«По безнадёжному пути, так на тебя мы все похожи,
Пусть повезёт тебе найти и успокоиться, быть может.
По безнадёжному пути, по непонятным мне приметам,
Пусть повезёт тебе найти то, что, сгорая, станет светом.»
Группа Brainstorm
Единственное что омрачало пребывание у Володи — это непонятная боль в ногах. Ни инцидент со шпаной, ни то, что Володька смотрел на Петра с каждым днем всё более как на справочник, нежели как на друга не раздражало так, как эта непонятная изматывающая боль. Если не делать резких движений, то даже аккуратный фельдшерский шов не давал о себе знать, но вот ноги — их можно было задирать на стену, обливать холодной водой, или наоборот – парить в тазике с горячей — всё бесполезно. Как только она появилась — почти сразу после похорон, Пётр решил, что это всё с непривычки. Но боль не прошла, как это бывает с обычным мышечным утомлением, а принялась блуждать по ногам: то поднималась к коленям, то слонялась в широких коридорах бёдер, то спускалась к лабиринту сухожилий и косточек стоп, заставляя Петра то и дело морщиться.
Вот и на обратном пути ничто не могло подвигнуть Петра получить хоть какое-то удовольствие от дороги: ни виды пологих холмов, ни подлески, ни бродящие в высоких сапогах-болотниках по сходящему снегу охотники с ружьями, ни вновь появившийся знак плюса на табло внешнего термометра, увеличивающиеся показания которого будто отмеряли расстояние, достигнув ближе к Москве одиннадцати градусов.
Выпав в этом году на воскресенье, день дураков, как его в некоторых странах называют, облегчил побег. Побег из больницы был, пожалуй, самой фривольной шуткой Петра за всю его жизнь. Он любил этот праздник. По крайней мере, раньше, когда те над кем он шутил, или наблюдатели и посвящённые смеялись только тогда, когда это было действительно смешно. Пробыв на посту коммерческого директора фирмы два года (это было честное разделение полномочий с Мэлсом — тот стал генеральным директором, а Пётр — коммерческим), Пётр понял, что смеяться над его шутками будут теперь всегда, ударь он в этот день охранника молотком по голове — и над этим посмеялись бы, и даже сам охранник, очнувшись, пытался бы хихикать в меру сил. С тех пор чувство юмора медленно угасало. Если оно в прежние годы вызывало искреннее восхищение окружающих, то ныне, окончательно утратив обратную связь, трудно было оценить — удалась шутка или нет, потому как будь она по эффекту сравнима с извержением вулкана, небольшим гейзером, или попросту постыдным бульком из болота — реакция всегда была одинакова.
Пётр, сам не зная ещё зачем, и совершенно не представляя что скажет, решил зайти к Наде. Почему-то очень хотелось зайти к ней. Скорее всего, даже не признаваясь в этом самому себе, он ожидал от неё ещё одного импульса, ещё одной случайной фразы, которая снова направила бы его жизнь в русло, которое не пересохнет и вода в котором не станет зацветать, застаиваясь. Больше всего ему хотелось паводка, переполнения водами эмоций и ощущений, это было, пожалуй, самым тайным желанием, перед лицом которого и радость и страх были одинаково велики.
Хиль в ногах, отброшенная центробежной силой шагов к стопам, вновь дала о себе знать, не желая мириться со спокойствием прилипших к полу лифта подошв. Нерешительно подрагивая, дверь открылась и выпустила Петра из лифта, а тот, не заходя домой, прямиком отправился к квартире Надежды и позвонил. Охватившее его непонятное предвкушение радости боролось с уставшей головой за обладание мимическими мышцами, то и дело успешно растягивая губы Петра в глуповатой улыбке. В этот раз шаги отозвались довольно быстро и непривычно деловито приблизились к двери.
«И зачем человечество придумало все эти замки», – подумал Пётр – «если спасают они всё равно только от честных людей, вон как легко мастер разобрался тогда с моим. А замок в её двери как-то недобро щелкает, словно врага во мне учуял...»
Дверь, собравшаяся уже было дружелюбно распахнуться, приглашая Петра внутрь, вдруг, словно виляющая хвостом собака, повисла на цепи, обидно резанувшей по ребру. В образовавшейся щели показалось довольно молодое небритое лицо, несколько припухшее от затянувшейся, по всей видимости, ночи. Дико гогоча, боль в несколько прыжков вскарабкалась вверх и, впившись когтями в голосовые связки, повисла комом в горле.
– Здрасьте... – растеряно пробормотал Пётр, что было сил пытаясь прочистить горло.
– Вам кого? – осведомился из-за двери молодой человек, рыцаря, ну уж никак не напоминающий.
– Надежду.
– Нет её, – ответил парень, – уехала, к деду, что ли. В Питер, если я правильно понял – там бабка её померла, а она, вроде бы как, за дедом ухаживать поехала.
– А как надолго?
– Шут его знает, может навсегда, а может на месяц—другой, она мне не сообщала.
– А вы кто?
– Я за квартирой присматриваю, родственник дальний, учусь тут, вот, пустили пожить.
– А в Питере её как найти?
– Вот чего не знаю, того не знаю, – пожал единственным видимым плечом молодой человек, родственник я дальний, она мне когда ключи отдавала – я её второй раз в жизни видел.
– Ясно... в Питер, значит – пробормотал Менский, бредя к своей двери. Потом спохватился, повернулся к уже закрытой двери, и прошептал – спасибо, – и добавил – что-то слово это я всё чаще шепчу, чем говорю.
В бесконечных брожениях по квартире Пётр, наконец, понял, что это была апрельская шутка. Какое это принесло облегчение!
Нарочно просидев в машине с семи до половины девятого следующего утра, Пётр так и не увидел Нади, ведущей своего сына в сад. Это была всё же не шутка. В десять на работе встреча с клиентами. Надо ехать. Начало рабочей недели неотвратимо тикало дорогими часами на левой руке, которая подсказала правой, что нужно потянуться к ключу зажигания и повернуть его немного по часовой стрелке, а потом отпустить. Понедельник. Его где-то ждут.
– Надежды больше нет... – пробормотал Пётр трогаясь.
***
Длинная жестяная гусеница, головой которой служил старенький грузовик, растягивалась на зеленый свет светофора, и снова стягивалась на красный следующего, медленно подползая к центру. Дорога была однополосной, а встречный поток машин не оставлял ни одного шанса для обгона. Через несколько кварталов четырехполосный проспект обещал порадовать своим простором, но надежд не оправдал — на нём стояла безнадежная пробка.
Тот, кто не жил в городе, в котором бывают пробки, никогда не поймет что это такое. Это не просто большое скопление автомобилей, которое либо совсем не движется, либо двигается очень медленно, нет. Это, прежде всего нервы. Это нервы опаздывающего на работу служащего, тревожащегося очень искренне, ведь это очень важно — попасть на работу вовремя. Мало кто спрашивает себя, насколько важна его работа на данный момент для окружающих, или зависящих от него других работников, просто очень важно оказаться на службе к началу рабочего дня. Это очень важно. Это нервы водителей-профессионалов — таксистов и водителей грузовиков, досадные, такие, нервы. Наверняка ведь, эту пробку можно было объехать, и он догадывался, что тут пробка, но всё же решил попробовать. И прогадал. Это нервы и недоумение провинциала, впервые после долгого перерыва решившего наведаться в центр и непонимающего, почему это все стоят. В сердцах ударит по рулю таксист, предвосхищая назойливое зудение пассажиров, задающих гадостные вопросы, наподобие: «А можно как-нибудь побыстрее, шеф?» – как будто он специально повёз пассажира в заведомо гиблое для спешки место.
А в конце такой пробки, точнее, в её начале, находится та причина, в очереди посмотреть на которую, люди простояли десятки минут, а то и несколько часов. И, конечно же, нервность улетучивается, её заменяет интерес. Интересно ведь посмотреть что случилось! Милиционер может махать своим жезлом сколько угодно, этот скипетр власти, работает гораздо лучше как останавливающая, нежели как подгоняющая волшебная палочка. Но всё же ни один водитель не упустит шанса посмотреть, что всё-таки являлось причиной его столь длинной задержки. Медленно проедет, поворачивая голову в сторону этой причины, потом покачает ею и, удовлетворив свое любопытство, надавит на педаль.
Пётр бросил беглый взгляд на несколько столкнувшихся автомобилей, зло буркнул: «Идиоты!», и, вдавив в пол педаль акселератора, помчался на встречу. Он очень не любил когда его ждут. Даже если бы он был адвокатом и торопился на встречу с самым последним мошенником этого мира, он всё равно бы спешил, потому что его ждет человек. Вот и теперь, его ждали представители одного крупного производителя детского питания и товаров для беременных женщин. Этот злосчастный проект Пётр ещё в прошлую пятницу взял домой на доработку, и теперь посетители и коллеги вот уже двадцать минут ждали Петра. Несмотря на то, что выехал он вовремя и, казалось бы, всё учел, он опаздывал. Уже неприлично опаздывал и поэтому гнал во весь опор. Он понимал, что ситуация в офисе сейчас наверняка близка к идиотизму — много серьёзных и занятых людей сидят и распивают кофе в ожидании какого-то там Петра. А вот поехал бы он в офис, встреть он Надежду, он не знал.
Увидев, что его место занято одной из машин гостей, Пётр бросил свою прямо у входа, хотя прекрасно понимал, что тем самым затрудняет движение. Не обращая внимание на возмущенные возгласы и сигналы клаксонов, он, морщась от дискомфорта в ногах и под ребрами, взбежал по лестнице и вошёл в дверь. Охранник вскочил и поздоровался по имени-отчеству, а Пётр Александрович даже и имени охранника не знал — он знал первых его предшественников — тогда он лично участвовал в их отборе — уж очень не хотелось брать на работу лысых бандитоподобных здоровяков, дабы не походить на банальную денежную прачечную «братков». Потом охрана сменилась, а через какое-то время снова появилась новая. Этот представлял третье и наверняка не последнее поколение охранников Петровой фирмы, и запоминать их имена он уже или не мог, или попросту не считал нужным. Спасла небольшая табличка, приколотая к нагрудному карману охранника. На ней была вся информация о служащем, которая была необходима в пределах рабочей обстановки, коротко и ясно: «Сергей» а снизу, чуть помельче — «служба безопасности».
– Сережа, сделай одолжение, припаркуй машину где-нибудь, чтоб никому не мешала. С этими словами он небрежным торопливым жестом бросил ключи на стол перед Сережей и добавил – если рядом места не будет — поставь на платную, а я тебе деньги отдам, лады?
– Не вопрос, шеф – обрадовался Сергей, и тут же пустился бежать — посидеть за рулем своей мечты — новенького двухместного спортивного Мерседеса SLK.
Вихрем ворвавшись в дверь, Пётр взбудоражил неторопливую уютность презентационного зала, в котором расслабившиеся важные люди, благодаря усилиям Мэлса чувствовали себя уже как на пикнике — кофе, французские булочки, земляника со сливками (в это-то время года!) непринужденный разговор. Мэлс умел найти подход к любому человеку, это было одно из самых главных его умений, ни знания, ни какие-либо другие навыки не пригодились ему в течение жизни так, как это.
– Приношу свои искренние извинения, господа, – казённо начал Пётр: пробки, пробки — скоро все улицы превратятся в одну большую пробку, пора покупать вертолет, – улыбнулся он. Затем, стараясь не делать резких движений, неуклюже скинул пальто, перехватывая папку из одной руки в другую, включил проектор и сразу же положил на него первый прозрачный лист с аккуратно выведенными на нем буквами.
– Перейдемте сразу к делу, – предложил он и тут же заметил, что забыл перевернуть лист, так что все буквы красовались на развернутом полотне как в блокнотике школьника, пишущего свои секретные записки с помощью зеркала.
– Пардон, – перевернул он лист. – Итак, новая марка N высококачественных продуктов для наших милых малышей. Исследование рынка, позиционирование и анализ перспектив. Марка N представляет собой широкий спектр продуктов для малышей, а мы рекомендуем вам вопреки общепризнанному названию «детское питание» использовать именно выражение «продукты для малышей», позиционируется в средний и, отчасти, недорогой сектор рынка детского питания. Таким образом, целевой группой маркетинговых решений являются семьи со средним месячным доходом.
Пётр положил на проектор следующий лист, на котором помимо текста имелось так же несколько графиков.
– Таким образом, целевой группой маркетинговых решений являются семьи со средним месячным доходом. Оценивая данную целевую группу, нельзя не обратить ваше внимание на тот факт, что данная группа обладает не только однородными сходными характеристиками, но и большими перспективами в плане становления озвученного мной брэнда. На сегодняшний момент в группу потенциальных потребителей входит семьдесят восемь процентов от общей совокупности лиц, расцененных нами как потребители, а точнее, как покупатели – тут Пётр улыбнулся, собрав беглым взглядом ответные улыбки из конференц-зала – продуктов для малышей.
Нельзя также забывать тот факт, что данная целевая группа позиционируется как группа с наследуемыми привычками и привязанностями к определённой марке. Поэтому первым шагом маркетинговых мероприятий должно стать позиционирование торговой марки N как известного брэнда высококачественных продуктов для малышей, а так же повышение узнаваемости его среди других торговых марок в сегменте данного рынка.
Как показал опрос полутора тысяч респондентов в двадцати семи магазинах города, решение о покупке исследуемого товара находится более чем в восьмидесяти пяти процентов случаев исключительно в ведении матери. В восьми процентах случаев наблюдается непосредственное влияние на решение со стороны бабушек, как со стороны отца ребенка, так и со стороны матери. Шесть процентов семей принимают совместные решения о покупках того или иного вида исследуемого продукта и лишь один единственный процент опрошенных, то есть не более пятнадцати человек из полутора тысяч заявили, что покупкой детского питания занимается исключительно отец ребенка.
Согласно последним исследованиям британских ученых в крови беременных женщин и кормящих матерей повышено содержание гормона, отвечающего за эмоциональную восприимчивость человека. Исходя из этого, мы рекомендуем отказаться от вашей идеи популяризации продукта посредством представления производственных помещений, оборудованных по новейшим стандартам гигиены и техники. И хотим предложить вам сделать основной упор на визуальные образы ручной работы в саду или огороде, в котором, или которых, по легенде происходит выращивание сырья для ваших продуктов. Нами подготовлен ряд макетов, а также ориентировочный видеоряд, с которыми мы и предлагаем вам сейчас ознакомиться. Для этого я передаю слово нашему креативному директору Алексею. Пожалуйста, Алексей.
С этими словами Пётр подошёл к столику на котором лежал дистанционный пульт для управления жалюзи, затемнил и без того несветлый зал, преградив путь с таким трудом пробившимся сквозь сероватые облака лучам солнца, и сел рядом с Мэлсом.
– Заставляешь себя ждать, чёрт побери! – буркнул тот, а потом, смягчившись, добавил – Но подготовился хорошо, мерзавец, – весело подмигнул и по-дружески пихнул локтем в бок.
– Извини, – шепнул Пётр, изо всех сил стараясь не выдать боли – самому неприятно. По-идиотски вышло.
Креативный директор красочно описывал работу собственного отдела, не скупясь на жесты, то и дело показывал заказчикам то полностью, то частично открытые ладони — почерпнутый из книги по практической психологии приём, позитивно располагающий оппонента к жестикулёру.
После него говорили ещё «медиапланер», «радистка», и специалист по неуролингвистической психологии. Одним словом, это была очередная скучнейшая презентация, во время которой интереснее всего тому, кто говорит.
Гости унесли с собой несколько компакт-дисков толщиной в один—два миллиметра — результат месячной работы большой маркетинговой фирмы.
Мэлс, ещё с бытности курсантом военного училища умевший по лицу преподавателя и обстановке определять, какую именно ему поставят оценку, с довольным видом потёр ладони и сказал:
– Ну, судя по всему, контракт у нас в кармане. Беспокоится не о чем. Вернее есть о чём. А ну-ка, друг любезный, айда ко мне, похоже, нам есть о чём поговорить.
Партнёры вошли в кабинет Мэлса, и уселись за стол для переговоров друг напротив друга.
– Коньячку? – осведомился Мэлс.
– Да ну тебя, какой коньяк в понедельник с утра?
– Выкладывай, давай, что стряслось? На тебе лица нет! Влюбился что ль? Или тебя смерть отца дружка твоего так гложет?
– Мне кажется... мир умирает. – Пётр решил сразу выложить карты на стол, потому как с Мэлсом нужно было либо молчать, либо говорить начистоту.
– Мир — он в нашей голове живет, – возразил он Петру, постучав указательным пальцем себе по виску. – Вот тут весь мир и есть, вся информация собирается тут и создаёт картинку, и какая она — зависит по большей части от тебя, голубчик. Так что рассказывай, что наболело.
– Картинка, вот тут, – Пётр передразнил жест Мэлса, – вроде бы и складывается, и все её части на месте, как в мозаике, и вообще всё, вроде бы, в порядке, а вот смысла эта мозаика совершенно никакого не создаёт, понимаешь?
– Ну да, понимаю, а как же! Тебе сколько стукнуло? Вестимо, кризис среднего возраста — решил всё переосмыслить и вплотную заняться риторическими вопросами — смысл жизни, кто мы и куда идём и тому подобное, да?
– Ну, – протянул Пётр, – в общем и целом – да. У тебя тоже был?
– А как же, родной ты мой, у кого его не было? Каждый в своей жизни задаётся, хотя бы раз, вопросом о своём предназначении, спрашивает себя, зачем я вообще делаю то, что делаю и так далее. Задаётся вопросом — это я не имею в виду, бах, задумался, махнул рукой и пошёл дальше, а задумался по-настоящему, когда хотя бы несколько месяцев вопрос подобный на горбу поносишь — вот это задумался, да!
– И что же ты себе тогда ответил, если не секрет?
– Тогда, слава богу, с ответами проще было, – выдохнул Мэлс так, будто был в чем-то виноват. – Как раз Союз разваливался, я был защитником разваливающегося режима – уволился по сокращению штата в запас и ударился в капитализм — сначала поработал в нескольких фирмах на разных должностях. Эти фирмы и кооперативы лопались тогда, как мыльные пузыри,— сам, поди, не в одной такой работал, а? – тут он выдержал паузу и дождался кивка. – Ну и в один прекрасный день встретился с одним перспективным молодым человеком, а дальнейшая история тебе известна.
– Этот внешне перспективный молодой человек внутренне бесперспективен, – ухмыльнулся Пётр. – А ты, вот так вот запросто, сменил социализм на капитализм, и вот тебе ответ на все твои вопросы?
– А ты думаешь, это следов не оставляет? Ты представь себе, прилетят завтра гуминоиды и скажут, мол, ребята, вы — наш эксперимент по эволюции, мы вас сделали чтобы доказать теорию такую-то. Вы с задачей справились, молодцы, теперь вы предоставлены сами себе. Как ты думаешь, такая вот перестройка сознания всем легко дастся? О бедных верующих подумай, что с ними со всеми будет?
– Хм... возможно, возможно ты и прав. Для одного — переход от строя к строю, для второго — смена работы, города или даже страны, для третьего — новая жена. Это всё временно успокаивает. Ну а сейчас — никаких вопросов?
– Видишь ли, в моём возрасте люди уже перестают пытаться спасти мир. Всё меняется. Я не собираюсь тебе рассказывать, что в моё время люди были друг другу братьями, что политики занимались строительством чего-то нового и светлого, и что колбаса стоила два двадцать. То же самое и ты сможешь рассказать молодым, когда доживёшь до моего возраста. «O tempora, o mores!» ещё Цицерон говаривал, и что изменилось? А ничего! Каждый человек, будучи молодым и полным сил, пытается перевернуть Землю, потом преследует личные интересы, а в один прекрасный день задаёт себе те вопросы, что ты сейчас себе задаёшь, а потом успокаивается. Так же будет и с тобой, даже если ты сейчас начнешь качать головой, размахивать руками и, брызжа слюною, доказывать, что не успокоишься, пока не докопаешься до истины.
А насчет смены строя, я, кстати, как-то попытался проследить такие же или противоположные смены до меня, и нашёл, представь себе. Часто в истории было так, что люди, выросшие в определённом, скажем так, ключе, пытались поменять его на противоположный, потому что для них дальше так продолжаться не могло. Сюда относятся все удавшиеся и неудавшиеся революции, все войны и все перевороты. Совершали их, как мне думается, довольно часто именно люди во время кризиса среднего возраста, посмотри:
Робеспьер — в начале революции, когда он зажигал людей своими речами, основание якобинского клуба — тридцать один год ему был, когда всё началось.
Наполеон — сколько ему было, когда он решил, что нужно что-то менять, вошёл в Париж и заставил сенат провозгласить себя первым консулом? Тридцать! Как раз за несколько месяцев до того стукнуло.
Про Гитлера до сих пор историки гадают: до тридцати и после тридцати — два разных человека. Ровно тридцать ему было, когда он решил стать политиком и в первый раз пошёл на заседание ДАП, а через два года он стал первым человеком этой партии.
Эйнштейн когда выпустил теорию относительности? Частный её случай в двадцать пять, а полностью обобщил к тридцати шести. Причём он сам, кстати сказал, что ежели мужчина до тридцати ничего серьёзного на свет не произвел, то после вряд ли у него уже что-то получится.
А, вот интересный случай — как-то попал мне в руки список декабристов. Большей части из них было по двадцать восемь — тридцать пять лет, хотя, они конечно были служивые, это отчасти могло бы объяснить их возраст. Ну а с другой стороны, из тех что постарше — практически никто не пошёл. Вот какая штука.
Выходит, что история во многом писана людьми, которые какие-то ключевые действия предприняли именно тогда, когда находились в таком же состоянии как и ты сейчас. Многие из тех, кто выросли в богатстве, решали всё бросить и начинали искать духовные ценности — те же декабристы, или вон, хотя бы хиппи в шестьдесят седьмом. Будда тоже бросил дворец и основал целую религию. А я вот, да и многие из моего поколения — наоборот — сменили советскую высокодуховную нищету на бездушные блага капитализма, и поди угадай — было бы сейчас лучше или хуже, не будь этого.
– Бездушные блага капитализма – протянул Пётр, словно переваривая эту фразу. – Чёрт побери, как ты прав, Мэлс, как ты прав! Всё кругом продаётся и всё упирается в эти вонючие дензнаки. А мы вот — гребем и гребем, смотрим по сторонам, находим себе предмет зависти и не успокаиваемся, пока не получим такой же или ещё лучше, ещё дороже. Зачем? Ну, ведь не может быть у человека целью жизни машина, или дом в городской черте, а? Ведь нет смысла во всём этом, ну ни капли ведь! И барахтаемся вот так все... И всё бессмысленно: и я бессмысленен, и ты бессмысленен, и все вокруг.
– Ну почему, – возразил Мэлс, – мы — единицы социума, и я убеждён, что есть смысл в человечестве вместе взятом. Вот, пустили ракету с первыми покорителями Марса на борту — в этом будет капля и моей заслуги.
– А зачем ракету на Марс запускать, Мэлс, зачем? Ресурсы оттуда таскать, для ещё большего количества благ? Или людей на Марс побольше отправить, чтоб нам тут побольше всего осталось? А потом, потом ведь будет война, обязательно будет. Посмотри на Америку — каких-то двести пятьдесят лет, и хлоп — Декларация независимости. Вот и на Марсе — сменится десяток—другой поколений, ну, пусть даже десять, и американцы там перестанут быть американцами, а россияне россиянами — они уже будут марсиане, причём марсиане с национальной марсианской гордостью. Так что фантазии Уэллса несколько оторваны от наиболее возможного сценария, если с Марса прилетят завоеватели — они будут такими же, как ты и я — бывшими землянами. Ведь сколько было междоусобных войн в истории — все ведь между представителями одного и того же народа, я уж молчу о гражданских войнах, где и брат против брата воевал. Вот не вижу я в ракете никакого смысла. Вообще ни в чем не вижу, Мэлс!
– А ну-ка, пойдем, соколик – подскочил Мэлс.
– Куда? – удивился Пётр.
– Хочу показать тебе одно место, может быть, ты его уже знаешь, тут недалеко, рядышком, – поторапливающе подергивал его за рукав Мэлс. – Тебе понравится, вот увидишь.
Через несколько минут Мэлс, мимоходом отдавший распоряжения секретарше, стоял у стойки кафе, которое каким-то непостижимым для Петра образом прокралось в полуподвал соседнего здания. Заказав два мороженых «на вынос», не посчитав при этом нужным выспрашивать у Петра, хочет ли он и какое, Мэлс вновь увлёк его наружу во всё ещё дышащее паром изо рта утро. Уютно устроившись на скамье в парке, прогулку по которому Пётр планировал вот уже столько лет, мужчины молча ели не совсем подходящее к погоде сливочное мороженое, которое неохотно таяло на языке и то и дело норовило остаться на нем тонкой, неприятно-жирной пленкой взбитых сливок.
Пётр, борясь с тянущимися друг к другу веками, смотрел на солнце, блестевшее сквозь ветви берёзы. Она уже не щадя сил несла соки своим совсем недавно ещё маленьким почкам, которые напиваясь впрок, грозили вот-вот лопнуть от обжорства.
– Когда на меня нападают такие же мысли, как и на тебя сегодня, я прихожу сюда и ем мороженое, – прервал молчание Мэлс. – Знаешь, – усмехнулся он, – это ведь, пожалуй, самая большая тайна, которая у меня есть. Все остальные кто-нибудь, да знает: ты — всё о моем бизнесе, жена или какая-нибудь из любовниц — всё об интимных подробностях, не дающих покоя моей голове, мой врач — всё о моём здоровье, и так далее. А вот это место было только моё, ты первый, кто о нем узнал, Петруха.
– Хорошо здесь, – подтвердил Пётр.
– Да. А мне тут хорошо вдвойне. Я вот всё никак не возьму в толк, как это кафе до сих пор выжило? Мороженное ведь по сегодняшним-то меркам отвратительное, а вот для меня — нет его милее.
Каждый человек когда-нибудь начинает задавать себе те же вопросы, что и ты сейчас. Кто-то отмахивается от них, стараясь думать о другом. Кто-то просто забывает их со временем. Кто-то уходит в монастырь или фанатично посвящает свою жизнь чему-то другому. А я вот — прихожу сюда. Одно время я тоже частенько думал о своей жизни. И вот, пришёл к выводу, что самое хорошее из того что со мной случилось за всю мою, уже не короткую жизнь — это мое детство. Как говорится, «когда деревья ещё были большими». Тогда и жизнь была как-то ярче, что ли. Всё что со мной сейчас происходит, я могу только сравнивать с тем, что было тогда...
Если помнишь — я рос в деревне. Было у нас только несколько домов, где были телевизоры, мы там собирались, смотрели в ящик. Когда кино новое привозили — мы, как воробьи, сидели на деревьях вокруг летнего кинотеатра, чтобы посмотреть немыслимое — как герой в конце какого-нибудь доброго фильма целует героиню, которую весь этот самый фильм добивался. У нас были танцы, на которые собиралась вся станица. У нас были игры, у нас были настоящие друзья, с которыми доводилось делить и радости и синяки. У нас было лето — всё без остатка, которое мы прошлепывали в одних единственных шортах и босиком. Теперь-то любой тебе скажет, что мы были очень бедны и что у нас ничего не было, и будет неправ. У нас было всё. Всё что только нужно мальчишке, или девчонке. И из большинства этих мальчишек и девчонок выросли, как мне кажется, настоящие люди.
А теперь... теперь у каждого свое кино, и у каждого своя музыка. И всё кругом мне тоже каким-то ненастоящим кажется. И вот когда совсем вот тут вот защемит, я покупаю мороженое, прихожу сюда, и ем его, наслаждаясь миром без сегодняшних людей. Сегодняшние люди в этот парк не ходят, а если и ходят — несут опознавательный знак — бутылку пива.
А я — я ем мороженое. Ты вообще, знаешь, что такое мороженое? Вообще-то, откуда тебе знать, что оно — холодное счастье. Тогда, босоногими летами, нам не каждый год удавалось мороженое поесть. Тогда я думал, что мороженое бывает только несколько раз в жизни... А вот шоколадные крошки — пока я в училище в городе не поступил, ел я эти крошки только один раз в жизни. А когда рассказывал об этом своим друзьям — они не верили... говорили, что нет таких дураков, которые станут шоколад крошить на мороженое, когда его и просто так съесть можно. – Тут Мэлс добродушно рассмеялся, повел головой в сторону, будто вспоминая недоверчивые жесты своих друзей, и принялся аккуратно, словно драгоценности, собирать пластмассовой ложечкой оставшиеся на стенках бумажного стаканчика крохи шоколада.
– Повезло мне с тобой, Мэлс, – вздохнул Пётр. – Вот из тебя – точно хороший человек получился. – И, помолчав, неуверенно спросил – А в чём смысл твоей жизни, Мэлс?
– В том же, что и твоей, брат. В том, чтобы её, прожить. Как смысл вот этого мороженого в том, чтобы его съесть, так и смысл жизни в том, чтобы её просто прожить. Жизнь не остановишь.
Я ещё в детстве приметил, что смысл всего учебного года был лишь в том, чтобы услышать последний звонок, этот сигнал окончания забот и начала лета. Тогда я понял, что и цветы на яблонях были не более чем осенними яблоками, а первый снег — фундаментом хоккейной площадки, и так далее, и так далее.
Весна, лето, осень, зима – необратимый бег этой жизни, который из-за непоседливости кажется сначала таким медленным, а потом становится всё быстрее и быстрее — он и есть смысл, он и есть вечная мудрость. И вся наша жизнь, если посмотреть со стороны, тоже в эту схему укладывается: весна удивительного детства, лето всемогущей молодости, осень плодовитой зрелости, да зима рассудительной старости, тянущаяся бесконечными вечерами. Если приглядеться, то и в любви человека можно это увидеть, и в его работе и в настроении, да и вообще во всём — непрерывный круговорот — обновление, расцвет, урожай и тоскливое затишье, во время которого сердце щемит, когда кажется, что никогда эта тоска не кончится. Но проходит зима, брат, обязательно проходит, если она, конечно, не последняя. А каждый закат — это обещание рассвета. И эта зима кончится, даже уже кончилась. Вон — посмотри на почки — скоро лопнут. И поползёт из них зелень, и снова расцветут яблони, и будет тепло и хорошо будет, Петруха, понимаешь?
– Красиво... – задумчиво протянул Пётр. – Спасибо тебе Мэлс. Спасибо что ты у меня есть. Спасибо, что ты такой.
Слова, тяготившие Петров язык, казались сейчас такими большими, что, пожалуй, никак не смогут вырваться из его уст. Но, решение было принято, и отступать было поздно.
Нарушая гармонию тишины, словно факел, падающий на разложенный на мосту хворост, Пётр обронил:
– Жаль расставаться, мне тебя будет не хватать...
– Я уж сегодня с утра понял, что это, скорее всего, последний день, который мы проведем как партнёры. Рад, что успел поделиться с тобой этим местом, брат. Мне тоже будет тебя не хватать. Я уже давно решил потихоньку от дел отходить. Замы наши уже мужики матёрые, начальники отделов — тоже ребята ретивые — землю роют, они и без нас уж разберутся. Наверное, подворовывать станут, но мы от этого по миру не пойдем, мне так думается.
– А я думал, мы контору продадим. Ну... если ты хочешь отпустить наше детище в свободное плавание — я не против.
– На том и порешим, – выдохнул, вставая, Мэлс. – Было очень приятно с тобой работать, партнёр. Не люблю долгих прощаний.
– Спасибо за всё Мэлс. Ты для меня все эти годы был, да и теперь уже навсегда останешься вторым отцом. Ну а сейчас — похоже, зима моя затянулась. Тоже хочу весну. Скоро всё кругом зацветёт — самое время отправиться в путь.
– Да и ты мне был сыном, своего у меня так и не получилось — одних баб нашлёпал – рассмеялся Мэлс своим неподражаемым душевным смехом, слушая который ни один человек не мог сдержать улыбки. – И куда теперь думаешь?
– Пока не знаю, куда глаза глядят. Стоять на пороге чего-то нового оказывается так чертовски приятно.
– Ну, будь счастлив, брат.
– Обязательно буду! – заверил Пётр. – Давай обнимемся, что ли.
Коротко по-мужски побратавшись, Мэлс повернул голову, ища глазами всегда переполненную урну. Бросил в неё смятый, держащий в своих, теперь уже уродливых, объятьях пластмассовую ложечку стаканчик. Развернулся и, глядя вперёд влажными глазами, уверенным шагом отправился прочь. А Пётр смотрел ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.