На художественную правду не обижаются, да где взять верную краску. И что она такое? Шаг влево и слушатель уже замечает, что в жизни не так. И у каждого она своя, и, конечно же, не похожа на книжную. Скучно и лениво живём, а страниц и времени мало. Из череды дней и событий, нужно выбрать солнечные и значащие, этически нравственные и эстетически притягательные явления. Художественная ложь и есть правда нашей жизни. Это первая краска.
Писать конкретного человека – не получится, для художественного портрета хорошо иметь альбом фотографий. Там сокурсницы, знакомые по работе, санаторные подруги. Есть и любимые, на лица которых смотришь и думаешь, а что было бы, если бы… Молодые козы с рогами, которые им мешают, и они норовят украсить ими своего козла. Резвые матери с детьми и ленивые, но наполненные добротой, которая так и льётся из стеснительных глаз. А женщины одиночки, куда их деть? А в этом сословии побывали большинство матерей. Деловые брючатницы, они же курильщицы, этими нас до отрыжки кормит телевизор. Собрать из десятка отпечатков брови, губы, глаза, мечты, нет, этого не нужно, ты не Фидий и лучше его не высечешь лицо; наполнить желаниями, страстями, заботами, провести через соблазны, разводы, зеркала, значит, подобрать ещё одну краску.
А характеры, само то, за что мы их любим? За нрав. Всего четыре типа натур определила наука. Как мало и ни один мужчина с таким раскладом не согласен, сколько женщин, столько же и норовов, скажут мужи средних лет. Какие у баб натуры, отмахнутся деды, у бабы одна натура – вздорная. Так вот, выбрать удачный темперамент, так ещё одним цветом радуги овладел.
Какой на очереди драгоценный камень?– зелёный. А что зелёного можно найти в женщине? Снаружи не просматривается, потому что этот цвет у неё внутри. Природа у нас какого цвета? То-то же, природа женская нас интересует, самая сердцевина. Мы не какие-то дальтоники, у нас и права водительские имеются, они и подтверждают, что перекресток пересечём только на зелёный свет. А мы как женились, так одно только конкретное сердце узнали. Для художественной правды одно, даже самое верное – очень скромно. Тут то нас выручают фотоклипы, минутные знакомства. Сразу же припомнятся леса, где протекли часы незабвенные, трава, на которую невозможно не присесть и даже лечь не в унылом одиночестве, а в пылком общении. Травоядные минуты, что есть счастливее вас!
И от травных минут поглядим в небо, всосем в себя ту правду, которой так полны глаза вашей подруги. Голубизна бездонная – это женская душа, и видна она только на свету. Дай Бог сил овладеть этим цветом, чаще смотрите в их глаза, душа там, там. Кажется, что всю палитру подобрали, а всю ли?
Без синевы все равно не обойтись. Синь,– это холодный пламень, это клинок обиды и жало ревности, синий свет – оружие защиты, гнев, поражающая нас молния презрения. Не высечь бы нам грубым кресалом синие искры из любимых глаз. Но и такую убийственную правду содержит художественный портрет, и скрыть её, тем более не испытать, то не отваживайся за тему браться.
В затруднении, стоит ли марать, не даму, а полотно, фиолетовой, чернильной краской? Чернилами до сих пор заполняются важные документы, они не кроющая паста, а проникающая жидкость, долго не выгорают на свету и с трудом выводятся. Кроме того, фиолет – есть знак божественного достоинства. Поднимем же художественную правду на недосягаемую для грешных высоту, и тогда скажем: мы всё сделали, и если все равно найдётся читатель, который нам не поверит, мы не выслушаем его мнение, так как истина есть функция от времени, время аргументирует её.
Самое место допустить пару-тройку шокирующих истин, чтобы принизить планку, а то очень круто загнули: семью цветами познать женщину. Последний глагол в неопределённой форме, как вы считаете, глаголом действия является или мышления? В Библии он означает «переспать с ней». И здесь цитата: «Если это открытие сделали патриархи, они были людьми куда более искушенными, чем принято считать». Никола-Себастьян де Шамфор.
«Женщины: ведь это как бы даже не люди, а какие-то совсем особые существа, живущие рядом с людьми, еще никем никогда точно не определённые, непонятные, хотя от начала веков люди только делают, что думают о них». Иван Бунин.
И в завершение о творческих потугах. «Искусство не требует признания его произведений за действительность». Владимир Ленин.
После долгого приступа перейду к первой женщине, которую я познал. Я бы не стал говорить об этой тривиальности, если бы не встретил ее через тридцать лет, и если бы она не позвала к себе, и я не пришел к ней.
На конвертах с письмами, которые получал мой отец, значился адрес: г. Плес, Красная площадь, Кремль. В кремле мы жили, и был он монастырем в прошлом, и у нас была отдельная сдвоенная келья, и было мне тогда шестнадцать лет. Связался я в то время с великовозрастным другом, который два раза оставался в классах на второй год и учился к тому времени на класс впереди меня. Во всём он мне покровительствовал, так как хулиганом был отпетым и дерзким, то с цыганами подерётся, цыганку умыкнет, и те всем табором шли на штурм кремля, и отцу моему, милиционеру, приходилось с наганом в руке выходить на разборку юбочного дела; то, пуще того, в уголовное дело вляпается, и через дружбу со мной, и по моей просьбе, отец мой его вытаскивал.
Так как у него уже и под носом росло, и по лобку до пупка тянулся волосяной мостик, то Петя имел постоянную девицу года на три старше его, следовательно, состоял в мужеском звании, которое мне ни одна ровесница не пыталась присвоить. Петя учил меня смотреть не на тех, которые еще с куклами возятся, а на голову выше, поверху глазами водить, к самостоятельным и с ребятенком за ручку прицеливаться. Наставница Петина такая телесная, всё у нее давно созревшее и мальчик пятилетний, ну в кого же мне ещё целиться? Все слюни я уже проглотил, во рту пересохло, хожу, затвор передёргиваю.
Ходили мы втроём на последний сеанс в кинотеатр и, несмотря на купленные дешёвые места, занимали самые дальние и угловые. Заметил я, что руку Петя держит у Томы под кофточкой. Однажды наши ладони там встретились. А что подружка могла поделать, не кричать же, что её тискают. Вынуждена была развести наше рукопожатие. Отделался я подзатыльником. Впредь Петя садился между Томой и мной.
Однажды он привёл меня к Тамаре в ее служебную квартиру, она работала почтальоном и ей полагалась отдельная. Время ещё не позднее, а для лета, вообще детское, моё время. И светлынь во дворе раскрепостила меня, так как до запретной поры оставалось около двух часов, и мы потратили их на питиё портвейна и игру в подкидного. Чем гуще становились сумерки, тем чаще Тома на меня поглядывала, и я решил, что мне пора и засуетился. Тогда Петя сказал: – Вован останется у тебя.
Карты выпали у неё из рук, лицо налилось стыдом, и полился румянец со щёк на шею, на уши пополз. Глаза Томы забегали, то на мне остановятся, то на Пете.
– Ты что?– спросила испуганно.
– Ничего. Уезжаю я. Надолго. Тебя на Вована оставляю. В его руках будешь, как в моих. Когда вернусь, там посмотрим.
– Но… он ещё пацан.
– А тебе молотобоец нужен? Всё, забыли! Я пошёл.– И мне напутствие: – Смотри, сучок, чтобы Тома не обижалась, а то уши оборву.
Петя закрыл за собой дверь, и дозволенное время кончилось. Взгляд мой был прикован к ходикам, мыслями был я дома, а трепетом с Томой. Зашарил в папиросной пачке.
– А где Олежка? – спросил зачем-то.
– К подруге Петя сказал отвести на сегодня.
– Так я пойду?
– Нет. Он ещё не ушёл. Ты выйдешь, он вернётся и обоим ****юлей навешает. Давай выключим свет.
С прижатыми к щекам ладонями Тома пошла к выключателю потом к окну.
– Смотри, стоит курит.
Я подошел и коснулся плечом Томы. Она ответила лёгким нажимом.
– Не уходит,– вякнул.
Тома взяла мою руку, положила на подоконник и легла на неё грудью. Окно было распахнуто, второй этаж. Петя заметил уголёк моей папиросы и своим угольком несколько раз дёрнул ниже пояса. Тома засмеялась, а я хихикнул. Мы ждали, кода Петя уйдёт, и свободной ладонью я возил по её талии, щупал резинку и даже раз оттянул. Когда Петя скрылся, Тома сжала мне одно место, и тут вошла Астарта.
…Тома огладила ствол и передёрнула затвор, и тут вошла Астарта.
– Какой шалун, – прошептала на ухо Тома,– по третьему заходу вздумал. А не много ли по первому разу? Ну, ну, остынь, дай я на тебя подую.
– "О-о! – приветствую божественную пару. – Наливайте, а то уйду.
Тело её кровоточило, сплошная рана. Даже Анат ужаснулась.
– Что ты с ней сделал, ублюдок? Как тебя еще назвать?
Анат уложила меня на ложе из слоновой кости инкрустированной серебром и принялась промывать вином раны и смазывать их целебной мазью на основе барсучьего жира.
– Теперь-то она прославит нас,– причитала Анат.– Все угаритцы прочтут и филистимляне, аморейцы и моавитяне. Финикийцы перепечатают и развезут по всем берегам Великого моря Заката. Докатится слава о тебе до Аласии и Кирены, разрушат храмы твои и побьют идолов твоих. Ты понимаешь божественную политику между народами? Кто громче трубит, того и слушают и воздают тому. На богиню любви, Великую матерь богов поднять руку! Да фаллос твой отсохнет, и это будет самым малым наказанием. А без фаллоса ты кто в пантеоне? – евнух последний".
И Тома принялась целовать его игрушку, благодарить и хвалить на все лады, а робость, совмещённая с её буйством, просто обворожительная. Достал, достал, а ты разве не почувствовал? Когда? Вместе. А когда разом, то точно, всё забываешь. Спроси в это время, как меня звать – не отвечу. А у Петра какая, допытывался Вован. А про Петра молчи, про него не спрашивай, пусть уедет подальше. Сейчас пойдёшь домой, ты ещё ученик и должен дома ночевать. На улице не подходи. Когда втроём ходили, то другое дело, а вдвоём нас видеть никто не должен, а то пришьют мне аморалку, а у меня Олежка. И с ним встречаться тебе не надо, и со мной не надо бы… И завыла, расплакалась. Что я делаю? Ты в школе не хвались, что был у меня, а то повешусь. Ох, дура я дура, и отчего я такая. Остынь, резко сказала, когда Вовчик стал успокаивать её объятиями. Уходи скорее. Что матери скажешь? Созвездия рассматривал? Молодец, про звезды поверит.
Астарта заключает договор с директором издательства:
«Словом я не причиню зла людям. Словом кощунствовать не буду. Не осмею слабого. Не оскверню богов. Не обижу раба перед лицом его господина. Слово моё не станет причиной слёз. Я не прикажу убить. Я не истощу запасы в храмах. Я не буду портить хлебы богов и не присвою хлебы умерших. Я не совершу прелюбодеяния, не услышат от меня сквернословия, не отниму молоко от уст детей, не буду ловить в силки птицу богов и рыбу. Не погашу жертвенного огня в час его.
Я не давил на гирю, не плутовал с весами, не убивал, не преграждал путь бегущей воде, не чинил препятствий богу при его выходе.
Я чист, я чист, я чист, я чист!»
После того как они призвали в свидетели благостных богов Шахира и Шалема, учредительница издательства шокировала директора добавлением: – Всё здесь записанное – для нас божественных, для смертных же будешь поступать наоборот. Словом на каждой табличке будешь причинять зло чужим богам, осквернять их, портить им хлеба. А уж прелюбодеяний на табличках содеешь столько, сколько я укажу, и жертвенный огонь потушишь на жертвенниках, и яму выроешь на выходе чужеземного бога.
Тем временем, пока я слушал Томины рассказы про Астарту, Петя будовал будущее
на КАМАЗе (потом стали говорить в Набережных Челнах, а в начале семидесятых никто не знал об этом городе, теперь же забыли о заводе). На конверте писали сокращённо: Наб. Челны, почта знала адрес, и добавляли «Новый город», потому что был и старый, прилепившийся на крутом берегу, яру – Яр Чаллы по-татарски, и добавляли три числа. В этих числах и было закодировано местобытие населенца. Так как названий будущих проспектов ещё не было, а сами улицы назывались дорогами и были забетонированы в чистом поле на вырост города, то придумали комплексы под номером таким-то, дом под другим, через чёрточку добавляли номер квартиры, и письмо из Плёса оказывалось на тумбочке вахтёра. Отдельных квартир не имело даже начальство, зато спустя 35 лет оно обзавелось дачами, коттеджами и виллами на теплых морях.
Первостроителям петям, выработавшим пенсионный стаж, теперь выставляют счета за жильё равные трём четвертям их пенсий. Вот такое дорогое содержание дома обходится пётрам, которые сами же его для себя построили. Если петерсы не в состоянии заплатить виру за быт, то они обязаны съехать и обживать более узкую бытовщину, если же поттерам не позволяют их кошельки содержать даже узкие пеналы, то Москаль, пишущий закон, предусмотрел для них богадельню – дом призрения бедных. («Собст.- русск. Образовано суффиксацией предложно-падежной формы бога деля – "бога ради", где деля – предлог, равный по значению совр. предлогу ради»). Москаль, ради Христа, которому воздвигнул громадный алтарь, усовестился пойти на расходы. Для многих, еще до приюта не удостоенных призрения, Москаль отвёл несколько квадратов земли с координатами под номером, но «жилец» уже не мог прочесть письма из Плёса, потому что почтовый ящик на покосившемся кресте не предусмотрен. Всем Петрусям, не попавшим в призрачно-элитную богадельню остаётся сыграть в ящик, дать дуба, отдать концы, протянуть ноги, или получить постоянную прописку, выбирайте, какая насмешка вам больше нравится.
Но Пётр был молод и сосновый бушлат еще не заказал, если что, то сварит себе стальной, так как поступил на курсы сварщиков и в автошколу. Автошкола от военкомата и потому бесплатная, а сварочная маска от отдела кадров, там ещё ему и платили. Кто сейчас поверит, что Москаль тогда был другой и бросал медяки на тощую грудь. Да, он мечтал во время оно о мировом господстве и заявлял об этом в открытую, потому что был смел и уверен, а когда ему «подрезали мышцу» недосиденты, он прикрыл всё накопленное в сберкассах, заморозил, как государственную тайну, на 50 лет и стал вдесятеро сильнее, чем был, но в стократ бессовестнее. Теперь все то, чем располагает Славянин, обслуживает Москаля. Средневековую заповедь: вассал моего вассала не мой вассал, Москаль или не знал никогда или забыл умышленно, Он ещё не проклюнулся из дремучего мира. И то, что лежит у Него на сердце, давно уже не волнует ни Славянина, ни Тюрка, ни Угра. Вот вчера показали конченого Масхадова, лидера бандюков, ходил в каракулевой папахе и погонах с зигзагом, теперь засняли его, как дохлого пса, и долго эту картинку будет внедряеть Москаль в моё сознание, но она до меня не дойдёт, так как она есть разборка Москаля, и ко мне отношения не имеет, потому что Москаль вор и на нём горит шапка. Цыпа, цыпа, цыпа,– сыплет крохи Москаль, созывая на сочувствие Мудь, Жмудь и Самоедов, ан расстояние такое, что никакое пшено не оправдает расходов на бензин, чтобы собрать его.
Но тогда бензин не экономили, через месяца четыре Петя получил «Нису» с прозрачными чехлами на сиденьях и талоны на бензин, больше двух тонн. Защитную пленку с кресел он не сорвал, потому что с земли на стройке была содрана кожа и сухая почва пылила, и ветер гонял пыль по всем развороченным котлованам, по танцплощадкам, задувал её во все щели и щелочки, тусклой пыльцой покрывались бутерброды, зеркала и лица. У верблюдов, пишут, мохнатые ресницы, они сощурят веки, и ресницы защищают им глаза от песка. А пылинка-то мельче песчинки, ну никакого спасения от пыли не придумаешь. Только дождь очищал воздух от серого самума, но навлекал беду другого рода: перелопаченная земная плоть превращалась в подзоло-рыжее месиво, и «Ниса» в польских туфельках оказывалась непроходная.
И только два года спустя, когда Пётр Шерматов вернулся с аэродрома, где сушил зимой и летом взлётную полосу для «Антеев», лицо земли в Набережных Челнах покрыли дёрном и асфальтом, засеяли травой, и выросла здесь негустая еще щетина кустарников, пыль оседала только на туфли, но не на масло. Конечно, выборочных мест осталось предостаточно, чтобы вспомнить вселенскую «непролазуху».
По пути на «дембель» Шерматов не мог миновать Плёс, так как не знал, что там его никто не ждёт. Тома мне уже не рассказывала про Астарту, богиней любви я пудрил мозги сокурснице в Казанском университете, а Тома в больших сапогах разносила письма уже челнинцам и было ей тяжело носить сумку с почтой и камазёнка в чреве. Зато ей и её мужу Виталию «светила» малосемейка после роддома. Виталий водил серьёзный самосвал с хлебом стройки бетоном. Ну, а я в КГУ второкурсницу охмуряю на то, чему учила меня Тома тысячу и один раз. Нет, столько ночей мы не провели, но за ночь она давала мне по три урока.
Где они сейчас наши уделы, доли Петра Шерматова, Томы, Вована Семирекова? Возможно на Молодёжном кладбище, в колене царства Муту. Уже тогда, с первых шагов ещё не приватизации, а кооперации, сыны Илия запустили вилки свои в общинный котёл, и большегрузы колоннами исчезали в неизвестных направлениях. А Илий был уже стар и тяжёл, он не мог укусить своё колено, вырвать вилку из молодых рук.
Пётр проследил, кто ему доставляет письма из Плёса, и перехватил Тому в подъезде, и прижал круглым животом к себе.
– Неужели Вован надул футбол?
Перед грудью Тома выставила локти и отжала искателя губ.
– Не наглей. А что было, то Волга унесла. Я замужем, так что не перестревай, если не хочешь иметь неприятности.
Лучше бы Тома этого не говорила, ведь иметь неприятности – самое приятное желание Пети. Стоять на стрёме, воровской жаргон, так Петя по стрёмам ходил, то есть искал опасностей, и какие-то там неприятности ему были непонятны.
– На бюро или в комитет вызовут?
Тома двинула Петю коленом в пах и освободила живот.
– Самыми сладкими нашими минутами умоляю тебя: отстань, я завязала!
И убежала, пока Петя, присев, корчился, прижав к причинному месту обе ладони. Зная норов завсегдатая её вечерниц, Тома не верила, что мольба её дойдёт до сердца прилипавшего к её телу ухажёра, и рассказала про Петю Виталику.
– Собери своих водил и поговорите с ним, или брошу работу и запрусь.
На другой же день Виталик объехал все автохозяйства и Петра нашёл по редкой фамилии. Тот пригнал ту же, а может быть уже другую «Нису» и заглядывал ей под капот. Виталий подошёл и оттянул ладонью его по заднице, говоря: – Здоров, земеля! Я муж Тамары, – и не успел увернуться от левого крюка, а там уж и справа досталось. Петра «уговаривали» долго, до тех пор, пока он потерял способность отвечать. Ну, подумали, хоть урок не из лёгких, но запомнить его можно, и всё же подстраховаться не мешает.
Не люблю бродить бесцельно, но шатаюсь по обледенелым тротуарам и называю это прогулкой, то на рынок заверну, то, как сегодня, в книжный. В последнем номере Литгазеты Переяслов признал Пелевина за патриота, похвалил его роман «Священная книга оборотня»: культовый постмодернист врубился в реальный, а не в виртуальный, как раньше, пласт жизни, проследил параллели власть и народ, хоть и со своими оранусными штучками. Нынче доступ к книгам не тот, что давеча, когда за подпиской стояли день и ночь, каждое утро регистрировались, получали номерок, и потом уже наши картонки крутили в барабане. Сейчас есть все авторы от Аристотеля до Яна с его «Чингиз-ханом». И Виктор Пелевин стоит полный от «Пустоты» до «Оборотня».
Томку заметил поверх очков, она увлечена была роскошным альбомом. Одета – без смокинга не подходи. Шубка складками, соболья шапка со значимым козырьком над ухом и прикреплённой на нём брошью, ботфорты, сумочка на цепочке с локтя падает, одна рука в перчатке, другую зажала в ладони и так листает альбом. Косметика скрывает возраст лет на десять, на сорок выглядит бывшая подруга. Я же в цигейковой дошке, в которой еще на лекции бегал, штаны бутылками, ботинки еще приличные, раз только ремонтированы. Но суть-то человеческая без платья ходит.
– Кого я вижу?!– так спросил, подойдя.
Удивилась, забеспокоилась, поискала по стенам зеркало, а его искать не нужно, все свободные от стеллажей стены – зеркальные.
– Володя!
Да, я тот самый Вован, меня вам представили в рассказе «Танки, профура!» Живу я замкнуто и гордо, варить супы бывает лень, когда хватает вдруг за горло непредсказуемо болезнь. Несмотря на кажущуюся ущербность, перед нормальными мужиками у меня огромное преимущество – я свободен и располагаю отдельной берлогой, где меня и настигают паранормальные фантазии. Уставшие от ночных песен соседи вызывают спецслушателей, и те увозят меня в специальный пансионат, где воздают горячие аплодисменты.
– Сердцем чувствовала, что ты где-то рядом. Со Светой твоей мы перезваниваемся, знаю, что живешь без телефона, ну а спросить адрес неловко, да и зачем, сама я ни в жисть не приду.
– Думала?
– Не тот вопрос, воображала!
– Меньше бы воображала, тогда, возможно, по-другому жизнь сложилась.
– Я не жалею.
– Все вы не жалеете, да заплаканные ходите,– подпустил куражу и спросил, что выбирает, и, не дожидаясь ответа, сложил альбом в её руке. Она прижала книгу к груди, будто спрятала название. Когда-то я грудью прижимал её колени к её грудям.
– Помешалась на комнатных растениях. Если желаешь посмотреть мою оранжерею, приходи в воскресенье, где-то в семь вечера, потому что раньше не застанешь, по воскресеньям у меня напряжёнка на работе,– и назвала адрес.
– Договорились.
Тамара поспешно заплатила за альбом, и складчатая шубка заволновалась мехом, направляясь к выходу. В дверях она обернулась и махнула на прощанье рукой.
Когда ничего не жду, то терпения жить хватает, но как прожить три дня до встречи. Дни ещё обману чтением, а ночи изведут, высосут все силы. Между Томой и мной в годы ее замужества всегда была прокладка – её муж, а между мужем и ею – прокладкой служил я, памятной прокладкой, и эту стельку чувствовали и понимали все участники квартета. При встречах семейных Томин муж уж так обжимал мою Светку у порога, что та, если я стоял рядом, незаметно для друга семьи, успокоительно похлопывала меня по плечу, мол, не придавай значения, я вынуждена терпеть подобные вольности. А между тем, ничего случайного в жизни не бывает, теперь Томин муж живет со Светкой, те хлопки были лицемерны. Я с досады не бросился за компенсацией, а выдержал почти двадцать лет.
И вот, лечу на пепелище чувств, будто к родным местам, не посещенным с детства. И улицы кажутся уже, ниже дома, квартирный звонок не заливается смехом, а деловито дребезжит, не вопросы и удивление как возмужал, чем занимаюсь, а на что живу, где что почём. Балкон, кухня, два холодильника, мебель, углы заставлены горшочками и кадками с теплолюбивыми пальмами, непременными постояльцами квартир кактусами и фикусами, лечебными алоэ и прочими колючками.
– Монстера восхитительная,– приседала хозяйка возле каждого горшка.– Безумно дорого за неё заплатила. Циперус-папирус…
– Как? – переспросил.– Обыкновенная осока.
– А налёт, заметь, на стрелках какой.
Я давно уже искал место, где можно собрать налет с её губ и так был этим озабочен, что только слепой не заметил бы, как мне хочется пить. Глазами буровил ей грудь, блаженно улыбался и был не внимательным. В квартире находилась дочь со своим парнем, и тоже были озабочены более тесным вниманием друг к другу. Наконец Тамара зашла в ванну, и я ворвался следом, но был встречен вежливой формой и колючими глазами.
– Владимир Сергеевич, будьте любезны, обождать пять минут,– и буквально вытолкнула за дверь.
Перед постелью, успокоил я себя, нужно проделать некоторые гигиенические процедуры, мне не хватает сдержанности. Позвала, значит, не только цветы показать. Я осмотрел их более пристально и нашел, что уход за ними требует пунктуальности в поливе, поворотам к свету другой стороной, подкормки. Дальше фантазия не работала, я раскрыл знакомый альбом, из залы доносились телевизионные взрывы и выстрелы. Внимание моё было приковано к ванне.
Пробавлялся я девочками за триста рублей, есть что амортизировать, правда, общения никакого, когда же Тома вышла в халате, я оценил её только в сто от силы, это так, чтобы и в мыслях не обидеть. Она ушла в спальню и, одев там платье, пригласила на вечер воспоминаний, конца которого я еле дождался.
– Знаю, что пенсию военную получаешь. Небогато. Зато время некуда деть. А я за прилавком торчу, в Москву за товаром мотаюсь. Если соединить два наших одиночества, то и ты жил бы и не тужил.
Я как-то сразу захотел курить и стал вылезать из-за стола, а стол был накрыт на кухне, и Тома догадалась, что меня потянуло на никотин, и, браво махнув рукой, сказала, что будем здесь курить. Я сказал, что у меня сигареты вонючие, и она подала мне с фильтром, но я отказался по привычке к «Приме» и вышел-таки за дверь. За дверью пожалел, что дошку не одел и шапку, сейчас бы уйти и не вспоминать это свидание, своё одиночество я любил больше всего на свете и с другим соединять не намерен. Вернулся с поганым настроением. На столе была водка, вино мы выпили, а водка для меня это путёвка в пансионат, так что за стол садиться я отказался. Тогда телевизор, предложила Тома. А я к нему не привык, исправного нет, дома три стоят с вывернутым нутром.
Для приличия посидел несколько минут за «Клоном» и серия закончилась. Для этого пришлось перебраться по другую сторону стола, так как телевизор был у меня за затылком. Стал благодарить за ужин, а Тамара сказала, что у них скоро свадьба, дочь замуж собирается, тогда она совсем одна останется. Сын в Казани дело своё открыл, так что дети устраиваются, пора о себе подумать.
– Ты о будущем думаешь?
Я его никак не видел. Не попасть бы в пансионат, вот и вся забота. Цептер – это хорошо, микроволновка и электрошашлычница, но в примаки-батраки не пойду.
– Его не угадаешь. Мы и не предполагали, что один за прилавком будет маяться, а другой головой.
– А что у тебя с головой?
– Нормально, пока воздерживаюсь,– я щёлкнул пальцем по горлу.– Ещё раз спасибо, рад был повидаться.
Тамара сникла и, смутившись, прошептала: – Извини, что не предлагаю остаться. Дочь здесь и вообще первый раз…– Хотелось сказать, а первый ли, но сдержался.– Я в «Арзане» торгую, там меня можно найти.