – « Да это я, дядь Жамбай от лени, если встану передохнуть, начинать мне потом хуже смерти».
Опять поди глупость такую сморозила, что он заулыбался. А что я могу ответить, - что я не трактор? Что мне на фиг сдалась эта картошка? Да что я могу умного ответить, Такеш вон молчит, всё ещё за мотоцикл дуется. А на нём то ни царапины, это мне с перепугу показалось. Видел бы он мои синяки на ляжках, да ободранную руку. Хотя руку видел, но даже не пожалел. Мотоцикл ему жалко! Нет, он хотя и псих, но как котёнок, - куснёт, царапнет, посопит своим плоским носиком и уши прижмёт, коричневые, смешно. Его даже интересно задирать. Да и не ругаюсь я с ним, поэтому может быть и уселись первого сентября без уговора опять вместе на последнюю парту.
Катька уехала. В доме стало так тихо, что я даже не могла в себе петь. Кажется, что даже это было бы слышно. Мамка ревела, а папка её успокаивал, - « Чего ревёшь, как о покойнике. Да ей все подружки завидуют». Это была правда, я слышала отзвуки разговоров. Кто же мог знать, что неказистый и тихий с виду Ромка окажется завидным женихом. Я тоже недоумевала, когда застала первый раз их целующимися. Что Катька в нём нашла? Хлипкий и белобрысый, как мокрица. Нет, если и выбирать, то надо крепкого, здорового, загорелого, красивого, как тот парень – конь. Только такого, и никакого больше.
Любка, вон, ухватила себе Михайла, в армию проводила весной, так смирная стала, ждёт. Даже на танцы не бегает. Правда приболела, что-то с почками у неё. Даже две недели в районной больнице отлежала. В школе ей разрешают сидеть на уроке в шали. Никто и не смеётся, мы понимаем. Теперь она со мной разговаривает, да со мной многие стали дружить и перестали дразниться. Может, это потому что сестра за границей, а может, потому, что у меня туфли на каблуках, красные и лакированные.
А Любка правда болеет, не притворяется. Даже опухать стала. Она возле двери сидела, а потом попросила Такеша поменяться с ней местами, там ей сквозит. Да и с Хмелевым она не ладила. Теперь Любка сидит со мной, мы опять вместе. Я отдаю ей свои котлеты на обеде, а за это выпиваю её компот, ей нельзя много пить. И всё равно она опухает. И всегда мёрзнет, заворачиваясь в эту огромную шаль. Я рада, что она со мной, и я опять о ней забочусь.
Перед Новым Годом случилось несчастье, - утонул Саша Ветряков, наш одноклассник. Как-то всё нелепо. Что он делал у проруби, и как смог провалиться, не ребёнок же. Сашка был мелким, смешливым мальчишкой. Не балбесом, шутом, а просто смешливым и смышлёным. Когда я упала с Ахыза, в клубе только прошёл фильм «Всадник без головы», вот Сашка и прозвал меня всадником без головы. Я не обижалась, это он метко подметил, голова у меня в тот момент точно отсутствовала.
Любку мать не пустила на похороны, заявив, что та и так еле живая, чтоб ещё на кладбище тащиться. Подойти к дому покойного то я подошла, а вот зайти было страшновато. Стояли всем классом, жались к забору. В дом постоянно заходили - выходили, да почти не закрывалась эта скрипучая дверь, подвывая каким-то диким рыданиям. И у меня речитативом завелось, - " Потолок ледя-ной, дверь скри-пу-чая, как шагнёшь за по-рог, тьма колю-чая" Ага. А там во тьме хрустальной, гроб качается. Тьфу, да разве о таком думают в такой момент. Холод собачий. Нет, это гроб хрустальный, а тьма печальная. А о чём, интересно, думают?
Когда взрослые всё-таки сказали, что мы должны проститься, то первые решились пацаны. И я зашла, держась за рукав Такеша. Ничего страшного не произошло. Саша лежал в гробу. Это был Саша, а не жуткий покойник. Никаких вытаращенных мутных глаз и никаких жёлтых зубов. Поэтому я про себя и кинула привычное, - "Привет, Сашка!". И отметила, - гроб деревянный, а тишина не печальная, нервная она, то даже носом шмыгнуть страшно, нарушив её, то кто всхлипнет, и как облегчение для всех, - закашляют, переминутся с ноги на ногу, даже шёпотом пару слов скажут и опять замирают. Так и простояли, пока взрослые, как очнувшись, не задвигали стульями. А дальше всё уже пошло как-то само собой, как кино смотришь и в кино то ничего уже изменить нельзя, только если глаза закрыть, когда не нравится происходящее.
На поминках нам налили, как положено взрослым, по целой стопке водки. Никто не кривлялся, все выпили. И никто не знал, что надо дальше делать, о чём можно говорить, а что будет неприличным. Никто не знал, можно ли улыбаться в ответ на кривую улыбку его матери, с которой она благодарила нас за то, что пришли проститься с другом. И на место его в школе никто не садился, тоже не знали, а вдруг нельзя, а вдруг это дурная примета. И вообще, этот стул действовал на нас, наверно, как тот овраг на историка. И Настьку Костенко было жалко, - ей приходилось сидеть с пустым местом.
Продолжение следует:http://www.proza.ru/2011/02/18/507
*Автор текста (слов):
Островой С.
Композитор (музыка):
Ханок Э