13. Несократ в неафинах

«Есть ещё здесь
Хоть кто-то кроме меня?»

Группа Чайф «В её глазах»

Цвет невероятно красивой калины, на которую Пётр так любил в последние недели полюбоваться, начал облетать. Лёгкие порывы ветра то и дело срывали с небольшого дерева крохотные стайки больших белых лепестков и бросали их на окна библиотеки. А эти мотыльки, тщетно трепеща своими крылышками, пытались взлететь, но так и не почувствовав восторг полёта, словно капли, медленно скользили вниз по стеклу.

Пётр глядел в окно и попивал чай. В желудке приятно нежилось только что съеденное слоёное пирожное. Во время очередного глотка он обратил внимание, что на большом пальце его правой руки осталось немного крема. Глянув по сторонам и не обнаружив ни одного предмета, о который можно было бы этот крем вытереть, он незаметно для читателей провел пальцем по нижней поверхности стойки. Чувствуя шершавую поверхность, спрятанную от всех взглядов, он с некоторым непонятным наслаждением ощущал, как ноготь, отросший уже несколько больше, чем этого предполагает деловой этикет, продавливает в поверхности небольшой жёлоб. Короткое путешествие пальца было прервано внезапной болью, от которой Петра несколько покоробило. Он извлёк палец на свет и обнаружил в нем хорошо забытое старое, то, чего не бывает в мире качественной мебели для офиса и представительных экземпляров бизнес-обстановки — занозу. Эта частичка дерева была столь непривычна и столь занимательна для Петра, что он, уставившись на оттопыренный палец, даже не заметил, как к стойке периодического отдела библиотеки подошла симпатичная девушка, видимо студентка старших курсов. Пётр уже было решился на попытку вытащить занозу с помощью ногтей, как голос непонятно откуда взявшейся посетительницы обрушил на него окружающий мир.

– Прежде чем что-то делать с пальцем, месье, просто пойдите, и вымойте руки с мылом. И, если вас не затруднит, после — мне нужна подшивка «Новой и Новейшей истории» за три последних года.

– О господи, – вздрогнул Пётр, поднимая испуганные глаза на посетительницу. – Извините... то есть, здравствуйте. Да, секунду. – Пётр уже было отправился за подшивками, но, вспомнив о формальностях, повернулся и спросил, – читательский билет ваш, кстати, позволите?

– Я преподаватель, у меня не билет, а номер в каталоге — триста двадцать шесть, кафедры всеобщей истории.

– Ах, вон оно как. Гм. Я тут уже полтора месяца. А вы — первый преподаватель, который меня тут посетил. Они обычно то студентов сюда приведут, за неимением помещения, то просто зайдут на них покричать. А брать — пока ничего не брали. Каталог значит. Секунду. – Щадя палец, Пётр принялся ворошить несколько журналов, напоминающих ему миниатюрную копию папок бухгалтера. – А, вот и он. Значит три – два – шесть. Есть такой. Очень приятно, Марина. Меня Петром зовут. Сейчас я вам всё принесу.

С этими словами он скрылся в проходах между бесконечными библиотечными шкафами и через некоторое время вернулся, неся две стопки журналов, словно в братских могилах покоящихся в обнимающих их подшивках. Из общей картины хорошего библиотекаря выбивался, разве что, оттопыренный палец.

– Вот, две «Новейших», за прошлый год нету, видимо на руках, – плюхнул он подшивки на стоящий у стойки стол.

– Сначала сходите в туалет и промойте руку, а то от вас много пользы сегодня не будет! Книжная пыль опасная, месье Пётр, вы как новичок этого ещё не знаете. А я подожду, потом оформите, – властно настаивала молодая преподаватель.

– Вы тогда никого не впускайте и никого не выпускайте. А я мигом. Пойду, смою опасную пыль в безопасном стерильном туалете, – съязвил неопытный библиотекарь.

– Договорились.

Через некоторое время Пётр снова вошёл в зал, и, преодолев «открывалку» стойки, которую считал странной, снова стал на свое место и, улыбнувшись, продолжил с того момента на котором прервался.

– «Новейшей» за прошлый год нету, могу предложить подшивочку газеты какой-нибудь за прошлый год — там, в заголовках на первых полосах вся новейшая история за прошлый год, подробности ниже. – Шутка, – добавил он, видя, как преподаватель уже набрал в легкие воздуха, чтобы объяснить ему всю гибельность его заблуждений.

– Да где ж вы видели, чтобы сегодняшний преподаватель газеты читал?

– Я вообще давно не видел, чтобы люди газеты читали. Последний раз, пожалуй, отца в детстве за чтением газеты примечал. А в последнее время — вижу только, как их покупают. Я, кстати, пытался читать этот журнал, – кивнул он на стопки. – Не очень понравилось — мне история больше античная нравится. Но точно не новейшая.

 – Одно из двух, месье — либо вы читали не эти журналы, либо их, но во сне, иначе вам бы и в голову не пришло назвать их неинтересными.

Почувствовав, что встает на тонкий лёд неисследованной им ещё области, Пётр решил сменить тему. – Интересно, наверное, преподавателем истории работать?

– Интересно работать там, где тебе нравится, и заниматься любимым делом.

– Выходит, ваше любимое дело – учить?

– Мое любимое дело — история. Просто я люблю делиться с людьми тем, что мне доставляет радость, даёт страсть жизни.

– Ого, а то, что большинству, ну даже если не большинству, то, как минимум части вашей аудитории, радости это не доставляет — вас не смущает? Помнится мне, когда я был студентом — только я да две девушки из нашей группы историей и интересовались, и то не всей.

– Я стараюсь, чтобы доставляло. Ну, пусть даже не страсть, а чтобы хоть задумались люди над чем-то. Ну, вот вас смущает, что не все люди в этой библиотеке именно читают, а например, флиртуют, или даже ссорятся?

– Ну что вы, для меня это весьма приятное разнообразие. Будь у меня один—другой напарник или напарница — я бы пари заключал: получится или не получится флирт, или кто в споре победит. А вы, вот, считаете честным, что «любовь» к предмету проверяется последующим экзаменом. Принудительная довольно-таки любовь, вы не находите?

– Любовь не может проверяться никаким экзаменом, вы сами понимаете, что это глупость! Скорее, экзамен способен разрушить любовь. Экзамен — проверка усидчивости и способности к обучаемости, за редким исключением.

– Я вот, кстати, неплохо, для обывателя, разумеется, знаю историю Римской империи, от сброса гнета этрусков до падения Константинополя в руки арабов. А в последнее время вот задумался — зачем она вообще была — эта Римская империя?

– В чём смысл империи? В том же, в чём смысл этого мира. Для смысла нет никакой разницы, быть для империи, или «Нижних Кукуевок» Нижневартовского округа.

– Выходит – ни в чём? Смысл Рима в том, что он был, да? Невесело как-то, вы не находите?

– Да нет же, не в этом смысл. Вот, вы устроились сюда в поисках смысла жизни, устав от благополучия, верно?

– Это так заметно? – вытаращился на нее Пётр. – Или вы по совместительству завкафедрой телепатии?

– Это заметно и психологически, и логически, и дедуктивно. Да и слухи в институтах дело такое, знаете ли. А также, если хорошенько подумать, можно сказать, чем этот опыт для вас окончится. Если вы отвлечетесь от своей персоны, вы сами это поймете.

– Да... – протянул Пётр, – весна, лето, осень, зима. Так и мы все, так и всё порождаемое этим миром и нами: начало — расцвет — увядание и конец? Несомненно, что и поиски мои когда-то увянут. Но вот во всём этом круговороте всего на свете — от рассвета до заката — необратимый ритм. Я не вижу в этом всём никакого смысла, понимаете?

– Понимаю. И в этих стенах вы его тем более не увидите! Вы только окончательно себя загубите. Ищите свой смысл там, где вам будет хорошо и интересно. Не просто наблюдать, а что-то делать, понимаете, делать, мыслить, создавать, а не созерцать свою пустоту во внешнем вакууме.

– Гм. А я думал эти стены как раз-таки и есть то место, где мне будет хорошо... Возьмите меня к себе лаборантом каким-нибудь, а? Я и думал, что интересно искать какие-то закономерности, проводить эксперименты, беседовать с образованными людьми... а тут люди, оказывается, не особо отличаются от тех, что снаружи. Я всё чаще прихожу к выводу, что свою роковую ошибку я сделал, поступая в университет, при выборе профессии. Сегодня мне это представляется первопричиной. Не на ту специальность пошёл, не на ту...

– Вы не поняли, Пётр. Вы ищете просто спасение от пустоты. Но оно в вас самом, а не в каких-то стенах. Вы думаете, что бедная тихая жизнь поможет обрести смысл? Беседы с умными людьми? А кого вы считаете умными? И почему вы их ищете именно тут? Вам самому есть что сказать? Так какая разница, где вы это будете говорить? И дело вовсе не в специальности, дело в вас. Вы сами выбираете: или вы барахтаетесь — ищете свой интерес, или просто падаете и наблюдаете. В любой работе и жизни выживет только тот, кто что-то создаёт, кто движется, не важно — стоя за библиотечной стойкой, или сидя за бухгалтерским столом, или читая биржевые сводки.

– Вы знаете, я уже надвигался на свой век, как мне кажется. И почему вы считаете, что тот, кто наблюдает, тот пал? Я до сих пор считал что, наблюдая, человек скорее поднимается над суетой. А вы, вот лично вы — барахтаетесь?

– Вы путаете пустое наблюдение, и наблюдение-работу. И я не говорила вам о простом беге за чем-то... наверняка, вы если и бежали, то за количеством материальных благ. Я — не бегала, я двигалась, и двигаюсь. Вы говорите, что любите историю античности, вернее, знаете... А вот такую — Екатерину Медичи вы знаете? Франция, шестнадцатый век — пример цели и страсти.

– А Сократ наблюдал по работе? Или занимался пустым наблюдением?

– Он наблюдал для размышления, чтобы обратить внимание своих учеников на некоторые вещи, объяснить им то, что они видели. Это было наблюдение как инструмент, а не спасение от пустоты, месье Пётр!

– Видимо, наблюдая для самостоятельных размышлений и делая выводы для себя, за отсутствием учеников, я автоматически становлюсь простым зевакой. Выходит, мадам преподаватель, для получения статуса «человек думающий», обязательно наличие учеников? Ведь, если никто не хочет у меня ничему научиться, значит я — пустышка? Великолепное наблюдение, мадам! Ваши журналы! – не скрывая раздражения, Пётр плюхнул подшивки на стойку – прошу меня извинить...

***

Вечером того же дня, покуривая на балконе вот уже которую сигарету, Пётр раздраженно замечал, как, по всей видимости, на крыше кто-то непрестанно чиркает кремнием зажигалки, не давая, впрочем, этому огниву извергнуть пламя. Через некоторое время стал доноситься звук этого чирканья, сперва мягко перекатываясь, словно лёгкое постукивание бильярдных шаров.

И вот, эти милые шарики превратились уже во внушительные шары кегельбана, катящиеся, попрыгивая, по неровной поверхности облаков. Похоже, дорожки были очень длинными, потому как прошёл не один десяток минут, прежде чем «ромб» приблизился так, что грохот рассыпающихся кеглей стал слышим отчётливо.

Наконец стали падать капли, поджидая на асфальте своих собратьев, чтобы вместе попытаться пробраться к каналу, в который самые счастливые из них умудрялись попасть без обходных путей. Они в радостном танце ввинчивались в воду, распространяя при этом на её волнующейся поверхности первые робкие круги.

И вот один из игроков небесного этажа выбил девятку, потому как после очередного раската раздался удар такой силы, который может соответствовать только полному развалу всей фигуры. От удара покатилась воздушная волна, поднимая в воздух сумевшую увернуться от первых капель пыль, а со стороны Сенной полетел песок, неприятно покалывая левую руку. Пора бы было ретироваться в уют квартиры, но Пётр, выбросив окурок, опёрся о перила и смотрел на канал. Его воды, погоняемые в сторону Фонтанки, дрожали мелкой рябью от приземляющихся на них капель и песка.

Тут из-за угла уже стали видны первые небесные фотографы, которые словно дети радовались любому незадачливому прохожему, а вернее уже пробегающему, толкали его своими ветреными руками то в спину, то в бок и незамедлительно фотографировали, громыхая своими огромными затворами, которые срабатывали на какую-нибудь секунду—другую позже вспышек, оставляя свету немного времени, чтобы он успел вернуться и запрыгнуть в объектив.

Капли уже сменили свою манеру падать и, не желая слишком быстро ставить точку, стремились подольше покататься по волнам ветра, от чего летели уже под таким углом к земле, что будь они немного тверже — принялись бы скакать, словно плоские камешки по воде.

Прибавив яркости вспышкам, буйные фотографы уменьшили экспозицию и грохотали затворами уже сразу после света, видимо, посчитав время для его возвращения достаточным. Приблизившись вплотную, они увлеклись издевательством над девушкой, которая всё ещё пыталась спрятаться от назойливых камер под небольшим зонтом. Один из буйных случайно задел локтем Петра, а расстегнутая рубашка последнего, вспарусившись, чуть не утянула своего хозяина вниз.

Оглушительно гремели затворы, сверкали вспышки, пригоршнями запуская несметных зайчиков в глаза. Пётр упёрся обеими руками в железную решётку, вспомнил посещённый когда-то курс техники безопасности, и, ухмыльнувшись, широко расставил босые ноги.

Вырвав из рук девушки зонт, и забросив его в канал, фотографы остались довольны издевательством над ней и принялись оглядываться по сторонам в поисках новой модели, зачёсывая тополя на другом берегу то вправо, то назад. Заметив Петра, фотографы принялись щёлкать затворами, ударяя вспышками то в канал, то в ограду моста. Пётр с сумасшедшинкой в глазах широко улыбался этим вспышкам, время от времени невольно подрагивая от неожиданности.

Фотографы довольно быстро потеряли к нему всякий интерес — он не сопротивлялся. Поэтому, нащёлкавшись вдоволь, они оставили вспышки и снова принялись играть в кегли, от которых отлетали теперь лишь небольшие искры, потом вновь взялись за бильярд, а там и стихли совсем.

Пётр вздохнул и вышел из фантазийных бурь балкона в будни квартиры.