Моя знакомая, детский врач, вернувшись с дежурства в детской больнице, с негодованием рассказывала: «Привезли девочку восьми лет, в коме. Родители сообщили, что она украдкой от взрослых в сочельник выпила стакан вина «Изабелла». Еле откачали! Как только я их не называла, ругала последними словами, узнав, что пива они ей наливали сами».
Во мне пробудились детские воспоминания, очень яркие, как будто это было не полвека назад, а вчера.
Мать, по обыкновению, отправила меня и брата на лето в деревню, к бабе Марье. Брату было тринадцать лет, мне пять с половиной. Тогда с автобуса или попутки сходили у придорожной часовни и шли три километра пешком. Сначала, от деревни Кузнецово в гору, потом через болото, по гатям. Машины там не ходили: с горем пополам на телеге проедешь. У нашей деревни, огороженной изгородью из жердей, было четверо ворот, выходивших на прогоны. Мы входили с севера. На запад был прогон и дорога на Рябиниху, на восток — Пугино. С северо-востока, со стороны деревни Бор-Космыниха шла главная дорога через деревню на Новое Курово. По ней транспорт двигался в любое время суток. Все эти изгороди и ворота отделяли огороды и пахотные земли от выпасов. Высота изгороди — метра полтора, породы шли всякие: что рядом росло, то и рубили. На ворота ставили ошкуренную елку, очень прочную. Слеги просто выдвигались и задвигались в гнёзда, никаких шарниров не было. Так надёжнее. Если даже пьяный пройдёт, забыв задвинуть слегу обратно, скотина не могла пройти: путь преграждали другие слеги, одна выше открытой, две ниже её. Шарнирные ворота после прохода пьяного часто оставались нараспашку, и скот губил посевы. Когда мы добрались до ворот, я шмыгнул между жердей, а брат, как взрослый, открыл, перелез через слеги, потом задвинул на место жердину.
Был обычный день. В Кузнецове люди работали на полях: стрекотали конные косилки, тарахтел единственный трактор, матюгался, бегая по полю, бригадир. Начинался сенокос, трава поспела. Это было 24 или 28 июня. В каждой деревне раз в году был свой, особый праздник. В Пустыни это был Ефремов день. Деревня считалась средней, на перекрёстке дорог. Пять десятков рубленых домов. Деревенские называли свои дома избами. «Это у вас в городе дома. У нас — избы». Сотни две жителей, летом поболее. Загодя, в апреле, ставили брагу, готовились к празднику основательно. Однажды я видел, как за деревней, прямо в поле на меже варили пиво. Было потрясающе весело! В этот день, входя утром в деревню, мы увидели только праздничное оживление. С обеда начиналась всеобщая пьянка, потом хождение-брожение пьяных групп из конца в конец деревни. Пять-шесть гармошек, разряженные бабы в цветастых сарафанах, платочках — косынках. Потом начинались драки. Если долго не приходили чужие, ребята и взрослые начинали сшибки меж собой. Дурь искала выход. Сначала дрались на кулаках, потом хватались за жерди. К моменту прихода скотины ни одной слеги в воротах не оставалось, и скот разбредался по деревне и полю. Пастуху, из уважения, подносили прямо на выпасе. Он сразу становился никакой и щёлкал бичом нам на потеху.
Прибегали бригадиры из соседних деревень с жалобами на наших коров, но им тоже подносили, и они застревали в деревне, как занозы в заднице, если кататься летом с деревянной горки. Приезжал верхом председатель. Его ссаживали и подносили с почётом стакан первача. Почти все из взрослых мужчин воевали, больные воспоминания бередились самогоном. Зрелые мужики сбивались в кучи, в какую-то попадал и председатель. Его, обозлённого на потравы, цепляли за фронтовые дела, он обмякал и, пьяный, бывает, плакал. Эти группы тёртых и стреляных на войне и в лагерях мужиков с одобрением смотрели на зверские развлечения парней: следили только, чтобы не было поножовщины и трупов. Местный мильтон предпочитал не вмешиваться без серьёзного повода. Пил он наравне со всеми, не отрываясь от коллектива. Вечером гулянье перемещалось на Вешню, пятачок под огромными соснами у входа в молокозавод, заглубленный в землю сарай с сепараторами.
Песни, пляски у костра продолжались до рассвета. Ребятишек было, что мошки, а уж мошкару и комаров покормили досыта в эту ночь. Председатель давал команду, скот загонялся на фермы, а хозяйские коровы сами знали дорогу домой. Огромный костёр на Вешне притягивал людей с Бор-Космынихи. С остальных деревень, откуда костёр не был виден, тоже приходили. У всех была родня, друзья: один колхоз, рука об руку работали, как не налить? Будет в другой деревне гульба, туда наши пойдут вечером после дойки коров. В местном магазинчике раскупалось всё спиртное и конфеты-подушечки. Других отродясь не видели на прилавке. Но и подушечки ценились.
Среди детворы считалось шиком зайти с компанией таких же огольцов в магазин и, положив на истёртый локтями прилавок два жёлтых потных рубля, заявить гордо: «Подушечек. На всё!» Продавщица, благожелательно улыбаясь, взвешивала и насыпала в кулёк двести граммов слипавшихся пахучих конфет. Спрашивала, будто не знала: «Чей это ты такой черноглазый будешь? Настин сын? Марьи Лапохиной внук? Эва ты вымахал как... Ну, иди с Богом, расти. Вернёшься в город, мамке привет передавай, вместе в девках гуляли». Я тогда не подозревал, что фамилия бабушки вовсе не Лапохина, а Петрова. Обидным прозвищем был награждён земляками мой дед Дмитрий за свою простоту. За неё же он и сгинул в Сибири в 1937 году. Видно, я в него пошёл. Добыть в деревне два рубля, чтобы угостить своих сопливых корешей, было непросто, но возможно. В день праздника дети шлялись из одной избы в другую. Особо не клянчили: их и так одаривали пирогами или ещё чем вкусным. Родни у меня по материнской линии было полдеревни: у бабки было два брата и две сестры, у матери двоюродные братья и сестры. Все они, приезжая зимой в город с мясом, останавливались чаще всего у нас, даже имея более близкую родню. У нас было тесно, но просто и недалеко от базара. Мать знала ветеринаршу, клеймившую мясо на продажу. Взрослые, к моменту описываемых событий, были уже пьяные, но ещё не озверевшие, поэтому жаждали развлечений. В то время и электричества не было в деревне, не то, что телевизора. На молзаводе масло делали, крутя вручную сепараторы.
Началось всё с дяди Харитона, моего двоюродного деда, брата бабы Марьи. Их дом, красивый, обшитый и окрашенный, стоял за пять домов от нашего, через дорогу. Бабка послала меня к ним в гости: «Сходи, Харя домой пошёл, тебя звал». Встретили меня ласково. Мужики дымили махоркой, раскрасневшиеся бабы пили чай. После угощения и традиционных расспросов дядя Харитон предложил мне: «А спой-ка нам что-нибудь, Вовка, да спляши. Дёрни сначала стопочку для веселья!» Налил стопку самогона и подал мне. Я отпил глоток, поперхнулся, чуть не уронил стопку. «Нет, так не пойдёт. Знаешь, как твой батька пил?» Он резко, залпом выпил свою стопку, постучал пустой посудиной по темечку себе и поставил на стол кверху дном. «Коли выпьешь, дам два рубля на леденцы». Перспектива заработать меня так воодушевила, что я сделал в точности, как он показал. Самогон уже не казался жидким огнём. Харя сунул мне в карман деньги, велел занюхать хлебом и закусить солёными рыжиками. «Ну, а теперь спляши и спой, что знаешь». Упрашивать меня долго не пришлось. Выпивка пробудила шум в голове и зуд в ногах. Я выскочил из-за стола и, топая ботинками, запел:
Ты играй, гармошка-пышка,
У быка большая шишка,
Мы отрежем на вершок,
Сварим студеню горшок.
Сидящие за столом чуть не попадали на пол от смеха. Я продолжал.
Бывали дни весёлые,
По месяцу не жрал,
Имел квартиры чудные,
В уборной ночевал.
По деревне целый вечер
Ходим мы и брякаем
Попадётся кто навстречу
Морду расх....м
Шёл я лесом, встретил беса,
Бес картошечку варил,
Котелок повесил на х...
А из ж… дым валил.
Короче, понёс такую похабщину, что некоторые девки и бабы со стыда руками лица прикрыли.
Никто меня не останавливал: напротив, мужики хлопали в такт ладонями и кричали: «Давай, Вовка, жарь!» Когда иссяк мой репертуар, я эффектно поклонился и выбежал на улицу, благо дверь была открыта настежь. Из окон донёсся одобрительный рёв пьяной компании. Меня догнал дядя Юра, мамин двоюродный брат. Он взял меня за руку и, улыбаясь, потащил к себе, в дом напротив бабкиного. «Ну, ты даёшь, насмешил всех, артист. Нашу компанию тоже надо развеселить, надолго запомнят твои куплеты. А то всё пьянка да драки». Потом он повел меня к бабе Улите, а под конец к бабе Прасковье.
Её дочь, тётя Зина, первая красавица в деревне, певунья, приезжая к нам в город, брала меня к себе в постель и нянькалась со мной. Тогда ей было лет двадцать — двадцать пять. Ей единственной я позволял себя трепать. Даже со своими родными тётками моё поведение было гораздо более суровым.
К бабе Паше я пришёл уже здорово отяжелевшим, но репертуар, правда, с запинками уже, отработал. Стопку выпил, постучал по макушке, забрал деньги и двинул к дому бабки Марьи, чувствуя, что всё вокруг начало кружиться и качаться. Никто меня не провожал, потому что, уходя, я махнул рукой: «Сам дойду». Удивительно, что до сих пор помню все ощущения и подробности двухсот метрового пути. Ноги сами понесли меня к пруду, и только чудом я не утонул. Распряженные, со спутанными передними ногами лошади щипали траву на обочине. Они поднимали головы и фыркали, глядя добрыми глазами на пьяного мальчугана с чёрной, как головешка, головой. От смеха фыркали или от удивления.
Наш клювастый петух наскочил было на меня, но получил зверский удар ногой и позорно бежал под крыльцо. Куры заполошно заорали, узрев фиаско своего повелителя, разлетелись по сторонам. Дверь амбара с каждым шагом приближалась ко мне. Переступив высокий порог, я хряснулся на охапку сена. Лежать было ещё хуже. Меня мотало, швыряло, кружило, несло, словно щепку в струе водопада, появилось ощущение потери веса, свободного падения. Ползком подобрался ко мне плетень, около него ноги с трудом подняли страшный груз моего тела. Перебирая сухие палки, мои ручонки дотащили тело до крыльца. Опять налетел петух, клюнул в руку и ударил по ногам шпорами больно, до крови. Я сначала заплакал, потом пришел в бешенство. Схватив лежащий на приступочке крыльца тесак для рубки березовых прутьев, шатаясь из стороны в сторону, попытался зарубить петуха. Кто-то из ходящей ребятни начал меня дразнить. Грозно махая ножом, я погнался за ними. Далее случилась отключка: не помню, что было дальше.
Кто-то из взрослых настучал бабке Марье, что ее внук гоняет ребят по деревне с тесаком в руках. Брат только что пришёл со Сьючи с рыбалки и был послан за мной. Он поймал меня, совершенно невменяемого, на краю деревни, отобрал нож и принес в амбар, выгреб из карманов спички и деньги, ушёл, закрыв дверь снаружи на засов. Душа едва меня не покинула тогда. Сознание то возвращалось ко мне, то исчезало, рвота чередовалась с икотой, после каждой порции блевантинчика становилось чуточку легче. Утром отпаивался клюквенным морсом и слушал рассказы о моих художествах я долго, пока не пришёл Харя. Он заступился за меня и налил полстопки сивухи, разбавив морсом. «Выпей, Вовка, полегчает». Он забыл сказать: «Не дыши». Запах вызвал тошноту, стопка полетела на пол. Я заплакал и пролепетал сквозь слёзы: «Никогда пить больше не буду».
Память о перенесённых мучениях помогла выдержать лет десять. Мать работала на пивзаводе. С тринадцати лет мне приходилось ей помогать, но пиво, тем более — лимонную эссенцию «балалайку» я не пил вообще. Брат стал работать на этом заводе и постепенно привык к спиртному, а мне так и не довелось стать пьяницей, хотя за семнадцать лет жизни на одесщине выпито немало. В деревне из пяти ушедших в мир иной мужиков и ребят лишь один умирал от болезни или старости. Остальные напрямую от пьянки, либо от травм и несчастных случаев, с ней связанных. То, что не смогла сделать война — выкосить людей, сделала сивуха.