Трогательная фотография на обложке старого «Огонька». На переднем плане мальчик в школьной форме, в такой ходили и мои одноклассники, девочки с аккуратно заплетёнными косичками склонили головы над партой. Пишут, читают. Ах, фотограф, что ж ты так неловко выбрал план! Лицо одной чуть срезано, но всё равно видно, как она сосредоточена.
Такой вдумчивой и серьёзной представляю ту выросшую девочку с фотографии, произведения которой читаю сейчас. Именно ей обязана я своим приходом на сайт Прозы, за её творчеством слежу внимательно и пристрастно, иногда пишу не только комментарии, но и свои замечания, получаю и от неё ответные. У нас разная стилистика, да и пишем о разном, что объясняется нынешним различием жизненных укладов. Тематика произведений Наны Белл разнообразна, как разнообразна сама её жизнь, в которую она всматривается с живым интересом, сочувствием, печалью и радостью.
Мне очень дорога её нежнейшая элегия о прекрасной, возвышенной, похожей на легенду любви прекрасной Рахиль к ослепшему на войне Шимону. Я читаю, перечитываю, потрясённая этой удивительной историей. А вот и герои, о первой встрече с которыми когда-то рассказала автору её мать:
– Шимон – некрасивый, с детства безволосый, не голова – коленка голая, глаза бесцветьем, а с ним – от арки, под руку, красотой старозаветной обдав, Она, таких и не видывали. Идёт, будто оступиться боится, дорожка неровная была, камушки на ней всякие, а вокруг тишина, обомлели все. Знатных, наверно, корней была та красавица, потому что всё она смогла, что было Заветом предписано.
Тянет к дому своего детства автора, только нет его давно, а ей всё чудится за окнами женщина, потрясшая своей самоотверженностью и благородством.
– Дом и тогда уже был пуст, но, когда я вбегала в подъезд, дверь в квартире без номера на первом этаже справа, всегда открывалась, и на меня смотрела женщина, немолодая, нестарая, мягкая телом и с печалью в тёмных глазах. Она не улыбалась, не приглашала войти, не спрашивала ни о чём.
Это в памяти автора, в подсознании, отголоском в судьбе, в печали и радости. Потому что каждая история чужой жизни, как-то соприкоснувшаяся с твоей, откладывается в глубинах души, определяя поступки, отношение к людям, ко всему, что наполняет жизнь.
– За окном Рахиль Львовна, грустная, отрешённая, протирает хрусталь, вглядывается в него, будто что-то в нём видит, окликаю, оборачивается и продолжает вглядываться в своё невидимое… А в хрустале – светло-фисташковая штора, тёмная бархатная скатерть на круглом столе, на стене блики, куда-то выбежали дети, муж на работе, пусто, одна в своём захрусталье, теперь уж навсегда… (Spiritus ubi vult spirat)
Миниатюра написана с редким чувством восхищения, признательности замечательной женщине, подарившей воину счастье любви, заботу, детей и пережившей супруга всего на один год. Навестила дорогую могилу на кладбище, поклонилась, вернулась домой и упала замертво.
Особое место в творчестве Наны Белл занимает тема жизни современного села. Не знаю, что меня так тянет к этим незамысловатым зарисовкам из иной жизни, которую мы, горожане, знаем по книгам да фильмам. Но в фильмах редко увидишь то, что мелькнёт порой на телеэкране, чаще в хронике происшествий. Сколько раз повторяли тот сюжет, где старушка, чья хатёнка у железной дороги стала прибежищем для пострадавших от взрыва в поезде, показывала свою скорбную обитель.
Домом это при самом причудливом воображении не назвать. С какой болью и недоумением вглядывались мы в скудный быт женщины, всю жизнь честно отработавшей, но так и оставшейся доживать в неуютной служебной времянке. Вот этот неприкрашенный мир русской глубинки и запечатлён в рассказах, зарисовках, миниатюрах Наны Белл.
– Вот взять хотя бы вековых. Жили две бабульки, одна другой старше, 90 да 85.
Жили тихо, в самом далёком углу, за речкой….
Так бы бабки тихо и померли, как наши, Настя с Олюшкой, да, видать, не судьба. Принесла им как-то почтальонша наша, Валентина, пенсию, а когда Мария-то пришла, дня через два, то уж сразу поняла, случилось что-то, двери настежь, тряпки какие-то у крыльца валяются, а в дом вошла – всё перевёрнуто и бабки уж неживые…(Утешил)
От этой отстранённой, сдержанной авторской манеры ещё сильнее сжимается сердце, когда вчитываешься и осознаёшь глубину пропасти, в которой оказались все мы. Иначе, как назвать эти ставшие привычными грабежи и убийства стариков в сёлах.
Нынешние раскольниковы, расплодившиеся подобно крысам на мусорных свалках, держат в страхе целые деревни, где доживают свой тяжкий век одинокие пожилые люди. Вот и запираются они на несколько запоров, даже в жару не осмеливаясь приоткрыть дверь, знают, что могут убить за пенсию, за схороненные в укромных уголках «гробовые», за ордена и медали, ставшие предметом циничной купли-продажи.
Какими словами назвать вырождение нации, не только не способной защитить беспомощных, но не замечающей особого цинизма таких преступлений. Потому стали они обыденными и привычными в стране, где с ужасающей периодичностью горят дома престарелых. Боятся их, не отваживаясь переселяться в них из своих конур старики.
Но они живы, они ещё надеются на нас, ждут помощи в своих жалких халупах, с провалившимися крышами, часто без хлеба, с дождевой или вытопленной из снега водой, до колодца многим уже не под силу добраться. Дождутся ли поддержки и помощи.
– Она вставала рано, лишь свет касался неба, в траве копалась, одежда её быстро становилась холодной и мокрой, она шла в дом, от движенья воздуха гасла свеча, в избе было темно, темнела печь, хрусталь старинного, ещё барского буфета, не играл разноцветьем, а тускнел старой замятой фольгой.
К ней пришло её «теперь», иногда, когда не было больно, она вспоминала «тогда» и смотрела на свои тёмные, скрюченные пальцы. (Памяти вековух)
Эти пронзительные произведения об умирающей деревне пишет коренная москвичка, интеллигент, образованная женщина, в жизнь и судьбу которой прочно вошла ставшая родной сторона, которую зовёт она Зарязанью. Как она попала туда, спросите вы, да как многие жители мегаполисов, уставшие от суеты и бешеного, затягивающего ритма жизни столицы.
– У Мишиных в деревне – домик. Купили, конечно, по глупости, а вернее от бедности и типичной для русских людей тяге к природе. Были бы побогаче да поумнее, нашли бы место получше, а эти выбрали, нет, ничего они не выбирали, просто сложилось так.
Встречала их деревня дымками из труб, стадом, что собиралось на бугре под балагуры, да приветливыми взглядами… Это было недавно – это было давно…
Прикипели сердцем москвичи к своей деревеньке, вжились, сердцем приняли эту непраздничную, многотрудную жизнь, когда наступили обещанные и долгожданные «счастливые времена».
– Теперь там – ни людей, ни коров, ни домов, ни веялок, ни сеялок, ни колхозного двора, а они всё нет-нет да наведываются. Через хляби непролазные, через край света, где ещё огоньки по вечерам теплятся, мимо улицы Центральной, где теперь в магазине и ножки Буша, и маслице какое-никакое, а иногда даже хлеб, пробираются они на свой голый конец. (Мишины или странная парочка)
Повезло ещё им, этим Мишиным, не разорили лихие парни их домишко. А вот давний мой знакомый вернулся по весне в родной дом, в котором родился, вырос, застал его раскуроченным, с вывороченными рамами. Охнул да сгоряча кинулся ремонтировать. От потрясения ли, от сквозняков в выстуженном помещении, простыл. Через два дня в поликлинику обратился, да только усмехнулась врач. Что, мол, с покрасневшим горлом пороги обиваешь, глянь вон, очередь какая под моим кабинетом. Иди, полощи горло, да аспирину выпей.
Беспокоить больше никого не стал, а вот когда совсем худо стало, родные скорую вызвали, отвезли в больницу. Опять не повезло, на выходные пришлось его поступление. Что говорить, похоронили через несколько дней, тёплые речи на поминках звучали. Всё больше о руках золотых да характере мягком, покладистом говорили товарищи, смахивая слёзы. Эх, судьба, одним отмеряешь столько, что добра за годы не вычерпать, другим лиха с верхом, тоже не донести, надорвёшься.
Шла я с похорон, вспоминала его жизнь, которую знала по рассказам жены его покойной, дружили когда-то. Вышло, что отдыху ему выпало за жизнь – одна эта поездка к морю на 10 дней, да и то мать потом долго упрекала, картошку не пропололи вовремя, уехали. Больше уже и не было такого отдыха.
Всю жизнь обихаживали родительский дом, когда матери не стало, лето проводили в нём, добираясь на работу в город на перекладных. И всё в заботах и трудах. Да только не уберёг Николай ни дом в месте заповедном, ни себя. Рассказывают, соседи добрые постарались, из дома всё более-менее ценное вынесли, подвал опустошили, рамы и двери с корнем вырвали. Одичали совсем люди. В одну школу с ними ходил, друзьями считал, а опустились до грабежей. За бутылку сивухи и мать родную продадут, а о соседском добре печься...
Вспомнила об ушедшем минувшей весной школьном товарище, потому что именно об этом с болью и скорбью пишет автор. О вырождении не только села, о перерождении душ нормальных в общем-то людей, которых жизнь загнала в тупик. «Человек человеку – друг, товарищ и брат». Где те жизнеутверждающие, маслом на кумаче выписанные, и вывешенные в каждом уголке цеха ли, фермы, на фасаде сельсовета, словеса. Выцвели быстрее сатина, не выдержавшего оптимизма кремлёвских мечтателей.
А, может быть, причина в беспамятстве – историческом и житейском. Разве не видим, что пришла другая беда – отрицание всего, огульная критика прошлого, когда в нём отвергнуто всё хорошее, когда созданное предыдущими поколениями, стало объектом насмешек. И этот презрительный взгляд обратился на стариков. Бесовщина поселилась в душах.
катят жилистые бесы
колесо истории.
Слева голуби воркуют,
справа тучей вороны.
Катят бесы – колесуют
на четыре стороны.
Времена пришли иные, теперь всё больше на экране лозунги, да упоительные прожекты с приставкой «нано»… Но от них тянет к другому, к неприкрашенной правде, к той, что знакома не понаслышке, не по лубочным сериалам, а по жизни, какая есть, со своими бедами, горестями, утратами.
Семья Наны Белл отпуска, праздничные дни частенько проводит в рязанской глубинке, в домишке, к которому прикипели сердцем, приросли корнями. Совсем не празднично стало там, невесело, а вот тянет русскую душу к земле, к исконному, и это один из источников вдохновения автора:
– Плачут ангелы на рязанской земле. Слёзы их каплями на землю падают, печалят её, где слеза упадёт, уныние вырастает, грусть. Люди на такой земле места себе не находят, кручинятся, терзаются, горюют сами не знают о чём, тоску свою змию зелёному вверяют, а он только этого и ждёт, у кого силы отнимет, у кого разум, а у кого и жизнь…
А ангелы всё плачут.…(Спас Нерукотворный).
Я не упомянула многоплановую «Повесть о Зине», которая готовится к печати в журнале «Простор», читатель может прочесть её на странице автора.
Нет, не только деревенская тема занимает автора. В её произведениях я нашла то, что сближает её прозу с любимой и почитаемой нами Ольгой Татариновой.
Общение с ней сыграло значительную роль в судьбе автора, в судьбе и её сына-поэта. Проза писательницы, пронизанная тончайшим психологизмом, полутонами, глубиной проникновения во внутренний мир героев, отчётливо проявилась в миниатюрах Наны Белл. А ещё редкая поэтичность пронизывает всё, что написано ею:
– Как вы уже догадались по другим моим рассказам, моя земная жизнь протекает в двух независящих и непересекающихся друг с другом, мирах: мои ноги ходят по земле, руки моют, убирают, стирают, сажают, нянькают, а мысли витают где-то, душа замирает от нервной дрожи прошлогодних листьев, уши стараются уловить их монистовый звон. (История одного портрета)
Вот этот монистовый звон прошлогодних листьев уловит чуткое ухо тонкого ценителя настоящего.
http://www.proza.ru/avtor/gofman
Стихи С.Грущанского http://www.proza.ru/avtor/mahaon1