Упавшее, видимо, с неба, прямо перед моим носом, нечто не оставляло ни малейших сомнений в потустороннем своем происхождении. Оно сильно смахивало на сказку, какую-то неизвестную доселе, но скорее все же народную, случайно или по роковому выбору пытливого ума угодившую в мои алчущие перспектив объятия. Или, может, мы одновременно выбрали друг друга?
Рассудок слегка повело при виде замысловатого, не виданного доселе, шрифта - и вот я уже с горящими от нетерпения глазами разглядываю титульный лист.
Я не люблю сказки, но эта показалась такой наивной, такой детской, такой безопасной...
Так заманчиво шуршали новые совсем, еще пахнущие типографской краской, странички, поражающие эстетическое восприятие превосходным полиграфическим исполнением. Их хотелось зажимать в ладошках, листать туда-сюда, неожиданно выпускать из-под уверенных пальцев, словно карточную колоду, особо не вдаваясь в смысл написанного - ведь он вряд ли может быть настолько уж глубок, чтоб внезапно вспыхнувшего интереса хватило до самой последней строчки.
"Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад!"
Под мягкой кожей твердого переплета после более детального изучения оказалась вовсе не сказка! Захватывающий, динамично развивающийся сюжет, завораживающая, почти зомбирующая, атмосфера, мастерски созданная автором посредством виртуозно выписанных диалогов!
Стало вдруг безумно жаль "проглотить" сей шедевр слишком быстро, испытав привычное разочарование от предсказуемости то и дело проглядывающего между строк финала. Так типичная читательская беспечность услужливо перенесла меня в самое начало повествования. Нечаянно-негаданно счет совершенных некогда мною глупостей пополнился.
Продолжая самонадеянно недооценивать автора, я все настойчивей лезла напролом сквозь дебри устойчивого непонимания, жадная до событий, пропуская целые куски текста, как делают это в школьные годы маленькие шалопаи, вымучивая с тихой ненавистью к описаниям природы положенных по программе Пришвина или Паустовского.
Я не знала тогда, что есть на свете книги, содержание которых определяется не автором, а читателем, не думала, что остались еще сказки, до которых я банально не доросла! Я считала, что читательское сопряжение не особо требуется в данном случае и лихо разменяла свою сказку на казавшиеся гораздо более привлекательными жанры. Вместо одной собственной волшебной, но безнадежно ускользающей от меня сказки, я обрела целые тома чужого романа.
Недюженный талант человека, щедро подарившего мне тот роман, все же, как и положено в хороших сказках, сотворил со мной чудо: полная вдохновения и сил, с горящими глазами и клокочущим сердцем, я снова взялась за будто в прошлой жизни затерявшееся перо. Я, наверное, просто сошла бы с ума, если бы не выплеснула на бумагу ревущий во мне вулкан раскаленных эмоций, вместе с едким дымом бесконечных сомнений и необратимо покрывшихся пеплом мечтаний.
...Он никогда не говорил мне лишних слов. Все сказанное без единого промаха упругой стрелой попадало точно в яблочко, которое я поначалу доверчиво держала на своей жертвенной макушке. Следуя древнейшему инстинкту, я однажды не выдержала и поддалась искушению, сочащемуся из пробитого насквозь фрукта прямо по моим пересохшим губам. Никакие доводы разума не в силах были удержать меня от непреодолимого желания познать вкус этого искусно отравленного плода. Позже мне частенько думалось, что плод этот существовал большей частью лишь в моем воображении.
Я даже не заметила, как лишенная привычной мишени ядовитая стрела скоро вонзилась в самую сердцевину моего не на шутку расслабленного сознания. Я все еще считала стрельбу из лука азартной, но вполне безобидной игрой. Я свято верила в силу противоядия и не знала, что оно закончится гораздо раньше, чем действие яда, который все глубже и глубже проникал в мой начисто лишенный иммунитета организм, избирательно пропитывая собой самые незащищенные места...
Он мог подолгу молчать, и со временем я тоже научилась молчать, кожей ощущая поистине ядерную мощь образовавшегося вокруг нас энергетического поля.
Мы молчали трепетно вместе, молчали, когда внезапно появлялся кто-то лишний, третий, молчали надуто-обиженно и восторженно-радостно, молчали при встречах и молчали, расставаясь, казалось бы, насовсем.
С ним я становилась не просто собой, я становилась такой, какой всегда, наверное, хотела быть. Я была с ним лучшей из всех возможных себя!
С некоторых пор я стала круглосуточно ощущать биение его пульса в своих висках. Даже в те минуты, когда незримое присутствие его доставляло почти адскую боль, когда хотелось выть от бессилия и просто физической неспособности отказаться от заветного наркотика, я покорно вслушивалась в ритмы своего второго сердца.
Более всего это походило на пристрастие к героину. Знаешь, что нельзя, что дальше - небытие, но снова и снова подставляешь исколотые до дыр вены под иглу со смертоносным кайфом, с каждой новой дозой наращивая зависимость, с каждым заново отпущенным сроком увеличивая количество кубиков. В какой-то момент вдруг с нежданным облегчением перестаешь различать реальность, которая колючей проволокой сковывает садистски медленно издыхающую волю к жизни...
Вы знаете, каково это, когда тебя читают, будто раскрытую книгу?
Когда точно знают, на какой она сейчас заложена странице и сколько буковок поместилось в каждом абзаце?
Когда едва коснувшись переплета, могут точно сказать, чем кончилась последняя, из написанных глав?
Когда не нужно делать сноски, а иллюстрации появляются сами по себе, но всегда там, где ты сам пожелал бы их видеть, и даже, возможно, нарисовал бы, если бы был художником?
Одного такого прочтения достаточно, чтобы почувствовать себя не просто автором - страшно сказать - творцом! Ему не нужны ни редакторы ни тиражи, он больше всего на свете боится одного: что рано или поздно закончится бумага или высохнут чернила, и тогда недописанной рукописью навечно останется любимое творение.
Почему же с нами происходит именно то, чего мы более всего боимся?
Некрасивой кляксой оборвался на полуслове тот роковой роман с читателем. Силясь разомкнуть удушливые, постранично сковывающие померкший в одночастье мирок воспоминания, я пыталась запрятать свой незаконченный роман в самое укромное место, малодушно, от случая к случаю, то открывая наугад, то, нервно протерев пыль дрожащей рукой, убирая обратно, так и не решаясь заглянуть внутрь.
Со временем рубцуются любые раны. Уставшая от бестолковой круговерти собственных прочтений, погоняемая в спину из ниоткуда возникшей силой, я отправилась в один из светлых дней на поиски других истинных ценителей для "священного фолианта". Придирчиво всматриваясь избранникам в глаза, каждый раз опасаясь (не помнут ли, не испачкают?) очередной болезненной потери, я с неимоверным энтузиазмом готова была читать им вслух до тех пор, пока кто-нибудь один вдруг не начнет улавливать предусмотрительно скрытое между строк.
И однажды, сознательно и бесконечно рискуя, с щемящей тоской и мазохистской радостью в сердце, мне наконец-то довелось протянуть драгоценную свою книгу в руки долгожданному своему читателю.
Вмиг ожившая под бережными прикосновениями незнакомых чутких пальцев, одинокая доселе книжная душа наполнила собой до краев наше общее отныне пространство, и это было так похоже на любовь! Светящиеся восторгом глаза едва не утонули в нахлынувших волнах благодарности за щемящий комок в горле и дыхание в унисон, за цветные сны и разбуженные воспоминания, за приятие и понимание, за сопричастность и веру.
Теперь я точно знаю, что читательское сопряжение никогда не сравнится по своей ценности даже с пожизненно востребованными авторскими правами, что настоящей книга становится лишь тогда, когда внутри нее начинает говорить душа Автора с душой Читателя.