http://www.proza.ru/2010/12/24/871
Юлия Ванадис
Из цикла «Спрятанные истории».
Человеческая душа живет не только в теле, но и рядом…
Говорят, память избирательна и капризна. Возможно.
А может, это я такая – храню в душе нелепые картинки воспоминаний и перекрашиваю мир под стать настроению. У меня много таких картинок – нужных и бесполезных. Они помогают мне жить. Есть у меня истории, которыми хочется поделиться со всем миром, есть те, которых стыжусь. Эту же я просто не могу никому рассказать. Почему?..
*
Я прекрасно помню, как в нашем доме появилась мамина сестра – вошла однажды в калитку, застучала каблучками, чемодан на крыльцо:
– Эй, есть кто живой?
Лето, жара, а она в соломенной шляпе и синем платье в горох – красивая до рези в глазах. Стоит, озирается, не знает, что я ее вижу. А я смотрю на нее и думаю: «Вот бы мне быть такой!», и захватывает дух от собственной наглости.
Это сейчас на меня оглядываются на улице, это теперь продавщицы дорогих бутиков заискивающе улыбаются, а водители-мужчины тихо ненавидят, потому как моя тачка круче. И невдомек им, что под цветными фантиками я – та же девчонка в чумазом сарафане, которая стоит под яблоней и смотрит во все глаза на белый горох и волосы, черные в смоль, вырвавшиеся из-под соломенной шляпы.
У нее оказалось странное имя Даниэлла и довольно сложная родственная связь с мамой. Но мы окрестили ее Даной и, не вникая в подробности, просто маминой сестрой. Мама была очень рада. Она вообще очень любит всех этих тетушек, дядюшек, племянников и чьих-то там крестников. Конечно, мы с отцом тоже радовались гостье, но не так – видели-то ее впервые…
Вечер.
Мы втроем сидим на веранде и пьем чай с привезенными из далекой столицы конфетами.
– Даночка, какая же ты молодец, что приехала! – у мамы праздничная блузка и торжественное лицо. Просто светится вся. – А похорошела-то как! Встретила б на улице – не узнала.
– Так ведь сколько лет прошло? – смеется в ответ и хрустит яблоком. Видимо, конфеты ей привычней. – Я совсем девчонкой была. Класс второй-третий.
– Да… Вот время бежит, – мама улыбается и качает головой.
Всегда такая уравновешенно-строгая, она словно помолодела лет на десять, возможно, захотела приблизиться к младшей сестренке.
Где-то далеко слышен шум электрички, ночная бабочка бьется о плафон, взрослые говорят о чем-то, а я не могу оторвать глаз от гостьи. От ее густых, не очень длинных локонов, отливающих синью, от смеющихся карих глаз и тонких, полупрозрачных пальцев. От нее исходит таинственный свет другого, неведомого мира больших городов – её мира… В нашем городишке нет таких женщин.
Чай давно остыл.
Дана что-то говорит мне. Она такая красивая в мозаичном свете вязаного абажура. Я чувствую себя гадким утенком, заикаюсь и краснею, я хочу закричать: «Возьмите меня в ваш мир!» Но рассказываю ей про свой класс, про лес, про озеро…
– Слушай, а мне покажешь? Никогда в озере не купалась, – она смеется.
– Покажет, конечно, – это уже мамин голос. – Катюш, шла бы ты спать.
Катюшей меня называют только родители.
Я не спорю – устала – сегодня такой долгий и удивительный день. Ухожу к себе, но долго ворочаюсь, прислушиваясь к голосам на веранде.
Вместе с Даной в наш тихий дом пришел праздник.
Уже просыпаясь, я знала – сегодня опять будет что-то новенькое. Яркая, смешливая, легкая, как ветерок, Дана была непредсказуема в своих желаниях. Мы ходили в лес и на пруд, собирали яблоки в саду, поливали мамины розы и очень часто смеялись. Она потребовала, чтобы я говорила ей «ты» и вела себя со мною на равных. Я восхищалась и недоумевала: как может взрослая женщина быть такой? Это теперь я понимаю, что Дане в то время было года двадцать три, не больше.
Соседские девчонки завидовали, что у меня такая тетя, и во всем подражали Дане, даже разговаривать начали, как она – протяжно акая.
У нас все чаще стали появляться гости. Подойдут к калитке:
– Здравствуй, Катерина, – а на меня даже не смотрят, всё по сторонам зыркают. – Родители дома?
– Нет. На работе, – буркну сквозь зубы.
Я злюсь – знаю, что они приходят посмотреть на нашу гостью. Чего прикидываться?
– А… Ну, мы тогда вечерком заглянем.
Молча разворачиваюсь и бегу в дом.
Я люблю гостей, но до приезда Даны к нам приходили только в праздники. Мама долго готовилась, пекла пироги и резала салаты с диковинными названиями, хотя вкусней «оливье» все равно ничего не было.
Теперь стали заходить без приглашения, словно к себе домой. Особенно тетя Нина зачастила:
– Я тут мимо шла, решила заглянуть на минутку…
А сама с Даны глаз не сводит. Мама каменеет лицом, но молчит. Никто не хочет ссориться с тетей Ниной. Скандальная она. А к нам ходит, чтобы потом было о чем поговорить. Родители обреченно ждут, когда уйдет, а Дана улыбается – она всем рада.
Но были и другие гости. Придут нежданно и сразу в доме радостный смех. Мама уже не печет пироги, а ставит покупное печенье или пряники, но никто не обращает внимания на еду. Отец достает гитару или рассказывает смешные истории о больнице. Он ведь врач. Мы с Даной смеемся, а мама молча смотрит на всех и улыбается. И мне кажется, что большего счастья в моей жизни быть не может.
Жара. Мы с Даной забрались в дом – тут прохладнее.
В самой дальней комнате, там, где поселили мамину сестру, рассматриваю удивительно-красивые жемчужные серьги, переплетенные тонкой паутиной серебра. Примеряю её желтый сарафан, а она глядит на меня как-то странно и вдруг смеется:
– Ты вырастешь красавицей!
Не верю, но тоже смеюсь.
Я мечтаю стать красивой, как Дана. Хочу, чтобы у меня была такая же гладкая кожа, цвета сливочного мороженого, и такой же удивительный взгляд в мятной поволоке ресниц.
Верчусь перед зеркалом:
– Дана, расскажи, а Москва – она какая?
– Ой, Катюшка, – ей я разрешаю себя так называть. – Это фантастический город. Его описать невозможно, надо видеть.
Я закрываю глаза. Представляю себе Красную площадь и Кремль – больше я ничего о Москве не знаю – и вздыхаю:
– Как вырасту, обязательно уеду жить в Москву.
– Москва – очень жестокий город, – она почему-то вздыхает и идет на кухню делать чай. Я скидываю сарафан и бегу следом:
– Почему?
– Ты еще маленькая, не поймешь, – чашка едва заметно дрожит у неё в руке, в глазах какая-то боль.
Я замолкаю, пью чай и спешу на занятия музыкой – летом их никто не отменял.
Наверное, мама знала, почему Дана приехала именно к нам. В первые дни они долго и тихо говорили о чем-то, запершись на кухне. А мы с папой на цыпочках ходили под дверью и боялись зайти даже за стаканом воды.
А вот для меня так и осталось вечной загадкой, что случилось тем летом у Даны в Москве. Не могла же она так просто приехать в нашу дыру на целый месяц.
Может, какие-то неведомые властные силы прислали её, чтобы перевернуть мой мир с ног на голову, чтобы открыть мне двери в совершенно неведомую взрослую жизнь. Чтобы поставить точку на моем детстве.
Озеро. Мы лежим на мокрых полотенцах и смеемся.
Дана вытаскивает из волос обрывки прилипших водорослей, они сопротивляются и цепляются еще крепче. Невдалеке от нас компания пьяных местных парней. Они шумно прыгают в воду, хохочут и просто не сводят с Даны глаз.
Я их понимаю.
В своем белоснежном, с россыпью алых маков купальнике и с золотыми шариками на тонких бретельках она сказочно хороша. Уже потемневшая кожа напоминает топленое молоко, а шоколадные глаза горят такой неукротимой жаждой жизни, что захватывает дух.
– Девушка, можно с вами познакомиться? – кричит самый старший, но близко не подходит.
– Нет, – Дана лезет в сумку и достает принесенный из дома журнал.
Мы ложимся на животы и рассматриваем картинки.
– Может, по-хорошему договоримся? – парень уже склонился над нами, в глазах жесть и похоть.
По его взгляду я чувствую – добра не жди. Остальные внимательно наблюдают издали.
– Быстро домой! – жарко шепчет мне Дана в самое ухо и слегка подталкивает локтем.
– А ты? – мне становится страшно.
– Бегом! – она злится.
– Ну, чего молчишь? Договариваться будем?.. – слышу за спиной пьяный голос.
Надеваю сандалии и что есть сил бегу назад, в поселок.
Сегодня выходной и все дома.
Врываюсь во двор и с порога ору: «Па, скорей!»
То ли голос у меня такой, то ли вид, но выскочившие на веранду родители испуганно замирают.
– Что?
– Скорей. Там на озере… Дана.
Отец бледнеет и одним махом перескакивает перила. Мама хватается за сердце и тяжело опускается в плетеное кресло. Но я этого уже не вижу. Я смотрю, как отец бежит по пыльной дороге, пытаюсь его догнать, но он бежит слишком быстро.
Я спешу.
Дыхание сбивается, сердце готово вот-вот выскочить и бежать рядом, теплая пыль лезет в глаза и скрипит на зубах. Еще чуть-чуть, вон там, за деревьями…
Выбегаю к озеру – никого.
Наши полотенца так и лежат на поляне бледным измятым пятном. Невдалеке кричит сойка, в траве сухой стрекот кузнечиков и больше никаких звуков.
– Эй! – мой голос скорей похож на хрип, чем на крик.
Никого. Мне становится жутко.
Только сейчас замечаю, что ноги до крови посечены травой и осторожно спускаюсь к озеру. Вдруг вижу там, у самой воды, что-то белеет сквозь кусты.
Подбираюсь ближе.
На берегу сидит отец. Брюки в серых разводах песка намокли. Рядом Дана. Она плачет, уткнувшись ему в плечо, а он бережно гладит её по темным волосам и смотрит куда-то на противоположный берег.
Я тихонько пячусь назад, на поляну, и бреду домой.
– Что там? – мама стоит у калитки. Глаза испуганные и синие-синие.
– Все хорошо. Сейчас придут, – я иду к себе в комнату. Мне страшно – а вдруг «нехорошо»?.. Как встретиться взглядом с Даной?..
Они вернулись где-то через час после меня. Дана что-то сказала маме и ушла к себе. Отец сел на кухне и долго пил чай из большой зеленой чашки с белым кораблем.
Я боюсь что-то спрашивать, но каким-то своим женским чутьем понимаю – обошлось. Отец успел вовремя.
С того дня что-то меняется в нашем доме. Неуловимо, но отчетливо.
Днем еще ничего: мы с Даной перебираем яблоки, смеемся и шутим, подстригаем розы и загораем в саду – на озеро больше не ходим. Но вечера из веселых посиделок с гостями и без превращаются в нудные и тягучие: мама готовит, Дана идет к себе в комнату, отец молча пьет чай.
Я все чаще ухожу гулять с подругами.
Я не понимаю, что происходит. Вижу только, что мама ходит с каким-то опрокинутым лицом. Не с таким, когда вот-вот закричит, а наоборот – словно дала обет молчания и скорби. Отец неизменно пьет чай из любимой зеленой чашки и молчит. Час, два… Мне тошно от этого молчания!
Солнце.
Мы с Даной загораем в саду. Я слушаю рассказ о её путешествии на пароходе. Конечно же, я знаю, что по некоторым рекам плавают пароходы. Это только по нашей – лодки, доски и мусор. Но знать – это одно, а вот видеть…
– …И вот, выхожу я на палубу, а там такой капитан! В белом кителе, с золотыми погонами, – Дана смеется, вскакивает, изображая капитана, вытягивается стрункой и берет под мнимый козырек. Глазищи горят, белоснежный купальник заменяет китель. – И говорит он мне…
Я почти не дышу, и… такой увлекательный рассказ обрывается на полуслове. Она замирает, глядя куда-то в сторону дома.
Привстаю.
На крыльце отец – почему-то вернулся раньше. Стоит, смотрит на Дану таким взглядом, которого я у него отродясь не видела. И по тому, как эти двое глядят друг на друга, даже такое неискушенное создание, как я, сразу понимает – между ними уже все было, даже если ничего не было.
Поворачиваюсь и убегаю за дом. Не думаю, что мое бегство кто-то заметил.
Дана собралась в Москву неожиданно.
Запаковала вещи и однажды рано утром вышла во двор с чемоданом. Отец уже был на работе. Мама пошла проводить до калитки:
– Всего тебе хорошего.
– Спасибо. Катюше привет передай. Не буду ждать, пока проснется. Я ей там сережки оставила свои… на память, – Дана отворачивается и выходит на улицу.
Я смотрю в окно, не в силах шевельнуться. Слезы катятся не по щекам, а где-то внутри, прорезают соленые борозды в горле и мешают дышать.
В саду розовый свет утра.
Изящная фигурка с чемоданом в руках и в соломенной шляпке медленно идет к станции, унося с собой мой, едва зародившийся новый мир…
С отъездом Даны жизнь в нашем доме стала такой, как прежде – тихой и спокойной.
Мама опять постарела. Стала строгой и неприступной. Отец все больше молчал. Он садился на кухне, пил чай и смотрел куда-то в стену напротив. Десять минут, двадцать, час… Может, вспоминал Дану?
Мне тоже очень не хватало ее легкости, смеха и рассказов об удивительной жизни в «том мире». Серьги я не носила. Я спрятала их в надежный тайник и изредка, когда становилось совсем тоскливо, рассматривала причудливые переплетения и игру света на белом овале жемчуга.
Настала осень.
Сначала теплая и ласковая, потом – суровая и неприветливая.
Именно тогда, под стук дождей, отец начал строить спичечный домик. Вечером, когда все уже поели, он раскладывал на кухонном столе коробки со спичками, клей и собирал свой дом. Молча и тщательно – спичка к спичке. Он просиживал за этим занятием до самой ночи, а потом так же молча шел спать.
Мне было все равно. Сидит и сидит. Мне даже нравился этот его дом. Но мама… Она все чаще начала срываться и кричать:
– Сколько можно? Ты ничего вокруг не видишь, кроме своих спичек!
Он молчал в ответ.
Тихая и всегда спокойная, она была слишком суровой, слишком строгой, с непоколебимыми понятиями о правильном и неправильном, и дом её был таким же. Нигде ни пылинки, все вещи и все люди знали свое место. А тут вдруг…
Если бы отец врал, приходил по ночам после совещаний со следами помады на воротничке, если бы он бормотал в телефон обледеневшим вдруг голосом: «Вы ошиблись номером»… Но ничего этого не было. Был человек, который самоотверженно сражался со своей любовью. Он напоминал пса, мужественно умирающего от чумки.
И было бесполезно кричать. Он не слышал – он строил спичечный дом.
Однажды я проснулась от крика:
– Я больше так не могу! – мамин голос срывался на фальцет.
Осторожно подкравшись к дверям, я заглянула в щелку.
Отец, как обычно, сидел за кухонным столом, мастеря свое игрушечное чудо. Мама стояла рядом.
– Я не могу смотреть, как ты убиваешь себя. Хочешь, можешь ехать к ней. Я держать не стану! Только зачем ты ей сдался, в столицах-то?
– Не говори ерунду, – он аккуратно прилаживал к домику трубу.
– Это я говорю ерунду? Да ты на себя взгляни. В кого ты превратился.
В коридоре было холодно.
Я тихонько дышала в ладони и переводила взгляд с матери на отца. «А они сильно изменились за последнее время. И как я этого не заметила?»
– Слушай, – в отцовском голосе такая тоска, что хоть уши закрывай. – Чего ты добиваешься?
– Я хочу, чтобы ты выкинул этот чертов дом!
– Можешь выкинуть сама. Мне все равно, – он поднялся и вышел из-за стола.
Я вжалась в самый темный угол, чтобы отец не заметил. Хотя, он бы вряд ли меня заметил, даже стой я на самой середине прохода.
В родительской спальне хлопнула дверь.
Я опять заглянула в кухню. Мама сидела на отцовском месте и внимательно смотрела на дом. Потом взяла коробок, зажгла спичку и поднесла её к только что приклеенной трубе. Та вспыхнула. Огонь с жестким шипением тут же разлился по всему домику, а она смотрит, замерев. Ни одной эмоции, лишь красные отблески пламени тенями скользят по лицу.
Моим щекам горячо и мокро. Я не знаю, кого мне жальче всех. Может дом?
С каждым днем становится все холодней.
Я почти не хожу гулять вечерами – разучиваю этюды и сонаты. Меня все больше затягивает в омут звуков. Я уношусь далеко-далеко, туда, где другая жизнь, где нет тоскливых холодных дней, где праздник, где Дана… Из любопытства начинаю сочинять что-то свое, неотесанное и наивное, но мои преподаватели музыки говорят о «большом будущем». Стараюсь изо всех сил и, возможно, именно тогда поворачиваю свою жизнь, даже не понимая этого.
Музыка закрывает собой все, и я не сразу замечаю перемены вокруг…
Однажды просыпаюсь посреди ночи.
Горло горит огнем – похоже, ангина. Непослушными ногами плетусь в кухню попить. Там мама. Сидит на любимом отцовском месте и плачет.
– Ма, ты чего?
Отец в больнице на дежурстве.
– Да так. Не обращай внимания, – вытирает слезы и улыбается. Но я же вижу, что ей совсем не весело. – А ты чего поднялась?
– Горло болит, – меня слегка мутит, наверно температура. Надо бы промолчать, но не могу: – Это ты из-за папы?
– Катерина, не выдумывай. При чем тут отец? – злится, а у самой слезы вот-вот польют по новой. – Иди, я горло посмотрю.
Послушно открываю рот, а думаю только о том, что отца последнее время почти не бывает дома – сплошные дежурства. Но даже когда приходит, такое впечатление, что он не с нами. Понимаю это только сейчас. Видимо, я что-то упустила…
Болею я долго и тяжело – лакунарная ангина крепко вцепилась в меня своими щупальцами.
Теперь отец почти всегда дома. Заходит ко мне в комнату и садится у кровати:
– Ну, как вы, больная?
– Нормально, – хриплю в ответ и пытаюсь улыбаться.
– А должно быть хорошо.
Он внимательно разглядывает мое горло. Я вижу, как он постарел: тонкая сетка морщин у глаз, на висках лунные нити седины. Почему я считаю, что родители всегда будут молодыми? В горле першит от слез… Отворачиваюсь к стене.
Мама суетится вокруг нас. Мне кажется, она даже рада моей болезни – в нашем доме опять мир и спокойствие. Всё налаживается, все на своих местах, но… Однажды отец опять начинает складывать спичечный дом.
Я уже почти поправилась и сижу рядом, смотрю. Дом красивый, больше прежнего, с игрушечными крылечками и сложными проемами окон.
– Па, а кто в этом доме будет жить?
– Не знаю, – он удивленно глядит на меня, будто только сейчас заметил.
– Но ведь в доме должен кто-то жить? – не унимаюсь я.
– Возможно…
Теперь мама не кричит, а молча смотрит мимо. Словно не видит. У нее вновь опрокинутое лицо.
Я гляжу на них и думаю: «Что дальше?»
Первым не выдержал отец. Пришел однажды с работы:
– Я через неделю уезжаю.
Мы с мамой готовим на кухне рагу.
– Далеко? – нож замирает в маминой руке, на лице слепок равнодушия. Похоже, она давно ждала этих слов.
– На север. С экспедицией. Им нужен врач, – порции фраз четко отрезаны. Может, тоже для рагу?
– А что, кроме тебя никого не нашлось?
– Выходит, не нашлось.
– Хорошо, – она продолжает резать лук, но по ее лицу видно, что ничего хорошего нет.
За первой экспедицией была вторая, потом третья…
Отец иногда звонил, рассказывал про север, присылал на праздники телеграммы.
Я с головой ушла в музыку и как-то быстро привыкла жить без него. Собственно для меня с его отъездом, ничего не изменилось, только не стало гитары на стене, и недостроенный спичечный домик зачем-то стоял на кухне, словно ожидая своего хозяина.
Он приехал через полтора года.
С бородой, подарками и обветренным лицом странника. И было едва узнать в этом суровом человеке того, прежнего, со смешливыми добрыми глазами и веселыми шутками про врачей.
Оказалось, приехал сказать, что остается на севере навсегда.
Мама что-то говорила-говорила, а он наклонился ко мне: «Ты уже взрослая, Катерина. Должна понимать. Помни, что бы ни случилось, я тебя люблю», и вышел во двор.
Я выбежала следом, да так и осталась стоять босая под холодным апрельским дождем у распахнутой калитки, глядя, как быстрые шаги уводят его к станции в тот, другой, далекий мир. Вот так: сначала Дана, теперь отец.
Вечером мама выбросила все отцовские вещи. Все до одной! Даже фотографии с ним ни единой не оставила…
В тот день закончилось мое детство.
/ Часть 2 (Москва, спустя двадцать лет) будет размещена позднее /