ГЛ.10 МАЛЕНЬКИЕ РАДОСТИ "МАЛЕНЬКОГО ЧЕЛОВЕКА"
Внешняя жизнь нашей семьи разнообразием не отличалась. Так было и в нашем окружении. А потому для описания в романах не годилась. Работа, учеба, болезни, забота о детях, скромный отдых в кругу близких, кухонные ссоры в коммуналках, неприятности на службе у взрослых и в школе – у детей, маленькие праздники несколько раз в году – ну что из этих составных могло бы привлечь художника слова? Это Достоевский и Гоголь умудрялись своего «маленького человека» с головой окунуть в полубезумную ситуацию, чтобы потом препарировать его больную душу и анализировать поступки. А советский «маленький» человек в массе своей жил скромно, никуда не высовывался, в сомнительных приключениях не участвовал. И если кто-то все же старушку топором убивал, банду грабителей сколачивал, то этот сюжет потом очень долго будоражил умы обывателей.
Родители мои с утра до вечера были на работе, мама – в своей поликлинике, папа третий год служил (как тогда говорили) на кафедре русского языка в госуниверситете – старшим лаборантом.
Наточка переживала самый полнокровный период своей молодости. Ее роман со студентом металлургического института Гариком Фридманом подходил к финишу – они готовились к свадьбе. Сестра училась на пятом курсе, активно занималась парусным спортом и постоянно находилась в плотном окружении сразу двух компаний – собственных подружек и друзей жениха. Домой она приходила поздно. Так что временно ее воспитательная хватка была ослаблена, и я чувствовала себя почти свободной.
Потихоньку налаживался наш быт. Две маленькие зарплаты моих родителей плюс студенческая стипендия старшей сестры заставляли жить очень экономно. Мы ходили подолгу в одних и тех же платьях, летом носили парусиновые туфли, а зимой ботинки с галошами. Сапог женских не было в помине, позднее появилась в продаже такая роскошь как румынки. Ботиночки утеплялись байкой, а не мехом, и не давали загуляться на морозе.
Питались мы борщами, кашами, варениками с творогом или капустой, винегрет заменял все виды салатов. Когда на прилавки «выбрасывали» говяжьи кости, за которыми надо было еще простоять не один час в очереди, в меню появлялись макароны по-флотски. Селедка, квашеная капуста и огурцы – зимой, свежие овощи – летом, где картошка во всех видах царила на столе, – этот незатейливый набор и радовал наши желудки.
Однако все, что имело отношение к быту, пролетало мимо моего сознания. Мелочи жизни никак не вдохновляли меня на творческие потуги. Я пока не догадывалась, что внешняя сторона существования – это пустое, а внутренняя у каждого отдельного человека – и есть тот неисчерпаемый кладезь переживаний, который питает любое искусство. И если в некоторых семьях и не хранился скелет в шкафу, то было нечто другое, достойное для воспевания или осуждения художественным словом. Повесть «Жизнь Марьяны» была давно заброшена, и началась эпоха дневников.
Если в детстве я впечатления от людей и событий впитывала с жадностью исследователя, то на пороге отрочества интерес к собственной персоне стал основным источником для раздумий. Я примеряла на себя книжных героев, сравнивая, сопоставляя, сопереживая. Это была работа души – трудная, порой бесплодная, но всегда переполненная чувствами.
Нет, мой интерес к людям не угас – его просто потеснили так называемые вечные вопросы, от которых голова лопалась. Это был естественный процесс роста, но я и мои близкие воспринимали его драматически. Я вдруг догадалась, что у меня куча недостатков, я – плохая. Глупее всех, некрасивей, плакса, эгоистка, как уверяет Ната, а еще я трусиха, боюсь высоты, воды (плавать не умею), грубиянка.
В семье не принято было хвалить детей за что-то. Считалось, что все хорошее в нас – это нормально, естественно. Нечего, мол, хвастать всякой ерундой. Так что я даже не догадывалась, что во мне есть и много достоинств. А школа старательно этот комплекс неполноценности пестовала.
Меня аттестовали за четвертый класс из чистого милосердия, и я перешла в пятый вместе со всеми.
И снова испытание для моей впечатлительной натуры – новые учителя и новые предметы. Классом руководит математичка, Елена Сергеевна женщина не злая, не вредная, но и она поддерживает кем-то установленный порядок, при котором класс по-прежнему делится на группы по оценкам.
Я балансирую где-то посерёдке между троечниками и ударницами. Но так как математика для меня по-прежнему – китайская грамота, то классная меня просто не замечает. Я материализуюсь в ее глазах лишь после контрольной работы, неизменно оцененной на двойку. Тогда Елена Сергеевна, болеющая душой за процент успеваемости, вызывает меня к доске исправлять плачевный результат. Тут я чувствую себя полной идиоткой. Очевидно, Елена Сергеевна разделяет мои чувства, задавая примеры из программы третьего класса. Получив заслуженный трояк, я отправляюсь на родную галерку.
С другими предметами мне тоже не очень везет. Оказывается, я не запоминаю даты, посему история в моем пересказе находится в полном безвременье.
С языком полегче – у меня врожденная грамотность, но этот приятный для меня факт почему-то не трогает душу учительницы русского языка, и она упорно ставит мне четверку – пятерки мне не положены по статусу. Я никогда не поднимаю руку с места, даже на уроке чтения. Знаю правильный ответ, но помалкиваю, как партизан.
В таком же положении моя соседка по парте – Ада Паталах, с которой мне еще предстояло подружиться. Но эта девочка отстаивает свои оценки весьма оригинально – сначала рыдает вслух, вопя:
– Я на пять отвечала! Я папе расскажу!
Если учитель не сдается, Ада валится на пол возле доски, начинает дрыгать ногами и впадает в истерику. Класс с удовольствием смотрит на сей спектакль, зная его финал. Вот учитель бросается к девочке, утешает:
– Адочка, не плачь, я тебе ставлю четыре! Тебе нельзя нервничать! У тебя же сердце больное!
Отец у Ады не то генерал, не то партийный начальник, Связываться с ним не хотят. Артистка поднимается с полу и бредет к своей парте с видом умирающей. Дневник с четверкой учитель приносит симулянтке лично.
С трудом отсиживаю уроки. Я хочу домой. Мне всегда хочется домой, куда бы я ни пошла. Дом – это мое убежище, моя двухкомнатная скорлупа, мой панцирь, где можно расслабиться, забыв обо всем и читать, читать, читать… А еще – играть в куклы!
Да, я – дылда здоровая, как говорит Наточка, все еще играю в куклы. Но не в те, тряпичные, которыми увлекаются все девочки, а в бумажные, нарисованные, каких мы малевали с Инесской еще в первом классе. Они лежат в картонной коробке друг на дружке – ждут, когда их создательница вернется из школы и выпустит на свет божий. Ведь они – живые! У них есть характер, имя, пол, лицо, не похожее на другие. Я их различаю по этим лицам и по одежде. У каждой куклы свой гардероб – нарисованные платья со шлеечками, которые можно отогнуть за спинку и зафиксировать таким образом. Изготовление гардероба тоже требует времени, а это сердит маму с папой. Так что надо успеть до их прихода с работы свое хозяйство привести в порядок.
Кукольные персонажи обновляются, их количество пополняется. Есть среди них любимчики – это уже дурное влияние школы. Куклы составляют класс – сорок «человек», и раскладываются они на столе, где я делаю уроки, по парам, как за партами. Три длинных ряда – ноги упираются в затылок предыдущей куклы. То есть, каждая кукла сидит на голове у другой. Стола не хватает, ведь куклы по своему росту – в тетрадный лист.
Мне надо быстренько пообедать и сесть за уроки. Делать уроки с куклами – удовольствие.
В комнатах всегда тепло. У нас, как и у всех в доме, отопление печное. В спальне оно имеет вид встроенной в стену небольшой плиты – на две конфорки. Со стороны большой комнаты (мы стесняемся называть ее залом, как другие) – это обычная стена – груба, зимой всегда горячая, голубоватая от свежей побелки. Папина забота – топить, мамина – белить. Мама на чистоте слегка помешана, и это еще один повод для папиного недовольства. Ему, любящему подремать после обеда в воскресный день, неуютно от постоянного движения неугомонной жены, находящей всем работу.
– Да полежи ты, Шура, – ворчит папа. – Тебе недавно было плохо!
– Это ты можешь лежать, когда в доме полно работы, – огрызается мама, которая предпочитает с утра подольше оставаться в постели – книжку почитать, а вечером попозже лечь.
Мама – классическая сова, папа – жаворонок, но они не знают: эти два понятия через много лет станут общеизвестными и модными. А ученые будут спихивать на такое расхождение психологических типов все семейные проблемы.
Я люблю оставаться дома одна: никто не спорит по пустякам друг с другом, меня не трогают.
Лялька улизнула к своей подружке – Лине Черной. Чем они там занимаются, понятия не имею. Мое дело – накормить младшую сестру.
Наскоро пообедав, я принимаюсь за дело. Куклы ждут своей очереди.
Открываю учебник истории. Читаю заданный на дом параграф. Вызываю к доске куклу-мальчика по имени Михайлов Костя. Он должен пересказать прочитанное. Тут я схитрила. Костя учится плохо, и я от него не жду блестящего ответа. Он (я) спотыкается на каждом слове, подглядывает в книгу, путает даты. Это потому, что я невнимательно прочитала параграф. Заставляю Костю еще раз прочитать страницу, ставлю тройку за невыразительное чтение. Вызываю любимицу – Лялю Лебедь. Это классная красавица и отличница. Она справляется с пересказом материала на пятерку. Хвалю.
Где-то подспудно оправдываю такую несправедливость личной симпатией к Ляле Лебедь. Не могу я ее первой вызвать! Она не должна отвечать плохо!
Это срабатывает модель вредного школьного стандарта: не подставлять отличниц, чтобы не разрушать их авторитета! На материал потруднее лучше вызвать двоечника.
Но врожденное чувство справедливости сопротивляется, и я этого несчастного Костю на природоведении (тогда оно называлось «Неживая природа») уже хвалю за хороший ответ, отыскав ему что-то попроще в учебнике.
Я пока не подозреваю, что моя педагогическая игрушечная практика в конце концов обернется профессией, и на пенсию я выйду учителем русского языка и литературы…
Кроме моего дома, есть еще одно место, куда меня тянет, – дом Светы Меркушовой. Обе ее мамы – Паля и Мура – меня любят и даже просят приходить почаще. Я и прихожу, потому что Света давно болеет. Ей надо с кем-то общаться. Я – девочка проверенная – не ругаюсь плохими словами, вежлива и скромна.
Света – лежачая больная, хотя и не инвалид.Она встает поесть, а потом снова ложится. Меня это удивляет: руки и ноги у моей подружки прекрасно работают.
Мама Паля, когда я выписалась из больницы и пришла в гости, объяснила мне:
– У Светочки нашли ревматизм. Ей нельзя вставать. Ей надо побольше кушать..
Светочка, которую я давно не видела, меня сразила наповал. Я ее не узнала. В постели лежала не тоненькая, как газель, златокудрая девочка, а жирная тетя с мучнистым лицом, на нем блуждала вялая улыбка. Узнаваемыми оставались лишь кудряшки медного цвета.
Света еще и вымахала ростом…
– У тебя что-то болит? – поинтересовалась я.
– Ничего, – улыбнулась Света.– Вот смотри!
Она вылезла из-под одеяла, прошлась по комнате в ночной рубашке, снова легла.
– А чего ты валяешься в постели?
– Врачиха запретила вставать.
– А чего ты не в больнице лежишь?
– Так у меня суставы не опухли, видишь? Сердце больное.
– А-а…
Она тоже прогуляла учебный год.
Так для меня и осталось загадкой, чем болела Света. Никаких признаков порока сердца я не увидела за всю нашу последующую дружбу. И сына она в свое время родила, выносив нормально, и приступов одышки не было, как у «сердечницы» Светы Тагуновой. И суставы прекрасно работали, без всяких следов болезни.
Правда, Света все делала медленно, и передвигалась тоже. Но это уже от природной лени и большого веса. Живостью она и раньше не отличалась.
Рядом с нею я походила на тонкого кузнечика с острыми коленками. Когда Света наконец покинула свое лежбище, мы стали неразлучны, вызывая у всех улыбки весовой несовместимостью..
С этой девочкой мне было комфортно. Она никогда не злилась, не обижалась по пустякам, нам было о чем поговорить. Она по-прежнему много читала. На несколько школьных лет Света стала мне вроде сестры, от которой нет секретов. В восьмом классе мы перешли в другую школу, 23-ю, поближе к дому, смешанную, где сели за одну парту да так и просидели на ней три последних года.
Правда, дружба уже перешла в привычку и подверглась испытанию: другая симпатия, более пылкая, потеснила это приятельство. Мне не хватало в Свете темперамента, внутреннего сопротивления, критического отношения к людям. Она была классической соглашательницей, что и должно было приесться по всем законам человеческого общения двух разных людей.
И все-таки она была хранительницей всех моих секретов. Ей первой я признавалась в очередной любви к мальчику, к ней бежала поплакаться после ссор с родителями и сестрами. С нею мы пытались вытравить из моего дневника ненавистные двойки (Света училась без них). С нею мы гуляли после уроков по улице Дзержинского, потихоньку расправляясь с кулечком ирисок «ледокол» и «мяу-мяу», купленных на сэкономленные от завтрака деньги.
Гулять по вечерам нам с сестренкой разрешали только до восьми вечера, но к Свете меня отпускали даже ночевать.
***
Хорошо, наверное, не знать своего будущего. Ну, кто мог предвидеть метаморфозу, происшедшую со Светой? Что эта неглупая девочка, немного пассивная, но способная к учебе, бросит филфак, познакомившись с красавицей Нонной на одной из гулек в ресторане? Что она сблизится со Светой Куликовой, и они молодость профукают в окружении сомнительных личностей? Что мою скромницу Свету тоже будут таскать в милицию на допрос: когда она познакомилась с такими-то и такими-то, за которыми милиция следит давно? При этом ей тыкали в лицо список проституток и мошенников, требуя признания, что она тоже из их числа, раз вместе гуляет.
Правда, в ресторане Света познакомилась с будущим мужем, художником, и родила от него сына. Но быстро открылся печальный факт: художник деньги не зарабатывает, а пропивает. Дальше – развод. Вернулась к мамам с сыном на руках. А тут Паля со своими стонами – ребенку спать не дает. Что делать? Мама Мура решила так: Палю – в дом инвалидов.
И вот уже когда снесли их дом № 3 (вместе с нашим), и семья их получила квартиру в микрорайоне у Днепра, и можно было Палю вернуть, та просто умерла, не дождавшись обещанного. А у Муры на почве проснувшейся совести крыша поехала, и в один прекрасный день (была весна) она повесилась на дверях спальни. Оставленная записка поясняла: я боюсь, что теперь моя дочь и меня отправит в дом престарелых. Так не дождешься, Светочка, лучше я на тот свет уйду!
Кинулась моя Светочка искать прибежище для своего духа в секте пятидесятников. Так тогда называли сегодняшних протестантов - евангелистов. Вместе с неразлучной подругой Нонной. И так они надолго и крепко влипли в это (слово грубое опускаю), что родной сын стал мешать. Теперь у Светы была своя семья – «братья и сестры» во Христе. В их теплой компании она проводила все свободное от работы время (была корректором заводской газеты). Сын вырос озлобленным, стал попивать. Женился, развелся, жена с дочкой от него ушли – не ужились со Светой, которая всех доставала пропагандой своей церкви.
И меня пыталась туда втянуть, для чего в каждый свой приход ко мне не давала слова сказать на другую тему. А я смотрела на нее, рыхлую женщину, одетую монашкой, вышедшей на волю погулять среди мирских, и ужасалась. Эта тетя в платочке и затрапезной кофте, с постным выражением лица и пустыми глазами, елейным голоском проповедующая Евангелие вопреки моему откровенному атеизму, – моя подружка Света? Ленивая хохотушка, с которой я три года провела за одной партой?
– Я не хочу, чтобы ты попала в ад! Тогда мы с тобой в царствии небесном не встретимся! Я хочу спасти твою душу,.. Прости меня, Господи, но ты должна…
– Света, ты перестала книги читать, телевизор смотреть, тебя ничего не интересует! И ты мечтаешь из меня слепить свое подобие? Для тебя все нормальные человеческие увлечения – грех? А для меня – радость!
Я накрываю на стол – пора обедать. Убеждаюсь со скрытым злорадством, что грех обжорства моя Светочка себе прощает. Как в молодости она могла слопать целую сковородку жареной картошки на моих изумленных глазах, так и теперь жадно поедает все выставленное.
Пожалуй, самое человеческое в ней и осталось, что этот здоровый аппетит!
–Господи, благодарю тебя, что ты дал мне эту пищу, – приговаривает Света, осеняя себя крестом.
– Пищу дал не Господи, это я тебя кормлю обедом, – подкалываю я.
Она пугается: снова я согрешила! И надо мне мозги прочистить очередной цитатой из священного писания ( вызубрила со всеми номерами пунктов и подпунктов!)
И последнее горе – смерть сына – не сломило ее веры. Я, узнав от одноклассницы про это, звоню и выражаю соболезнование.
– Бог дал, бог и взял, – смиренно отвечает эта ханжа.
– Что ж он так рано взял? – не выдерживаю я. – Зачем тогда давал?
Света пугается привычно. Я так и вижу, как она мелко крестится.
Кстати, тот, кто рано взял ее сына, почему-то уготовил ему совершенно нелепую смерть – парень подавился куском мяса. "Скорая" не успела приехать. Он просто на глазах у мамы задохнулся.
Света перестала приходить в гости, сообразив, что я непробиваема. А больше со мною ей делать нечего. Тем более что я страшная грешница – книжки пишу!
Продолжение http://proza.ru/2011/02/17/1813