Чернобыль - 10

                ПЕРВЫЕ  НЕВОЛЬНЫЕ  ЗАЛОЖНИКИ-СМЕРТНИКИ,

                КОТОРЫЕ  БЕЗ  ВСЯКОЙ  ЗАЩИТЫ ОТ  РАДИАЦИИ

                ПОШЛИ  В  СМЕРТЕЛЬНО-ЗАРАЖЁННУЮ  ЗОНУ...



                ИЗ  ИНТЕРНЕТА



                ЩЕРБАК  ЮРИЙ  НИКОЛАЕВИЧ


ПРОДОЛЖЕНИЕ -

прочитаноне прочитано
Прочитано: 34%


         Сказалась привычка работать по старым схемам, доставшимся в наследство от времен всеобщего благодушия, сказалось желание подавать только убаюкивающе-спокойную, радостную информацию; чувствовалась боязнь расширения гласности по некоторым наиболее щекотливым и неприятным вопросам, одним из которых и стал Чернобыль. Конечно, было бы несправедливым не заметить и того нового, что появилось в те дни в работе органов массовой информации. Взять хотя бы интересный опыт Украинского телевидения: ежедневно, начиная с мая, редакторы и операторы популярной информационной программы "Актуальная камера", люди не только талантливые, но и смелые (согласитесь - непросто снимать сюжеты в Зоне, под обстрелом радиации), подробно знакомили телезрителей Украины с происходящим на ЧАЭС и вокруг нее.
         Но все это было позже.
         А между третьим и шестым мая по Киеву поползли черные слухи: говорили, что вот-вот на станции произойдет взрыв, потому что температура в реакторе повысилась до крайних пределов и пылающая сердцевина реактора, пройдя сквозь бетонную оболочку, может встретиться с водой, накопившейся под четвертым блоком, и тогда... Одни уверяли (это были "катастрофисты"), что произойдет водородный взрыв (физики это начисто отрицали), другие ("оптимисты") - что только паровой. И в том, и в другом вариантах веселого было мало. Говорили, что готовится эвакуация Киева, и еще многое разное говорили...

«"Опасность взрыва ликвидирована"


         Самое удивительное, что на этот раз слухи имели под собой веские основания.
         Из сообщений прессы:
         Академик Е. Велихов рассказывал:
         "Реактор поврежден. Его сердце - раскаленная активная зона, она как бы "висит". Реактор перекрыт сверху слоем из песка, свинца, бора, глины, а это дополнительная нагрузка на конструкции. Внизу, в специальном резервуаре, может быть вода... как поведет себя раскаленный кристалл реактора? Удастся ли его удержать или он уйдет в землю? Никогда и никто в мире не находился в таком сложном положении: надо очень точно оценивать ситуацию и не сделать ни единой ошибки...
         Дальнейшее развитие событий показало, что направление борьбы с разбушевавшимся реактором было выбрано верно" ("Правда", 13 мая, 1986 г.).
         Из статьи В. Ф. Арапова, генерал-лейтенанта, члена Военного совета, начальника Политического управления Краснознаменного Киевского военного округа:
         "...Представитель Правительственной комиссии поставил задачу командиру механизированной роты коммунисту капитану Зборовскому Петру Павловичу:
         - На аварийном реакторе создалась критическая ситуация. В специальном резервуаре под ним, возможно, вода. Если не выдержит бетонное основание, может случиться непоправимое. Вам предстоит в кратчайший срок найти правильное решение и организовать откачку воды.
         ...Бронетранспортер доставил капитана Зборовского и двух добровольцев - младшего сержанта П. Авдеева и ефрейтора Ю. Кошунова - к месту, где предстояло проникнуть в помещение, ведущее к резервуару. Приборы радиационной разведки показывали, что безопасное пребывание у бетонной стены может быть не более двадцати минут. Смельчаки начали работу, сменяя друг друга. Но вот отверстие проделано, и капитан Зборовский шагнул навстречу неизвестности. Вскоре он предложил Правительственной комиссии надежный вариант откачки воды, который был утвержден" (Журнал "Радуга", N10, 1986 г.).
         Николай Михайлович Акимов, 30 лет, капитан:
         "Оказалось, что нам придется работать в зоне очень высокой радиации. Поэтому совместно с капитаном Зборовским (с ним был еще лейтенант Злобин) мы приняли решение в первую очередь взять добровольцев. Когда мы объявили, что нужны восемь добровольцев, весь личный состав, находившийся в строю, - все сделали шаг вперед. Выбрали восемь человек. Среди них - старшие сержанты Нанава и Олейник.
         Работали мы ночью, при свете фонарей. Работали в защитных костюмах. Не совсем удобно, правда, но другого выхода у нас не было. Вы эти костюмы видели - такого зеленого цвета, ОЗК называются: общевойсковой защитный костюм. Обстановка, которая сложилась на станции, говорила о том, что надо действовать быстро и решительно. Личный состав воспринял поставленную задачу как полагается, и уже на станции не было лишних указаний, добавлений, только работа.
         Работали мы в Зоне всего двадцать четыре минуты. За это время было проложено около полутора километров трубопровода, установлена насосная станция и начата откачка воды. Все вроде хорошо, воду откачиваем. Но, как говорят, беда одна не приходит.
         Не успели мы проложить трубопровод и начать откачку воды, как в ночной темноте чья-то машина на гусеничном ходу раздавила нам рукава. Они делали какие-то промеры и в темноте не заметили рукавов.
         Несогласованность вышла такая. Все это произошло в зоне высокого заражения. Делать нечего. Оделись и пошли вновь туда. Пошли с другим составом солдат - добровольцев нашей роты. Вода шла под давлением, и трубы не выдерживали большого напора, давали течь. А вода была радиоактивная. Этот разлив воды на маршрутах работы создавал дополнительные опасности. Надо было срочно устранять течи, зажимать рукава там, где вода фонтанирует. Солдаты сами проявляли инициативу, снимали с себя защитные комплекты, обворачивали ими рукава, сбрасывали поясные, брючные ремни и зажимали все это, жгуты делали. В общей сложности было подавлено много течей на рукавах.
         Что я хочу сказать о ребятах? В нашей жизни бывает всякое. Как говорится, службы без нарушений не бывает. А вот когда мы прибыли туда, глянули... Нет, поначалу страха никакого не было: ну, зашли - ничего. Даже птицы летают. А потом, когда начался отсчет облучения - у нас у каждого был индивидуальный дозиметр, - когда мы поняли, что наш организм начал принимать рентгены, тогда уже у солдат появилось совсем другое отношение. Не буду скрывать: когда дозиметры начали отсчет, появился страх. Но тем не менее ни один из солдат, находившихся на станции, не подал признаков слабости, все выполняли задачу мужественно, с высоким профессиональным мастерством. Трусов среди нас не оказалось.

Прочитано: 34%


         Задача ставилась вне Зоны. Когда в Зону входили, там командовать некогда было, во-первых, неудобно - на нас респираторы, а во-вторых, здорово не покомандуешь - надо дело быстро делать. Не было у ребят колебаний, не заметил. Все знали, что у них уже рентгены набраны, но каждый выполнял свою задачу.
         Кроме того - техника есть техника. Насосная станция стояла в Зоне очень высокой радиации, работала в закрытом помещении, и находиться там практически было невозможно. Но в результате нехватки воздуха и загазованности машина глохла. Поэтому время от времени - а это время составляло где-то в пределах двадцати пяти - тридцати минут - мы входили в Зону, проветривали помещение, заводили машину, и все повторялось сначала.
         И так в течение суток. Всю эту работу выполняли мы в ночь с шестого на седьмое мая. Затем была произведена замена насосной станции.
         - Вы понимали, что это - одна из важнейших операций во всей чернобыльской эпопее?
         - Да, мы понимали. Особенно офицеры. Мы понимали, что попади вода в кипящую массу - это или взрыв, или, по крайней мере, испарение... Тем более что ветры уже дули в сторону Киева. Мы все понимали. Это были полностью сознательные действия, мы знали, на что шли.
         - Вы не жалеете, что выбрали профессию пожарного?
         - Нет. Я сам родом из Ростовской области, поселок Орловский, это родина Буденного. Сальские степи. Я окончил Харьковское пожарно-техническое училище МВД, был отличником. Попал в армию, служу в Киеве уже шесть лет. Так что, считайте, я киевлянин. О профессии своей не жалею, я ее сознательно выбрал.
         - Весь Киев жил в те дни страшными слухами. Было у вас сознание, что вы совершили нечто из ряда вон выходящее?
         - Знаете, облегчение было, что мы выполнили работу. Когда смогли доложить: "Опасность взрыва ликвидирована". Не было у нас мысли, что у нас потом будут брать интервью. О другом думали: "У этого солдата столько-то рентген. Он должен подождать. Сначала пойдут эти. Они меньше набрали".
         Мы берегли друг друга.
         А потом вдруг оказалось, что мы вроде как герои. Я думаю, что все, кто работает в Чернобыле, делают нужное дело. Все без исключения. Если бы не мы, так кто-нибудь другой был бы на нашем месте. Мы просто как специалисты пошли туда".
         Бесик Давыдович Нанава, 19 лет, старший сержант:
         "Я родился в Грузии, в городе Цхакая, вырос там же. Отец инженер, мать бухгалтер. Служу полтора года.
         Как дело было? Сидим в клубе, смотрим фильм. А наш командир роты как раз дежурил по части. Поступила команда: "Пожарная рота, сбор по тревоге!" Сразу все собрались, и командир роты, капитан Акимов, говорит: "Ребята, собирайтесь - и настраивайтесь на работу. Ничего страшного". Проинструктировал о мерах безопасности.
         Когда я все это услыхал, дом свой вспомнил, все. Но знаете, я чувствовал, что надо, необходимо делать такое. Раз нас вызвали - значит, мы там требуемся.
         Пятого мая мы прибыли в Чернобыль, прибыли утром.
         Простояли там весь день. Даже было дело - в футбол играли... Хотя запрещено. Но понимаете - чтоб настроение поднялось. Шестого приехал генерал-майор А. Ф. Суятинов, и поступила такая команда: наша оперспецгруппа уже должна быть на станции. Роту построили полностью, и капитан Акимов сказал: "Добровольцы - шаг вперед". Ну, там без этих... Четко все шаг вперед сделали. Ну и дело пошло на выбор, и выбрали самых здоровых, физически подготовленных. А я спортом занимался, борьбой дзюдо. Мы подготовили машины, рукавные линии проверили и шестого мая в девять вечера были на станции. На "бэтээрах" приехали. Там было четыре офицера - капитан Зборовский, лейтенант Злобин, капитан Акимов и майор Котин. Под командованием генерал-майора Суятинова. И нас восемь человек - сержантов и солдат.
         Генерал-майор, когда мы приехали, говорит: "Начнем сразу или перекурим?" Ну, обсудили это дело: "Начнем сразу". Не выходя из машин, мы сразу направились к опасной зоне. Заехали туда. Устанавливаем насосную установку и начинаем протягивать рукава. В половине третьего ночи работу закончили, приходим, дезактивацию провели, помылись, легли отдыхать в бункер. А в пять утра поступила команда - опять туда. Мол, какая-то разведка на гусеничном ходу прошла и рукава эти перерезала. И зараженная вода пошла... все это дело... Реакции могут произойти, очень опасно. Поднялись, переоделись, приезжаем на место аварии, поменяли рукава и - обратно. Это все длилось двадцать пять минут. Прошло три часа, а там постоянно вертолет дежурит, и с вертолета сообщили, что фонтан образовался, дырка в рукаве - устранить срочно. Опять нас подняли. Мы сразу туда. Зажали, и все. Нас сразу заменили, направили в госпиталь на обследование.


Прочитано: 35%


         Сейчас чувствую себя хорошо. Родителям я не писал об этом. Но знаете, как было? Мне предоставили отпуск, я приехал, а отец посмотрел военный билет, где написана доза радиации. Он меня спрашивает: "Сынок, откуда, что это?" Ну, я конкретно так не объяснял ничего, но он в этом разбирается, он сразу догадался. Говорит: "Расскажи, как было". Ну, я пытался облегчить. Не хотел рассказывать в натуральном виде, как оно было. Но они все узнали"
         ...Ночь с шестого па седьмое мая 1986 года навсегда войдет в историю, как одна из самых значительных побед над аварийным реактором. Я не хочу выискивать слащавую символику и увлекаться торжественными сравнениями. Но символика напрашивается: произошло это накануне Дня Победы. И теперь для меня эти две даты прочно связались в один узел. Сколько отмерено будет жизни, всегда "майскими короткими ночами" буду вспоминать май 1945-го: разрушенный, сожженный, но ликующий Киев, "студебекеры" на улицах, зенитные батареи в парке Шевченко, готовящиеся к грандиозному салюту, слезы на глазах взрослых; и рядом - май 1986 года: бронетранспортеры, мчащиеся в Зону, и слова одного офицера, пришедшего к нам в больницу: "Ребята, с победой вас! Взрыва не будет!"
         В воинской части, выполнившей это ответственное задание Правительственной комиссии, мне довелось побывать вместе с ветеранами Великой Отечественной войны. Встречу организовал Станислав Антонович Шалацкий - интереснейший человек, опытный журналист, полковник Советской Армии и одновременно Войска Польского. В конце 1944 года он был редактором газеты Первой танковой дивизии Войска Польского "Панцерни": именно в этой дивизии служили ставшие такими популярными герои телефильма "Четыре танкиста и собака".
         На эту встречу пришли Герои Советского Союза, летчик-ас полковник Георгий Гордеевич Голубев, бывший в годы войны ведомым у легендарного Покрышкина, и прославленный разведчик, спасший древний Краков от уничтожения гитлеровцами, - Евгений Степанович Березняк, известный всей стране под именем "майор Вихрь".
         Полковник Голубев очень ярко и правдиво рассказывал о нелегкой работе летчика-истребителя, именно о конкретной работе, а не "героических подвигах" вообще: о физических перегрузках, выпадавших на долю асов, о разных технических хитростях, применявшихся пилотами на войне: если не ты собьешь врага, то он собьет тебя. А Березняк поведал о работе разведчиков во вражеском тылу, когда человек пребывает в постоянном напряжении, испытывая гнетущее чувство опасности. Выживают в таких условиях самые смелые, самые спокойные и находчивые.
         Я смотрел на молодых, восемнадцати-девятнадцатилетних стриженых парней с красными погонами на плечах, видел, как внимательно слушают они рассказ ветеранов. Подумал: лет через сорок эти ребята, убеленные сединами, вот точно так будут рассказывать о горячих днях Чернобыля - и точно так, затаив дыхание, будут слушать их дети XXI века.
         Но если бы я сказал об этом солдатам, они бы не поверили, засмеялись. Потому что сегодня не могут себя представить стариками.




Прочитано: 35%
Полет над реактором


         В начале мая предпринимались настойчивые попытки подойти к реактору, определить истинное положение дел, взять ситуацию под контроль.
         Для этого использовались все возможные в то время пути - наземные, подземные. И воздушные.
         Николай Андреевич Волкозуб, старший инспектор, летчик ВВС Киевского военного округа, военный летчик-снайпер, полковник, мастер вертолетного спорта СССР:
         "Двадцать седьмого апреля утром мне сообщили по телефону: явиться в штаб со всеми индивидуальными средствами защиты. Это было в воскресенье. Подъехала машина, я быстро собрался, приехал в штаб и узнал о случившемся.
         Мне дали команду вылететь в город Припять. Когда я пролетал мимо станции - хотел или не хотел - но зашел сбоку и увидел эту всю картину. Места эти я знал, часто летал там. Включили на вертолете дозиметр и уже при подходе к АЭС заметили, что радиация увеличивается. Я увидел вентиляционную трубу, разрушенный четвертый энергоблок. Был дым, и внутри заметно пламя, в развале реактора. Дым был серый.
         Пришел на Припять, услышал голос руководителя. Там уже был наш руководитель, генерал-майор Николай Трофимович Антошкин. Я сел на стадион. Ко мне подъехала машина. Я спрашиваю: "А где еще есть площадка?" Отвечают. "Возле клумбы, возле горисполкома". Я взлетел и сел у клумбы. Прибыл в Припять где-то в шестнадцать ноль-ноль. Город уже эвакуировали. Только перед горисполкомом стояли машины. Город пуст. Это было очень необычно.
         Пошел в штаб, к генерал-майору Антошкину. В это время подошли еще два вертолета МИ-8, которые уже начали вы поднять выброску груза. Бросали в реактор песок, борную кислоту в мешках.
         Грузили мешки возле речного вокзала, а возили прямо туда, на центральную площадь. Оттуда вертолеты шли к реактору. Вначале мешки не цепляли снаружи, а закладывали внутрь вертолета. При подходе к реактору открывали дверь и просто выпихивали мешки.
         Двадцать седьмого наши вертолетчики бросали мешки до темноты. Доложили на Правительственной комиссии, что выбросили - сейчас точно не помню - кажется, восемьдесят с чем-то мешков. Председатель комиссии Борис Евдокимович Щербина сказал, что это - мизер, капля в море. Очень мало. Туда надо тонны.
         Мы полетели на базу и начали думать - что делать? Вынесли на обсуждение всего состава - летного и технического. Вручную сбрасывать мешки - это и производительность низкая, и небезопасно. Один борттехник - ну сколько он выбросит? И в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое апреля все думали - как это лучше сделать? Ведь в принципе на внешней подвеске МИ-8 может взять две с половиной тонны. И в ту ночь пришла идея - подвешивать на внешнюю подвеску груз. Класть мешки в тормозные парашюты истребителей - они очень прочные - и подвешивать. У нас есть специальное устройство на вертолетах, позволяющее отцеплять груз. Кнопку нажал - и отпускает. И пошло. Сначала работали на МИ-8, потом подключили более мощные машины.
         Наш командный пункт был оборудован на гостинице "Полесье" в центре Припяти. Оттуда станция - как на ладони. Было видно, как вертолеты, взлетавшие с площадки, заходят на боевой курс для сбрасывания, и можно было ими руководить. Сложность заключалась в том, что мы не имели специального прицела для сбрасывания внешней подвески, той горы мешков, которые болтались под машиной. Отрабатывая методику полетов, мы установили, что экипаж должен выдерживать высоту полета двести метров. Ниже нельзя - из-за радиации и, кроме того, вентиляционная труба там высотой метров сто сорок - сто пятьдесят. Это впритирку. Идти надо на трубу. Она была основным ориентиром. Я ее до сих пор вижу... На всю жизнь, наверно, останется в памяти. Я даже знаю, какие осколки где лежат на ней - еще никто их не видел, а я рассмотрел. На трубе были площадки.
         Скорость выдерживали восемьдесят километров. А руководитель следил за полетами с теодолитом. Наметили точку. И когда вертолет был в той точке, давали команду: "Сброс!" И отработали так, что все попадало в развал реактора. Потом - повыше - мы устанавливали вертолет, который контролировал точность попадания. Проводили фотосъемку и к исходу дня видели, какова точность попадания.
         Затем мы еще одно усовершенствование придумали: сделали так, чтобы парашют оставался, а мешки шли вниз. Отцепляли два конца парашюта. Потом, когда на более мощных вертолетах работали и бросали свинцовые болванки, сбрасывали их на грузовых транспортных парашютах, предназначенных для десантирования боевой техники.

Прочитано: 36%


         Через пару дней мы организовали площадку в селе Копачи, поближе к АЭС.
         То, что радиация не имеет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, поначалу притупляло чувство опасности. Никто на это не смотрел - ни на пыль, ни на что. Работали изо всех сил. Респираторы были, но смотришь - солдаты, что грузили мешки, респираторы на лоб подняли, словно очки, и работают...
         Позднее, когда разобрались, начались инструктажи, медицина в бой пошла, стали наказывать.
         Потом ветер повернул на Копачи, и приборы начало зашкаливать. Мы поменяли площадку и ушли в Чернобыль. В этих полетах я готовил экипажи, разъяснял им методику сбрасывания. К нам на помощь начали прибывать экипажи из других частей. Опыт у нас уже определенный накопился, и каждый экипаж, прибывший к нам, мы сначала готовили. Разработали схемы - как подвешивать, как выполнять полет, как бросать. Все полностью. Проводишь инструктаж, контроль готовности - и садишься вторым пилотом, еще проводишь один заход, а потом они уже сами начинают летать.
         Я на эту дырку в реакторе так насмотрелся... После полетов велась санитарная обработка и дезактивация вертолетов.
         Потом мы забрасывание реактора прекратили. И вот только прекратили - на одном из заседаний Правительственной комиссии ученые, специалисты приняли решение: для того чтобы наметить дальнейшие мероприятия по ликвидации, необходимо узнать температуру в реакторе и состав выходящих газов. К этому моменту еще никто вплотную не подъехал и не подошел к реактору, потому что уровни радиации были еще очень высокие. Один из ученых порекомендовал выполнить эту задачу с вертолета. Это был академик Легасов. Такую задачу никто никогда не выполнял. Сложность заключалась в чем? Вертолет по своим аэродинамическим качествам может висеть над землей или на высоте до десяти метров (это называется - висение в безопасной зоне) или выше пятисот метров. От десяти до двухсот метров - запретная зона.
         С чем это связано? Вертолет вообще-то безопасная машина. Я на них летаю с 1960 года. Это как велосипед для меня. В любом случае при отказе двигателей я сяду всегда. Но вот если вертолет висит до двухсот метров и если отказывает двигатель, то летчик - какой бы высочайшей квалификации он ни был - не посадит машину, ибо винт не успеет перейти на режим авторотации, то есть планирования. Но это только когда он висит. Если он горизонтально летит - тогда ничего. На режим авторотации вертолет может перейти лишь за высотой пятьсот метров.
         Поэтому одна из опасностей - висение выше десяти метров. Это было запрещено. Только по особым соображениям можно его допустить. Второе - выделение тепла из реактора. Никто не знал тепловых характеристик реактора. А в зоне повышенного тепла мощность двигателей падает. Ну, и повышенная радиация. И еще одно: экипаж не видит, что под ним происходит.
         Все понимали эти сложности. Но другого выхода не было. Все шло по меркам военного времени. И делать замеры надо было. Задача состояла в том, чтобы конец прибора, измеряющего температуру - так называемой термопары, - опустить в реактор.
         Прилетел к нам командующий ВВС, поставил задачу. Говорит: "Задача очень сложная. Но выполнять надо. Как можно это сделать?"
         Меня спрашивает. Я говорю: "Конечно, сложно, но надо попробовать. Будем тренироваться". У меня опыт большой, летаю я на всех типах вертолетов, поэтому, по всей вероятности, у них и возникла идея меня назначить.
         Началась подготовка. Сразу продумал план - как это все делать. Я был тогда полностью отключен от всего вокруг. Только сконцентрировался на этом полете. Со мной, кроме второго пилота и борттехника, должен был лететь доктор технических наук Евгений Петрович Рязанцев, заместитель директора Института атомной энергии им. И. В. Курчатова. Евгений Петрович объяснил мне, что термопара - это металлическая трубка на тросе. Еще с нами должен был лететь начальник смены дозиметристов Цикало Александр Степанович. Запоминаются те люди, с которыми пришлось вместе работать в трудных условиях.
         Надо было думать - как ее опустить, эту термопару, в реактор. Я пошел к нашим инженерам, говорю: "Включите инженерную вашу мысль, давайте думать". Хотя и у меня уже идеи были.
         Взяли трос триста метров длиной. Вы знаете, это нехороший стимул - авария, но если бы мы так жили и работали в обычное время, как тогда, с такой оперативностью, без волокиты, каждый старался изо всех сил, - у нас бы другая жизнь была... Буквально через полчаса трос приготовили.


Прочитано: 36%


         Провод от термопары оплели вокруг троса. Повесили груз на конец троса. Разложили трос на аэродроме. Вертолет я сам себе подобрал, чтобы помощнее был, двигатели опробовал. Задачу поставил экипажу. Восторга, правда, у них не увидел, но - надо! Расчет сделал - сколько топлива взять. Лишнего не нужно, поэтому слили маленько лишнее. Запустил и подлетел к тросу. Подцепил его и прямо с места пошел. Поднял его. Из парашютов сделали на земле круг, радиусом примерно как у реактора, метров двенадцать-четырнадцать. Начал имитировать полет. Груз весом килограммов двести висел на конце. Плавно захожу, зависаю, гашу скорость, потихоньку подхожу к этому кругу. Руководитель корректирует. Завис. И он мне дает команду: "Висите точно над этим!" Я намечаю себе ориентир, чтобы точно висеть, привязался, по интуиции чувствую, что точно вишу. Придерживаю вертолет. Но он говорит: "Вы висите точно, но груз ходит, как маятник". Висел я на высоте триста пятьдесят метров, а груз раскачивался.
         Я вишу пять минут - он ходит, вишу десять минут - он ходит. Не успокаивается. Я вишу - а мысли: "Что делать?" Тренировка тоже достаточно опасная, но морально спокойнее: нет радиации и температуры повышенной. А с точки зрения аэродинамической - опасно. Но об этом не думаешь в полете.
         Вижу, что ничего не получается. Захожу на посадку и трос кладу на площадку. Отцепил. Сел.
         И вот пришла такая идея: а что если по всей длине троса через равные промежутки подвесить грузы? Он должен быть устойчив. Чушки свинцовые нанизали на трос. Инженеры наши оперативно все сделали.
         Это все делали ночью седьмого мая.
         На следующий день я вылетел на тренировку с этим тросом. Трос натянут отлично. Начал опускаться. Только коснулся концом земли (слышу команду: "Касание!") - я ушел, а трос стоит как столб. Тут уже нужна ювелирная техника пилотирования... Еще один заход сделал, убедился в том, что можно. Вид у нас был после этого полета - вы бы видели... Вообще полет с внешней подвеской считается одним из сложнейших... Потом еще несколько заходов выполнил.
         Восьмого числа привезли нам термопару. Как проволока. Конец является датчиком. Увязали все, трос разложили в Чернобыле на площадке.
         И девятого мая подъехали Евгений Петрович Рязанцев и Цикало Александр Степанович. Установили аппаратуру в вертолете. Перед полетом мы сами, экипаж, из листов свинца сделали защиту - положили на сиденья, на пол. Только там, где педали, где ноги, там нельзя было. Закрылись хорошо. Дали нам жилеты свинцовые. Мы объяснили своим пассажирам - как будем лететь, закрыли их плитами тоже, договорились о взаимодействии. Наблюдал за полетом мой коллега, полковник Мимка Любомир Владимирович. Он разместился в Припяти на гостинице "Полесье".
         Ну, все сели в вертолет, поднялись из Чернобыля без всяких проблем. Конец троса - чтобы лучше было видно - обозначили оранжевым кольцом.
         Я подошел на высоте триста пятьдесят метров. Надо было узнать - как температура там, как мощность двигателей. Вертолет висел стабильно.
         Руководитель полета мне говорил: "До здания пятьдесят метров. Сорок... Двадцать..." По высоте и удалению он мне подсказывал. Но когда я стоял над самим реактором, ни я, ни руководитель уже не видели - попал я или нет. Поэтому послали еще один вертолет МИ-26. Полковник Чичков пилотировал. Он завис на удалении двух-трех километров сзади меня и все видел. Я должен был зависнуть возле трубы...
         А Евгений Петрович Рязанцев сам в люк смотрел. И он показывал жестами: "Над реактором". Замеры температуры делали на высоте пятидесяти метров над реактором, сорока, двадцати и в самом реакторе. Евгений Петрович все видел. А аппаратура пишет. Когда все сделали - я отошел.
         За Припятью было намечено специальное место, и трос я сбросил в песок. Трос был радиоактивен.
         С момента зависания все это заняло шесть минут двадцать секунд. А показалось - вечность.
         Это была победа.
         На следующий день, десятого мая, нам снова поставили задачу: определить состав выходящих газов. Опять все то же, такой же трос, только не термопара была на конце, а контейнер. Тут задача была попроще - надо было не висеть, а плавно пройти. Двенадцатого мая все надо было повторить с термопарой. Появился и опыт, и маленько спокойствие. Еще полетели. И несмотря на то, что опыт, казалось бы, уже был, но менее шести минут провисеть никак не удавалось.


Прочитано: 36%


         Пока подойдешь, пока успокоишь трос, затем начинаешь снижаться, производить замеры. Как себя чувствовал? С двадцать седьмого числа у нас ни одной спокойной ночи не было, спали по два-три часа. А летали с рассвета и до ночи. Мне часто задают вопрос: "Как радиация действует?" Да я не знаю, что действует и как, но усталость была очень сильная, а отчего она? Или от радиации, или от недосыпания, от физических перегрузок, или от морально-психологического напряжения? Все-таки напряжение как-никак было - ответственность большая.
         После этих трех полетов еще летал, чтобы провести радиационную разведку.
         А всего в общей сложности над реактором я провисел девятнадцать минут сорок секунд".
         Из сообщений прессы:
         "В целях сокращения радиоактивного выхода над активной зоной создается защита из песка, глины, бора, доломита, известняка, свинца. Верхняя часть реактора засыпана слоем, состоящим из более четырех тысяч тонн этих защитных материалов" (Из выступления председателя Правительственной комиссии, заместителя Председателя Совета Министров СССР Б. Е. Щербины на пресс-конференции для советских и иностранных журналистов, состоявшейся 6 мая 1986 г. - "Правда", 7 мая, 1986 г.).
         "Позитивно отозвался профессор М. Розен (директор отдела ядерной безопасности МАГАТЭ) о примененной советскими специалистами методике поглощения излучения с помощью щита, состоящего из песка, бора, глины, доломита, свинца... Продолжаются работы под поврежденным блоком - их цель - полностью нейтрализовать очаг излучения и, как говорят физики, "захоронить" его в толщу бетона" ("Правда", 10 мая, 1986 г.).
         "От Совета Министров СССР. В течение десятого мая на Чернобыльской АЭС продолжались работы по ликвидации последствий аварии. В результате принятых мер существенно снизилась температура внутри реактора. По мнению ученых и специалистов, это свидетельствует о практическом прекращении процесса горения реакторного графита".

«Прочитано: 37%
Котлован


         Николай Васильевич Белоус, главный маркшейдер тоннельного отряда N14 "Киевметростроя":
         "С пятого мая я по приказу замещал главного маркшейдера "Киевметростроя" Пришел на работу Начальник тоннельного отряда говорит: "Ждите. В девять пойдем к Семенову, нам дают работы на Чернобыльской АЭС". Поставили нам задачу - сделать привязку на месте будущих работ.
         Я спросил: "Как одеваться?" - "Как я". Ну, я был в рубашке с галстуком, поверх надел спецовку, взял каску, сапоги. Собрались и на "Волге" поехали в Чернобыль. Мы вместе с начальником "Киевметропроекта" Анатолием Павловичем Волынским - он уже с третьего мая был там - нашли проектировщиков из Гидропроекта им. Жука, начали заниматься работой. Решали - где расположить котлован, как его привязать. Смотрели проектную документацию. Идея была такая: коль скоро разрушенный реактор набирал температуру, надо было сделать котлован для того, чтобы затем под защитой третьего энергоблока, где была в тот момент сравнительно небольшая радиация, установить станки и пробурить горизонтально скважины под фундаментной плитой третьего и четвертого энергоблоков. Конечная цель - создать ледо-грунтовый массив, то есть заморозить землю для охлаждения перегретого реактора. Скважины надо было пробурить на длину 165 метров. Боялись, что если на фундаментную плиту проникнет капля расплавленного ядерного состава, то плита может не выдержать такой высокой температуры. Надо было это все обезопасить.
         Опыта таких работ у нас не было. Мы замораживаем аммиаком грунты в Киеве, но методом наклонного или вертикального бурения. А горизонтального бурения никогда не делали. Все это мы с проектировщиками пятого мая решили, определили все организационные вопросы. Шестого числа начали прибывать наши люди и техника.
         Очень мне понравился академик Велихов. Очень спокойно себя вел, непринужденно. Был без никаких защитных приспособлений. В первые дни ели все в одной столовой - генералы, академики, ефрейторы, рядовые, рабочие - военные нас кормили. Была деловая, рабочая, демократическая обстановка, все равны были - по костюмам нельзя было сказать, кто это. По тону видели, по разговору, что это - какой-то руководитель, а это - подчиненный. Работали люди в большинстве - нормально.
         Шестого мая мы выехали на станцию. Сопровождающие шли впереди на бронетранспортере, а мы ехали за ними в автобусе. Тот, кто нас сопровождал на бронетранспортере, запутался немного, повозил вокруг - мы даже возле Припяти проезжали. Люди новые, обстановка незнакомая, еще дорог как следует не знали.
         Ехали вдоль канала. Страха не было. Ехали с одним чувством - выполнить работу. Я лично не ощущал каких-то страхов... Надо было сделать дело.
         Доехали до административно-бытового корпуса АЭС. Дали нам бахилы полиэтиленовые, мы переоделись, пересели в бронетранспортер и поехали на место, прямо к третьему энергоблоку, под защитой которого работали. Уже документация была - как и что.
         Здесь стояла пожарная машина, шланги пожарные вокруг лежали. Плохо было проезжать, потому что много шлангов. Заехали в угол, и из бронетранспортера нам говорят: "Вы туда не ходите, где стоит пожарная машина, там где-то 40-60 рентген". Проектировщики дали нам чертеж. Они в горячке масштаб перепутали, ошиблись на 10 метров... Ну в общем, мы это заметили, быстро разобрались. Мы с моим коллегой, маркшейдером Валерием Григорьевичем Кибкало работали. На стенке отмечали границы котлована. Теодолит нам поначалу не нужен был. Мы на стенке разметили ось, чтобы можно было колышки забить. Там - как раз посреди нашего котлована будущего - очутился колодец пожарного гидранта и вода из него лилась. Приехал механик наш из тоннельного отряда, отключил воду.
         В первый день, когда все это мы с Валерием Григорьевичем Кибкало разбивали, надо было разметку делать, а разметку нечем делать. Мы же собирались в пожарном порядке, ни мела не взяли, ничего. Ну чем нарисовать на стене, чтобы котлован разбить? Так потом наши ребята шутили, говорили, что Белоус с Кибкало графитом размечали котлован на стенке. Графит, конечно, там лежал. Рулетка, которой мы размечали, давала 3-4 рентгена. Мы ее привезли в Чернобыль и пошли в райком партии, туда, где Правительственная комиссия. Нас измерили - и нашли рулетку. Там кабинет нашего министра был, Владимира Аркадьевича Брежнева. Он кричал: "Снимайте бахилы, не ходите сюда". Поначалу мы еще не знали, что и как.
         Мы, конечно, не графитом рисовали. Там на стене такая "шуба" бетонная была. Мы топор взяли и засечки делали топором, написали топором ось и края котлована.

«
Прочитано: 37%


         Когда сделали свое дело, сели в бронетранспортер и уехали. Необычно было влезать в бронетранспортер, мы себе шишки понабивали. Сколько там были - с пятого по шестнадцатое мая - налазились... В одни "бэтээры" сбоку надо было залазить, в другие - сверху. Непривычно. Водители говорят: "Быстрей! Закрывайте люк!" А мы - то забыли закрыть, то пальцы прищемили. И самое главное - враг невидимый. Птицы летают. Трава растет Одуванчики цветут. Вода из крана льется - и одуванчики растут. Говорили, что там сгорело все. Ничего подобного, абсолютно никаких следов. Когда мы поселялись в Рудне-Вересне, на базе, смотрим - стоит ведро березового сока и надпись: "Можно пить". А из дерева ребята-пожарные, которые там тоже стояли, вырезали Бабу Ягу и написали табличку от руки: "Укротим атомного джинна".
         Так что с юмором работали.
         Еще был такой момент. Шестого мая, когда мы приехали с АЭС, нас измерили, и, конечно, всю одежду пришлось выбросить. Мы стояли в чем мать родила. Помылись, и нам дали все белое. Одежду атомщиков: белую куртку, белые штаны хэбэ, белые туфли, белую шапочку. Ну и когда приехали на нашу базу в Рудню-Вересню, все смеялись: "Белые люди". Два человека ходят в белом - знали, это из Зоны. Потом начали приезжать другие люди, тоже переодетые в белое. Потом все уже ходили в белом. Не было отличий.
         У меня дома сначала никто не знал, где я. Я ушел пятого на работу - и не пришел. Жена утром: "Где муж? Мужа нет!" Ну, сказали ей, что уехал в Чернобыль. Я ей перезвонил из Рудни-Вересни, сказал, что все нормально. У меня жена, двое детей. Переживали они. Потом уже легче было. На базе ребята умудрялись рыбу ловить, это на берегу реки Уж - уху варили.
         Дозиметры нам выдали - и типа "карандашей", и на прищепках. Я, правда, когда в котловане работал, потерял дозиметр. Шпилька только одна осталась. Я не заметил - когда и где. В работе некогда смотреть...
         Мне начальник треста сказал: "Ты так работай, чтобы не нахватать сразу своих рентген. Ты должен дольше всех здесь работать, ты же руководитель маркшейдерских работ". Ну, приходилось сидеть в бункере гражданской обороны на АБК-1 или быстренько заскочишь туда, в котлован, и выскочишь.
         Напряжение, конечно, у ребят было. У кого-то больше, у кого-то меньше, но было. Кто-то переживал внутренне очень.
         После того как разбивку сделали, начали работать. Трудно было. То фундаментные плиты попались на пути, то дождь пошел, то начали землю брать, порвали коммуникации. Пришла техника, бульдозеры. Бульдозеры начали грунт выталкивать. Начали копать котлован - наткнулись на фундаментные плиты, где-то два метра на два и толщиной полметра. Массивные. Две плиты обнаружили в земле. Оказывается, они были опорой для кранов во время строительства. И их бросили. Когда делали благоустройство, их "загорнули" (засыпали), как обычно, землей, асфальтом покрыли и ушли... Грехи наши строительные. Потом пустили японский бульдозер "Комацу" и вытолкнули их. Уже было хотели взрывать их, ночь просидел главный инженер - думал, что делать. Вытолкали их из котлована кое-как. Начали рыть котлован, и надо было ставить бурильный станок. Мы уже были на глубине шести метров. Вначале радиация там была низкая, а потом уже набралась повыше. На асфальте - меньше, на траве, дерне - побольше. Где наносило пыли - там еще больше.
         Мостострой забил шпунтовые ограждения, спереди и сзади, мы поставили первый станок и начали бурение. Пробурили восемь метров и опять впоролись в фундамент монтажного крана. Не смогли дальше пробурить. Бур уперся в бетонную плиту - и все. На чертежах этого не было, и мы вообще долго искали - как и к чему привязаться, на какой глубине. У обслуживающего персонала мы не могли найти исполнительную документацию - как оно фактически было сделано? На планах нашли отметки о колодцах, нашли съемку 1985 года, нашли на генплане отметки о подземных коммуникациях и колодцах - и к ним привязались. А этих плит на плане не было. Знали только, что не в фундамент врезались.
         Начали смещаться. У нас пересменка была через пять часов. Людей по два-три раза посылали в котлован и меняли. А некоторым приходилось по площадке туда-сюда мотаться, и они за одну смену набирали свою "норму" рентген, и их выводили оттуда.
         Второй и третий станки самолетом привезли с БАМа. Решили сместиться в сторону, чтобы пробурить все-таки. Поставили второй станок. Забурили. И обнаружилось, что под плитой этой насыпан щебень. Разорвало трубу и оборвало бур. И наш второй станок тоже вышел из строя. Тогда было принято решение углубить котлован, коль мы попадаем на плиты. Мы понизили уровень на метр и поставили третий станок. И пробурили уже 108 метров, почти дошли до четвертого реактора. Все нормально шло, но потом уже тяжело пошел бур. Надо было переходить на бур другого, меньшего диаметра. Но в это время руководство решило, что если так тяжело идет, то мы не получим сплошную ледяную плиту, потому что неизвестно, как скважины поведут себя: съемку сделать нельзя, запустить что-то туда и посмотреть - тоже невозможно. Такой техники на сегодняшний день нет. Мы массива не получим, можем получить разобщенные участки замороженного грунта. Это никому не нужно.


Прочитано: 38%


         К нам на помощь начали прибывать из Днепропетровска, из Свердловска люди. Метростроители - и, в основном, бурильщики. Из Закавказья приехали, с БАМа.
         И в это время возникла идея - возвести под четвертым блоком железобетонную плиту, в ней заложить трубы, сделать тоннель, чтобы можно было туда подвести азот и охлаждать снизу реактор. Но радиационная обстановка не позволяла нигде создать подход, кроме нашего котлована. Это было самое безопасное место, откуда можно было начать работать. Поэтому наш котлован стал первой, изначальной точкой, откуда все начиналось.
         В общем, отменили первоначальное решение - создать ледо-грунтовый массив, который мог и не стать массивом. Решили передать это наше место, наш котлован для шахтостроителей, а наши работы прекратить. И четырнадцатого мая мы передали документацию по акту донецкому Шахтострою. Буровые станки убрали, они уже не нужны были. Еще пятнадцатого числа там побыли - вдруг какие-то вопросы возникнут. В общем, чтоб все по-человечески. Кто что знал - тот все рассказывал, чтобы людям в той обстановке было легче работать.
         Шахтострой пошел под реактор из нашего котлована. Они проложили тоннель. Я даже встречал своего коллегу маркшейдера, он когда-то работал в Метрострое, а потом перешел в Киевподземстрой. Он рассказывал, что они щитом проходили под землей, тоннель строили. Потом по фрагментам создавали плиту бетонную. И когда я уже ездил во второй раз в Чернобыль девятнадцатого мая, то они уже прошли 13 или 15 метров.
         После всего этого чувствовал я себя хорошо. Сдал дважды кровь, никаких изменений не было.
         Правильно потом писали, что эта обстановка просветила людей, как рентгеновскими лучами. Кто на что способен - видно было в этой обстановке. Кто-то мандражировал, терялся, кто-то спокоен был. Ну, это уже как кто родился. И все же надо было это дело как-то переносить. Спрашивают: "Как там, что?" - "Все нормально пока. Что будет - никто не знает".
         Я лично в своих подчиненных не разочаровался. Таких не оказалось, кто был бы трусом или негодяем. Люди были напряжены, я понимал это, некоторые немножко терялись, молодые ребята, но так, чтобы отказываться или там что - таких не было. Я работаю в Метрострое уже семнадцатый год, знаю, кто на что способен. Если вижу, что слабенький, сам с ним пойду на смену. Кого-то самостоятельно посылал. Я делал так, чтобы была преемственность, когда новая смена приезжает, чтобы оставались те, кто уже знает, как и что. Так и перекрывал смены людьми, чтобы не было остановок, чтобы могли друг другу рассказать все тонкости.
         Запомнил я Чернобыль тех дней. Когда мы туда приехали, людей только-только вывезли. Люди пооставляли все. Там все цветет, это же май месяц, трава везде, куры ходят, собаки бегают, потом они одичали, их начали стрелять. А некоторые нехорошо сделали - пооставляли собак на привязи. Или по глупости, или в горячке. Ты или отпусти его, или уже убей. А то вдруг смотрю - по двору козы ходят. Вымя уже огромное, не доены. Закрыто все. Так я калитку открыл, выпустил их на улицу, они пошли, думаю, или их подоят, или на мясо пустят, по крайней мере, не будут мучиться взаперти".
         Из сообщений прессы:
         "Бонн, 21 мая, ТАСС. Выдержки из интервью, которые дали журналу "Шпигель" генеральный директор МАГАТЭ X. Бликс и директор отдела ядерной безопасности М. Розен, опубликованного в номере от 19 мая:
         Вопрос: Г-н Бликс, г-н Розен, вы до сих пор единственные представители Запада, которые получили возможность осмотреть чернобыльский реактор, на котором произошла авария. Что вы видели?
         Бликс: Сначала мы облетели город Чернобыль на вертолете. Этот поселок, находящийся на расстоянии 18 километров от электростанции, был эвакуирован за исключением центрального координационного пункта. Мы побывали там и видели множество мешков со смесью песка, бора, свинца и доломита. 4000 тонн этой смеси было сброшено на электростанцию, чтобы герметизировать реактор. Затем мы облетели реактор на высоте 800 метров.
         Вопрос: Вы не боялись подвергнуться радиоактивному излучению?
         Ответ: Нет, мы полностью доверяли русским, которые не пригласили бы нас туда, если бы не считали, что особой опасности нет. На нас были защитная одежда и противогазы, и мы взяли с собой из Вены приборы для измерения интенсивности излучения.
         Вопрос: Какое вы испытали чувство, когда летели над Чернобылем?


Прочитано: 38%


         Бликс: Там никого нет, так же как и на всей территории в 30-километровой зоне. За пределами этой зоны мы видели людей, работавших на полях, скот на пастбищах и автомобили на дорогах.
         Вопрос: Видели ли вы пострадавших?
         Бликс: Нет, нет, ни одного. Мы слышали, что все, кто пострадал от радиоактивного излучения, были отправлены в Москву.
         Вопрос: Считаете ли вы, что эти люди были информированы об аварии?
         Бликс: В Киеве, должно быть, были информированы об этом.
         Вопрос: И о размерах аварии, а также о радиоактивном излучении?
         Бликс: Я не беседовал с людьми на улицах.
         Вопрос: Почему не беседовали?
         Бликс: Нас пригласили совершить двухчасовую поездку, чтобы осмотреть реактор.
         Розен: К тому же мы не говорим по-русски, что затруднило дело.
         Вопрос: Кто вас пригласил?
         Бликс: Советская миссия при нашей организации, Международном агентстве по атомной энергии (МАГАТЭ) в Вене.
         Вопрос: Получили ли вы удовлетворительное объяснение этой аварии?
         Бликс: Нет. Нам ответили, что у них есть целый ряд гипотез относительно причин аварии, но они еще не решили, какая из имеющихся точек зрения наиболее вероятна. Пока они не сделают окончательного вывода, они не будут обсуждать отдельные гипотезы.
         Вопрос: Узнаем ли мы когда-нибудь, как это произошло на самом деле?
         Бликс: Мы договорились о том, что русские в ближайшие два месяца приедут в Вену на совещание экспертов. Там они изложат подробный анализ.
         Вопрос: Будет ли открыт доступ на то совещание для общественности?
         Бликс: Нет. В нем примут участие только специалисты по атомной энергии государств - членов нашей организации.
         Вопрос: Вы уверены в том, что активная зона реактора действительно расплавилась?
         Розен: Когда говорят о расплавлении активной зоны, обычно имеют в виду, что горячее расплавленное ядерное топливо пробило дно реактора. Я полагаю, что, когда загорелся графит, ядерное топливо, вероятно, расплавилось, но дно реактора не было пробито.
         Вопрос: Почему же тогда русские пытаются вырыть тоннель под реактором и заполнить его бетоном?
         Бликс: В качестве главной причины они указали на то, что хотят "похоронить" весь этот реактор, а для этого им нужен фундамент.
         Вопрос: В Чернобыле находятся четыре реактора. Когда были выключены остальные три реактора?
         Бликс: Мы не спрашивали, когда точно это было сделано.
         Вопрос: Они были выключены уже в ту ночь, когда произошла авария?
         Розен: Это было сделано достаточно быстро после аварии.
         Вопрос: Известны ли вам масштабы радиоактивного заражения территории атомной электростанции и Украины?
         Бликс: Русские уверены в том, что смогут очистить эту территорию. Ее вновь можно будет использовать для сельского хозяйства.
         Вопрос: Через какое время?

Прочитано: 38%


         Бликс: Мы не говорили ни о том, когда они приступят к этим работам, ни о том, как долго это будет продолжаться.
         Вопрос: Как велика была интенсивность излучения - 400 или даже 1000 бэр?
         Розен: Мы не спрашивали об этом.
         Вопрос: Почему?
         Розен: Мы находились там не для того, чтобы устанавливать, какую дозу радиации получили люди.
         Вопрос: Трудно понять, почему вы не задали этот вопрос, хотя он имеет большое значение для последствий в соседних странах.
         Розен: Ведь доза радиоактивности, которую получили жители соседних стран, не будет иметь серьезных последствий.
         Бликс: Разумеется, очень важно знать, какое количество радиоактивных осадков выпало на Украине и какой дозе облучения были подвержены люди, но это, разумеется, никак не повлияло на радиационную обстановку в Швеции или Финляндии.
         Вопрос: Можете ли вы сделать предварительный вывод о том, как долго будет сохраняться радиация в Центральной Европе?
         Бликс: Более важный вопрос заключается в том, каковы масштабы радиоактивного выброса.
         Розен: Русские сообщили нам некоторые цифры. Я хотел бы сказать, что я с большими колебаниями сообщаю эти цифры, так как они зависят от того, где были произведены замеры, были ли они произведены внутри реактора или вне его. Они зависят также от того, кто их сообщает - технический специалист или политический деятель, который, вероятно, получил их только из вторых рук.
         Вопрос: Но в целом, г-н Блике, ваши слова "ясно, что радиационные последствия этой аварии гораздо более опасны, чем любой другой аварии, случившейся раньше", все же соответствуют действительности?
         Бликс: Да, конечно.
         Розен: Я хотел бы заверить вас: если бы когда-либо имела место авария с большим выбросом радиоактивности, научный комитет ООН по действию атомной радиации, безусловно, провел бы сравнение с этой аварией. Я пошел бы еще дальше и сказал, что это до сих пор единственная известная нам авария, в результате которой произошел значительный выброс радиоактивности.
         Вопрос: Но мы не говорим здесь о военных ядерных испытаниях 50-х годов?
         Бликс: Нет, нет. Мы говорим об атомных электростанциях.
         Вопрос: Есть ли у вас сведения о том, что во время подобных испытаний ядерного оружия выбросы радиоактивности были еще больше, чем в Чернобыле?
         Бликс: Нет, мы не говорим об этих испытаниях. Наша организация занимается использованием атомной энергии в мирных целях.
         Вопрос: Задавали ли вы вопрос о возможном использовании этого реактора в военных целях?
         Бликс: Нет, но я могу вам сказать, что этот реактор включен в список реакторов, который Советский Союз предложил в прошлом году для проведения инспекций нашему департаменту гарантий и инспекций МАГАТЭ. Этот департамент следит за тем, чтобы расщепляемые материалы, образующиеся на атомных электростанциях, не были использованы в военных целях. Однако мы никогда не требовали провести инспекцию в Чернобыле.
         Вопрос: Но ведь было же известно, что это ее предполагалось расширить, сделав одной из крупнейших станций в мире. Итак, было бы очень интересно выбрать (для инспекции) Чернобыль.
         Бликс: Но наш департамент гарантий уже принял решение (об инспекциях).
         Вопрос: Ожидали ли вы такой аварии прежде всего в Советском Союзе?

«

Расследование


         Вначале было письмо - искреннее, взволнованное: отрывок из него я уже цитировал в разделе "Предчувствия и предупреждения". Затем мы встретились с Валентином Александровичем Жильцовым в Киеве - он ехал в Чернобыль на пуск третьего блока. Валентин Александрович - опытнейший инженер-физик, окончил МИФИ. Принимал участие в разработке, пуске, эксплуатации реакторных установок различного типа и назначения. Расследовал многие аварии на реакторах, в том числе и аварию на Чернобыльской АЭС. За активное участие в ликвидации последствий аварии на ЧАЭС был награжден орденом "Знак Почета", но, как сказал мне: "Получая награду эту, не испытывал ни трепета, ни радости, ни гордости. Чувства благодарности тоже не было. Да разве возможна радость на всеобщей боли?"
         Для меня голос Валентина Александровича - один из самых компетентных, один из самых совестливых. Стоит за ним неподкупная правда.
         В. А. Жильцов:
         "Я был оповещен об аварии 28 апреля, в понедельник, рано утром. Вышел на работу, в течение часа были оформлены необходимые документы, мне выдали спецодежду, включая сапоги, и все прочее. Была подана машина, и нашу группу вместе с дозиметристами - к нам еще присоединились товарищи из Минздрава - отвезли в Быково. Специальный самолет ЯК-40 немедленно вылетел в Киев.
         В Жулянах нас встретили, и мы на "рафике" выехали в Припять. И сразу же дозиметристы приступили к измерению фона, провели первую радиационную разведку. Уже в аэропорту Жуляны показатели по сравнению с обычным фоном были выше в два раза. По мере приближения к Иванкову они возрастали, а от Иванкова до Припяти прослеживалось даже возрастание по формуле Р-квадрат: мощность излучения обратно пропорциональна квадрату расстояния. Нарастала радиация очень существенно. А в районе Чернобыля наша аппаратура села на зашкал. Дело в том, что у нас была очень чувствительная лабораторная аппаратура. Далее разведку вели только армейской аппаратурой... Я хорошо знал дорогу на Чернобыль - ведь я бывал на Ч АЭС с 1977 года, с пуска первого энергоблока. Бывал неоднократно, знаком был каждый поворотик - я даже приезжал в Припять на своей машине. Но теперь все было по-другому. Чрезвычайно тяжелое, тягостное впечатление. Навстречу нам шли потоком вереницы автобусов, сельхозтехники, грузовики со скотом. Сам Чернобыль жил в тот день внешне еще нормальной жизнью, в нем авария как бы не чувствовалась...
         Приехали мы днем. Реактор видали, мы проезжали прямо мимо блока, дорога эта еще была открыта.
         Привезли нас в Припять - Припять уже пуста. Вечером огней не было - только гостиница, где мы жили, светилась огнями. И рядом - горком партии, где разместилась Правительственная комиссия.
         Мы входили в состав рабочей группы, задачей которой было - установить техническую причину аварии. Нашу группу возглавлял Александр Григорьевич Мешков.
         В гостинице мы жили практически сутки. 29 апреля нам предложили эвакуироваться из Припяти, и мы переехали в пионерлагерь "Сказочный". Фактически всей комиссией мы начали работать 29-го, часов в 16-17 в "Сказочном". Мы собрались в полном составе и провели изучение первых исходных материалов. Со станции были доставлены оперативные журналы, прочие документы.
         - Есть ли на АЭС своего рода "черный ящик", как на самолетах?
         - Есть некое подобие "черного ящика" - просто одна из программ под кодовым названием ДРЕГ (диагностика и регистрация) на штатной информационно-вычислительной машине "СКАЛА". Она частично выполняет функцию "черного ящика". Для нас это был единственный объективный источник информации, который позволил привязать события ко времени, расставить их в последовательности, сопоставить с данными, почерпнутыми из оперативных записей в журналах, из объяснительных записок персонала и личных бесед с участниками аварии.
         Эта бесценная информация сохранилась в виде двух бобин магнитной пленки. По инструкции, покидая станцию, СДИВТ (старший дежурный инженер вычислительной техники) был обязан захватить с собой эти бобины. Одна бобина содержала записи диагностики и регистрации параметров как раз в предаварийный период и в процессе аварии, а вторая - последние расчетные программы, расшифровка которых позволила нам достаточно объективно восстановить картину возникновения и развития аварии.

«Прочитано: 39%


         Первую расшифровку записей мы проводили непосредственно там, в лагере "Сказочный": она была распечатана на "СКАЛЕ" в первом блоке Чернобыльской АЭС. Расчетные программы мы воспроизвели на Смоленской атомной станции, на аналогичной машине, а после уточняли все по приезде в Москву. Еще раз перепроверили все эти записи, уточнили и продолжили дешифровку.
         А за оперативными журналами пришлось съездить на станцию, потому что сначала нам было предоставлено только несколько журналов. Многих очень важных журналов нам не хватало. Таких поездок за журналами было несколько.
         Мы отрабатывали шесть различных версий - в том числе самых крайних. Тогда еще все версии имели право на существование.
         Беседовали с персоналом, они написали объяснительные... но порою в них содержались несколько противоречивые сведения. Одному из этих товарищей показалось, что взрыв произошел со стороны машзала - он так услышал. Другой утверждал, что взрыв раздался где-то в подреакторном пространстве. Третьему показалось - и это подтвердили еще несколько человек, - что было два взрыва в районе центрального зала. Это совпало с мнением работников станции, которые случайно были на седьмом этаже в АБК-2 и не только слышали взрывы, но и видели все это.
         Второго мая мы позвонили в Москву и попросили наших товарищей поговорить с Акимовым, Дятловым и другими эвакуированными в 6-ю клинику в Москву. И наши сотрудники - Кисиль и другие - имели беседу с теми, к кому врачи разрешили подойти в больнице.
         Директор АЭС Брюханов в то время был руководителем штаба, мы с ним все время общались в "Сказочном", приглашали на заседания комиссии. А первым мы заслушали двадцать девятого апреля главного инженера Фомина. Он нам рассказал, как утверждал график планового ремонта четвертого блока, как было начато снижение мощности, блок выводился в ремонт двадцать пятого апреля, как шел процесс остановки блока, затем свои действия, как главного инженера, когда он прибыл на блок после сообщения об аварии. Он сказал нам, что прибыл на станцию где-то около пяти часов утра 26 апреля... Все подробно рассказывал. Но, будучи по специальности электриком, он прежде всего заботился о состоянии электрической части станции. Требовал проверить работу электроснабжения, аварийного охлаждения реактора, и т. д. А штабом гражданской обороны руководил Брюханов - всем, что касалось радиационной разведки, оценки радиационных последствий, и т. д. В рамках главного инженера Фомин действовал в принципе правильно. После аварии. Дал вполне, по-моему, разумные указания, что надо проверить и как. Но вот я не могу до сих пор понять: почему ясность - что же произошло? - у них наступила только через полсуток после аварии, к четырнадцати часам 26 апреля?
         Фомин упомянул вскользь о том, что перед остановкой были проведены вибрационные испытания турбогенератора N8, потому что турбина эта работала с повышенной вибрацией. Были даже приглашены харьковчане с турбинного завода имени С. М. Кирова. И одновременно, сказал Фомин, были проведены испытания электроснабжения собственных нужд на выбеге турбогенератора N8. Сказал он это так, как будто эти испытания не имеют никакого отношения к аварии. Когда я ему задал вопрос: "Что это за испытания, можно ли посмотреть программу?" - он мне сказал: "Это чисто электрические испытания". Он не придавал этому значения. После этого я все-таки предложил разыскать эту программу и показать ее комиссии.
         Она была найдена начальником ПТО А. Д. Геллерманом, привезена со станции, и когда мы ее посмотрели, почитали - то обнаружили в ней очень много отступлений, нарушений. Она абсолютно не отражала состояния реактора, не лимитировала его работу, работу систем защиты. Но даже то, что по этой неквалифицированной программе должно было контролироваться, - не контролировалось. Это касалось мощности - ведь они мощность не смогли удержать. Для проведения вибрационных испытаний турбогенератора они сняли одну защиту, а после того как закончили эти испытания, они забыли эту защиту ввести снова...
         Эту программу утверждал Фомин.
         - Валентин Александрович, какого примерно числа у вас уже вырисовалась картина аварии?
         - Примерно 1-2 мая картина стала проясняться. Из шести рабочих версий, принятых сначала, осталась одна. И после этого наше представление практически не менялось. Оно просто уточнялось. К пятому мая у нас уже была совершенно определенная версия. Тяжелая это была работа... Мы работали с 7 утра до 11 вечера. Все сюда входило - и прослушивание записей телефонных разговоров, дешифровка разговоров оперативного персонала в этот период и дешифровка программы ДРЕГ, дешифровка расчетных программ "Призма". По мере необходимости - поездки на станцию. Изучение многочисленных фотографий. Нам доставляли десятки фотографий, полученных с вертолета. На них мы видели состояние оборудования и могли делать выводы: если бы, например, произошел взрыв водорода, мы бы увидели разрушенный бак. Но мы увидели, что он стоит на месте, насосы на месте стоят - значит, это не могло произойти. Фотографии очень помогли. Ну и, конечно, радиационная разведка помогла - и в смысле прогноза, чего следует ожидать. При нас было принято решение об эвакуации 30-километровой зоны, мы в этом тоже принимали участие.

«««
Прочитано: 40%


         Припять была полностью эвакуирована 29 апреля, Чернобыль - 4 мая. А в округе - в селах, в прилегающих деревнях, даже в Копачах еще жили люди. Представляете? Я видел, как 4 мая шла эвакуация - как раз ехал в штаб Правительственной комиссии, который размещался в Чернобыле... ПК (Правительственная комиссия) нас практически ежедневно слушала. Мы разбились на мелкие группы, которые занимались своими частными вопросами каждая. Мне, например, было поручено вместе с двумя товарищами дешифровать программы ДРЕГ, заниматься анализом оперативных записей. То есть мы занимались сердцевиной: действиями персонала. И вели беседы с этим персоналом. Одновременно у нас работали расчетчики - они тут же составляли математическую модель аварии и по мере возможности передавали в Москву и в Киев на машину, для расчета.
         Седьмого мая я возвратился в Москву. Дальше наша работа продолжалась уже в Москве. Все материалы были переправлены с нами. Несколько мешков документов, распечаток, журналов, магнитные ленты - все, что было у нас под рукой.
         Вскоре после нашего приезда в Институте атомной энергии им. И. В. Курчатова произошла наша встреча с академиком Анатолием Петровичем Александровым. Он был немножко нездоров, не прилетел в первые горячие дни в Чернобыль, и поэтому мы, вся наша комиссия собрались в институте. Был воскресный день. Были академики Е. П. Велихов, В. А. Легасов, другие. Е. П. Велихов приехал в институт прямо с самолета, из Чернобыля. Это фактически было первое заседание на самом высоком уровне с участием самых видных наших ученых. От нашей комиссии докладывал А. Г. Мешков. А выступали от нашей комиссии практически все - я тоже выступал. К тому времени я подготовил график развития аварии, я привез его с собой - по минутам и по секундам. Это было уже наше объективное, официальное мнение. Была проделана огромная работа - компьютеры в нашем институте в первые дни мая работали круглосуточно. Только на анализ этой аварии наши ЭВМ, вся мощь нашей техники, работали две недели непрерывно, круглые сутки. Обрабатывали все данные. Просчитывали десятки, может быть даже сотни вариантов. Много людей этим занималось: все наши видные программисты, математики. По мере необходимости мы привлекали необходимых людей - расчетчиков-физиков, например.
         На том совещании у А. П. Александрова некоторые вопросы были поставлены под сомнение, некоторые требовали дополнительных уточнений. Были, конечно, справедливые замечания. Но в целом с выводами комиссии согласились - и Анатолий Петрович Александров, и Евгений Павлович Велихов. Таким образом, к 15 мая мы уже имели основательное представление об аварии с точки зрения физики, техники, человеческого фактора. Конечно, были еще детали, в которых мы не были убеждены. Пожалуй, окончательную картину получили к 30 мая, когда ситуация выкристаллизовалась окончательно. Потому что перед этим были еще какие-то противоречия между представителями разных институтов - ну, не разногласия, а неясности в процессе разговоров еще всплывали. Спорные моменты. И работа наша в те дни была направлена на то, чтобы учесть все эти нюансы. Учесть специфику реактора, которая могла измениться в процессе работы. Потому что мы прекрасно знали и знаем физику свежего аппарата и не очень блестяще знаем - что происходит в динамике. Все наши усилия в мае как раз и были направлены на то, чтобы узнать все это, уточнить константы, понять физические характеристики аппарата.
         - Это, наверно, страшный удар был для академика А. П. Александрова? Ведь взорвалось его любимое детище...
         - Для всех нас это был страшный удар. Все, кто посвятил свою жизнь атомной энергетике, никогда не думали, что такое может произойти... Невозможно было предположить это".

««Физики


         Александр Александрович Ключников, заместитель директора Института ядерных исследований АН УССР (Киев):
         "С первого дня аварии все наши сотрудники были вызваны в институт, все праздники были отменены, работа велась круглосуточно. Из двух с половиной тысяч наших сотрудников на рабочем месте несколько дней отсутствовал только один, да и то, как оказалось, по уважительной причине. Отпуска были отменены.
         В первые дни аварии основной была наша профессиональная забота о Киеве, о детях младшего и среднего возрастов. Нами были немедленно разработаны рекомендации, и 30 апреля мы их передали правительству. Мы настаивали на том, чтобы провести укороченную первомайскую демонстрацию без участия детей, рекомендовали сразу же закрыть школы. Аттестаты выдать десятиклассникам без экзаменов, старшеклассников направить в лагеря труда и отдыха. К сожалению, представители Министерства здравоохранения УССР были категорически против этого - это я заявляю как член республиканской правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии.
         Мы разработали план первоочередных работ по защите населения Киева. Первого мая в наш институт приехал вице-президент Академии наук Украины Виктор Иванович Трефилов, второго мая - наш президент Борис Евгеньевич Патон. Все дружно работали, решая ряд сложных проблем. Что делать со школьниками? Как наладить контроль радиационной обстановки в Киеве - в частности, контроль воздуха и воды? Как организовать дозиметрическую службу на молокозаводах? Немедленно и очень остро встала проблема контроля молочных продуктов: в Киев их завозили из всех районов области. С севера приходили очень скверные продукты, радиоактивно загрязненные, надо было их отсекать. У нас в Киеве четыре молокозавода, и на всех молокозаводах наши сотрудники работали круглосуточно, не считаясь с тем, кандидат он наук или нет, старший научный сотрудник или рядовой лаборант. Не было поначалу аппаратуры для измерений, пришлось срочно наладить ремонт и переделку аппаратуры в нашем институте.
         Вскоре присоединилась еще одна важная задача: проведение различных измерений там, в Зоне. Самый важный вопрос, который волновал всех: остановлена ли цепная реакция? От ответа на этот вопрос зависела дальнейшая судьба и станции, и всех нас. Измерения приходилось проводить в радиационных полях огромной мощности, а таких приборов тогда не оказалось. У нас такие приборы были разработаны, но межведомственные барьеры, как всегда, мешали внедрению - и только в условиях аварии буквально за месяц все решили.
         Ну, этот вопрос и без нас бы в принципе решили, потому что там работали и другие мощные научные коллективы - Институт имени Курчатова, Радиологический институт из Ленинграда, другие организации. Обошлись бы и без нас. А вот что касается регистрации нейтронов, то тут особый случай. Наличие нейтронов говорит о том, что цепная реакция не остановлена, а это, как вы понимаете, - серьезнейшее дело. К чему может привести неконтролируемая цепная реакция, думаю, не надо объяснять... И вот некоторые группы на АЭС замеряли потоки нейтронов и пришли к выводу, что нейтроны ЕСТЬ. Здесь все дело в возможностях используемых приборов и маскировке этого явления другими эффектами. Кстати, оказалось, что многие высокопоставленные лица совершенно не знают основ ядерной физики. Хотя и должны знать.
         - И основ биологии и медицины тоже, кстати. Например - что такое лейкоциты и какова их функция.
         - Совершенно верно. В результате была путаница в измерениях. Например, спектры альфа-частиц выдавались за спектры нейтронов. На самом высоком уровне эти вопросы обсуждались. Чтобы раз и навсегда решить эту проблему, мы разработали специальные миниатюрные нейтронные датчики.
         Эти датчики вешались на тросик. Получалась такая гирлянда, вроде елочные лампочки. Человек выскакивал из броневика и словно перемет забрасывал с грузилом - ставил датчики в том месте, где фон позволял выскочить наружу.
         Затем броневик медленно двигался и вся эта гирлянда раскручивалась с барабана. Через каждые несколько метров на тросике висели датчики. Это наш метод. Мы придумали. Вот так мы измеряли потоки нейтронов.
         Трос лежал на земле, а мы тем временем ездили "отдыхать" в Припять. Фон в то время был там жуткий, но, конечно, полегче, чем возле реактора. "Отдыхали" мы там минут сорок - час и возвращались, забирали нашу гирлянду. Для этого надо было выйти из "бэтээра", навернуть трос на барабан и уехать. И вот когда выскочили и навернули эту гирлянду на барабан, оказалось, что крышечки контейнеров, в которых лежали наши миниатюрные датчики, открутились. Что делать? Чтобы эксперимент даром не пропадал, я выскочил из "бэтээра" и побежал вдоль этой линии, чтобы хоть что-то найти, посмотреть... Я нашел эти датчики. И это нам очень помогло. Дело дошло до того, что один ученый стоял на броневике и наблюдал за мной, а я бегал как угорелый, и когда он увидел, что я что-то несу в руках, кричит: "Я тебя не пущу в броневик, потому что это остатки топлива, зачем тебе это нужно?" Я говорю: "Знаешь, дорогой, мне топливо тоже совершенно ни к чему, я тоже жить хочу. Но я свои датчики знаю". Я в перчатках был, естественно. Это было в начале мая.

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»
прочитаноне прочитано
Прочитано: 40%


         Та неудача - то, что датчики высыпались из контейнера, помогла нам. Мы сделали новые контейнеры, не пропускавшие альфа-частицы, и крышечки застопорили так, чтобы они больше не вылетели, и убедительно доказали, что цепной реакции там нет, реактор заглушен.
         Он разворочен, температура большая, выброс радиоактивных осколков есть, но цепной реакции нет, реактор не работает.
         Это самое главное".
         Валентин Иванович Шаховцов, заместитель директора Института физики АН УССР (Киев):
         "Так же как и наши коллеги из Института ядерных исследований, мы приняли участие в организации контроля молока на молокозаводах. Уже второго мая мы укомплектовали группу сотрудников - человек 70, - и нам выделили в Дарнице самый крупный, 2-й молокозавод. Где-то пятого - шестого мая начало поступать из северных и северо-западных районов области молоко, не соответствовавшее по радиоактивной загрязненности введенным нормам. Его браковали, организовали завоз более чистого молока из восточных районов.
         Примерно в те же дни нашему президенту Б. Е. Патону позвонил академик Е. П. Велихов и попросил организовать группу киевских физиков для непосредственной работы на станции. Седьмого мая я выехал в Чернобыль. Была у меня дозиметрическая аппаратура, которую я постоянно держал включенной от Киева до Чернобыля. Ясно было, что дорога загрязнена, что фон колеблется в зависимости от характера местности. Я обратил внимание на то, что транспорт, который мы обгоняли, был сильно загрязнен, потому что стрелка на приборе скакала, а начиная от села Феневичи, наш приборчик зашкалило, пришлось взять другой дозиметр... Шел бесконечный поток грузов к Чернобылю - огромное количество самосвалов, военной техники. Навстречу мчались миксеры, бравшие бетон в районе Киева и возвращавшиеся обратно. Тогда еще в Зоне не было своих бетонных заводов.
         В тот день фон в Чернобыле был достаточно высокий, он колебался в зависимости от направления ветра: когда ветер дул со стороны станции, радиоактивность усиливалась. Мы познакомились с физиками, уже работавшими в Чернобыле. Там был ряд групп. Ведь и задач для физиков было множество. Президиум Академии наук УССР сформировал группу специалистов-физиков, которые откомандировывались в распоряжение оперативной группы нашего украинского Совета Министров. В состав этой группы вошли шесть человек из Института ядерных исследований, в частности заместители директора Виктор Иванович Гаврилюк и Александр Александрович Ключников, и один человек - я - от Института физики.
         Пришлось летать на вертолете над реактором. Зрелище было очень тяжелое. Серьезнейшие разрушения: по существу, был разнесен весь четвертый блок, разбита крыша машинного зала и крыша соседнего третьего блока, очень сложные большие завалы бетонных конструкций, металлических обломков - все это вывалилось наружу, свисало со стен. Под стенкой на земле - кучи обломков, завалы со стороны машинного зала, всевозможные обломки на крышах... Ясно стало сразу, что вблизи станции уровни радиации были очень высокие. На высоте 250-280 метров над четвертым блоком, причем не впрямую над самым реактором, а чуть в сторону, радиация была очень высока. Легко было подсчитать, что творится на земле.
         Седьмого мая разрушенный блок еще немного "курил" - над ним вился легкий дымок. Через неделю уже никакого дыма не было. Единственное, что косвенно говорило о довольно высокой температуре внутри реактора под завалом, - это то, что ночью, в темноте, бетонная крышка реактора, так называемая "Елена" (она обозначалась буквой "Е", оттуда и имя "Елена"), торчащая из завала, частично светилась красным, таким калиновым цветом. Поэтому одной из основных задач, стоявших тогда перед физиками, было - определить температуру внутри реактора. Ведь самым драматичным моментом был тот период, когда все ждали - будет ли проплавление конструкций реактора и днища. Никто не знал, в каком состоянии находятся остатки активной зоны. И для того, чтобы в любом случае предотвратить возможное попадание расплавленной активной зоны, так называемого кориума (кориум - это вещество разрушенной активной зоны, термин впервые был предложен американцами после аварии на станции Тримайл-Айленд, от слова "кор" - сердечник, сердцевина), - так вот для того, чтобы этот кориум не попал в грунтовые воды, чтобы не возник так называемый "китайский синдром", решили соорудить знаменитую охлаждающую плиту под фундаментом реактора.
         Для этой цели со стороны третьего блока выкопали котлован и из него стали гнать штрек под четвертый блок. Это все хорошо знают, это освещалось в прессе, показано в кино- и телефильмах. Это была тяжелая, но самая необходимая перестраховка. Плиту сделали очень быстро, но тем не менее остро стоял вопрос: что же будет дальше?

Прочитано: 41%


         И тогда одновременно в нескольких научных группах, в частности в группе "курчатовцев", возникла идея: попытаться контактным методом измерить температуру как можно ближе к активной зопе реактора. Проработкой этой идеи руководил москвич Борис Георгиевич Пологих - специалист высочайшего класса, интеллигент в лучшем смысле этого слова. Человек спокойный и дотошный. Борис Георгиевич и его сотрудники - и одновременно наша украинская группа - присматривались к барботеру. Барботер - это довольно сложная система бетонных отсеков непосредственно под реактором. Они заполнены водой, через которую фильтруются газы, содержащие радиоактивные примеси, В момент аварии, если я не ошибаюсь, в барботере находилось где-то порядка 20 тысяч кубометров воды. И если бы был разрушен низ реактора и кориум попал в воду... трудно предсказать, что могло произойти и со станцией, и с Киевом, и со всеми нами.
         Для того чтобы можно было поставить эксперимент по измерению температуры, нужно было сделать крупные отверстия в вертикальной бетонной стенке бассейна-барботера. Толщина бетона там - 1,6 метра. Очень толстая стена. Нашли специалистов, которые умели резать бетон, и они приступили к работе. Учитывая радиационную обстановку и то, что доступ туда затруднен, подступались к барботеру со стороны третьего блока - через технологические каналы, через кабельные коридоры.
         Аппаратуру для этого эксперимента параллельно стали готовить два института - Институт атомной энергии им. И. В. Курчатова и наш Киевский институт ядерных исследований. Москвичами руководил Владимир Федорович Шикалов - энергичный, толковый физик, киевлянами - Александр Александрович Ключников, СКТБ которого разрабатывало свою систему.
         25 мая мне дали машину директора ЧАЭС, и мы вместе с сотрудником ИЯИ Сеней Гринбейном поехали на станцию, чтобы произвести осмотр того места, где надо ставить аппаратуру. Дырку в стене уже кончали резать. С нами были сотрудник станции Вениамин Александрович Прянишников (кстати, он одним из первых, еще в начале мая просверлил небольшое отверстие в стенке бассейна-барботера, когда шла борьба за охлаждение реактора) и начальник лаборатории автоматики Евгений Иванович Бородавко.
         В те дни станция была пустынна. Персонала почти не было. В основном солдаты. Самое острое впечатление, когда мы попали впервые в бункер ГО - это на АБК-1, влево и вниз по лестнице от главного входа. Там можно разместить человек пятьсот, в этих бункерах. И вот представьте эти подвальные помещения: нары, молодые ребята, спящие, отдыхающие от работ, а рядом - стол дежурного, телефоны, непрерывные переговоры, суета, беготня - это на меня оказало сильное эмоциональное воздействие.
         Там же, в подвале, я впервые увидел температурные показания первого, второго и третьего реакторов - они по специальным каналам телеметрии были выведены в бункер. Самописцы записывали эти показания.
         Оттуда, из подвала, мы и совершили поход к помещению барботера. Вел нас В. Прянишников, который великолепно ориентировался в станции, во всех этих запутанных переходах и коридорах. Путь был очень сложный, потому что четвертый блок был сильно разрушен. Начинался наш маршрут от АБК-1, через коридор третьего этажа - его часто в кино показывали - на БЩУ-3 и далее - под реактор. Там были забавные моменты. Когда идешь через первый и второй блоки - они, как вы знаете, разобщены достаточно солидно. там коридор без окон и его надежно защищают монолитные бетонные стены даже при наличии сильного гамма-фона А коридор второй очереди - третьего и четвертого блоков - решили построить эстетично и экономно: превратили его в эдакую застекленную галерею с одинарным стеклом. По сути - стеклянный коридор. Внешняя его стена выходит на улицу, и потому там тогда так "светило", что приходилось бежать, чтобы не нахвататься никому не нужных лишних рентгенов. Потом этот коридор завесили свинцовыми шторами.
         Чем ближе к барботеру - тем запутаннее путь: спускались через технологические люки, пролезали под всевозможными трубами метров пятьдесят, потом поднимались вверх. Прянишников блестяще знал радиационную обстановку на маршруте. Как он этот путь нашел в таком лабиринте не знаю... Вентиляция тогда не работала, было очень душно, мы были все мокрые.
         Зашли в помещение, из которого дыра ведет в барботер. Радиоактивное загрязнение барботера несусветное - ведь там находилась радиоактивная вода. Воды, правда, уже не было, немного на полу осталось. Это я все увидел, когда засунулся туда. Темно было, естественно. Я лег на срез дыры, срез застелили пластикатом, осветил тот бункер фонарем. Я бывший спортсмен - волейболист, велосипедист - поэтому особых проблем не было. Форму поддерживаю. Осмотрел помещение - там трубы свисали. Прикинул, где ставить датчики, как срезать трубы. Вылез обратно, поговорили с моими коллегами. В той комнатке перед барботером было тесно, много труб, но фон небольшой. Зарисовал это все дело... Интересно, что там чувствовалась большая тяга воздуха снаружи. Нас как бы втягивало в подреакторное пространство. Это хорошо, потому что это место вентилировалось, было немножко прохладнее.
         - Вы тогда думали, что над вашей головой клокочет неуправляемый горящий разрушенный реактор?
         - Да нет, некогда было думать об этом. Главное - чтобы не зря мы поставили приборы.

Прочитано: 41%


         Назначили всю операцию на 29 мая. В Киеве в это время мои друзья В. Гаврилюк и А. Ключников с сотрудниками заканчивали подготовку аппаратуры. Ведь ее нужно было не просто изготовить, а развернуть все кабели, подключить их, проверить на имитаторах, как они работают, - то есть смоделировать все. Там были датчики температуры, теплового потока, гамма-излучения и нейтронного потока. В итоге это все потом развилось в стройную систему диагностики реактора. Но тогда об этом никто еще не думал: это была конкретная практическая задача тех дней.
         29 мая мы автобусом выехали из Киева, из Института ядерных исследований. Ехало нас тогда человек двенадцать. За нами шла грузовая машина с аппаратурой и катушками кабеля. Катушки внушительно выглядели, потому что как-никак - 360 метров толстого кабеля.
         Разыскали Прянишникова. Он сказал, что возникли определенные трудности и что сегодня ставить не будем. Мы с Гаврилюком заняли жесткую позицию: ставить только сегодня. Мы знали, что и Институт имени Курчатова готовит аппаратуру в то же помещение, в ту же трубу. Конечно, было научное соперничество, была жесткая конкуренция, так и должно быть при данной ситуации. Это ведь на пользу делу - сопоставление данных, полученных разными методами.
         Тем более что зампредсовмина СССР Л. А. Воронин дал задание: к 7 вечера определить температуру реактора. И хоть ты стреляйся. Все дело в том, что без надежной информации о тепловых потоках нельзя было приступить к проектированию саркофага. А концепция саркофага возникла очень рано - еще где-то седьмого мая я услыхал впервые слово "саркофаг" из уст Е. П. Велихова и В. Д. Письменного. Первая трудность 29 мая была такая: трубу, которую надо было обрезать, чтобы в нее поставить штангу с датчиками, не обрезали. В чем дело? Резали трубу ребята-сварщики из того помещения, в котором мы были. Я вам рассказывал о нем - тесно, жарко, но фон небольшой. Резали автогеном на длинной штанге, в сам барботер они не лазили. У сварщиков были дозиметры, все как полагается. Один из этих парней снял брезентовую робу - ему было очень жарко - и положил ее на трубу, проходившую рядом. Отработал он свои пятнадцать минут - работа эта очень тяжелая, - надел обратно свою робу, смотрит - а дозиметр зашкалило! Что за чертовщина? Он поднял крик, и они покинули помещение. Вновь туда пришли дозиметристы, и оказалось, что в одном месте эта труба "светит". А когда я туда лазил - не было ничего, это абсолютно точно. Это была труба охлаждения, и, поскольку она проходила через разрушенный реактор, видимо, какой нибудь осколок топлива попал вниз, залетел в горизонтальную часть трубы и образовался такой сумасшедший фон. Совершенно идиотский случай, но в помещение нельзя было заходить. Дозиметристы тщательно все замеряли и решили погасить свечение: постелили на трубу толстый кусок свинца, и все. Полностью погасили. Когда бригадир убедился, что там все в порядке, он разрешил своим людям работать, и они быстро обрезали трубу.
         Это одна задержка.
         Там вообще на каждом шагу были неожиданности.
         А вторая задержка - когда мы начали разгружать кабель, оказалось, что катушку нельзя пронести через дозиметрические стойки коридора, идущего вдоль первого и второго блоков. Черт знает что. Возник легкий переполох, но потом был найден довольно изящный выход: решили кабель размотать на шесть-семь бухт, катушку выбросить, каждому человеку надеть на себя эту бухту - как альпинисту в связке - и тащить ее. Кабель толщиной миллиметров 25, страшно тяжелый.
         И потащили мы его, как бурлаки на Волге. На каждого приходилось килограммов по 40. Процессия была - обхохочешься. Первым шел Виктор Гаврилюк. Он бывший десантник, физически сильный, тренированный, очень большой юморист и весельчак. Потом шел Алик Никонов, а я замыкал. Расстояние между нами было метров десять. Кабель волочился по полу. Ну а самый был смех, когда мы побежали по тому коридору, где высокий уровень. Это картина! Сначала решали, как бежать: в ногу или не в ногу. Потом Витя Гаврилюк говорит: "Пошли вы... туда-то и туда-то. Главное, чтобы никто не упал, а в ногу или не в ногу - не имеет значения". Пробежали мы там совсем немного... невозможно... Тяжело очень. Пришлось просто быстро идти.
         На БЩУ-3 отрубили прямо топором кусок двери и втащили кабель.
         Когда вниз тащили кабель, к барботеру, - это была дьявольски тяжелая работа. Проложить вверх-вниз по такой пересеченке 360 метров кабеля, нигде его не порвать, не перегнуть - это... Замучились мы страшно с этим кабелем. А тянули мы сразу не один, а три кабеля. И когда мы наконец подошли к помещению перед барботером, откуда вышли эти ребята-сварщики, замученные, страшно злые, и сказали: "Все. Мы свое дело сделали. Теперь вы..."

                ПРОДОЛЖЕНИЕ  В  КНИГЕ  "ЧЕРНОБЫЛЬ" ЩЕРБАКА  ЮРИЯ НИКОЛАЕВИЧА