ИЗ СБОРНИКА "МОЁ БАБЬЁ"
ПОДАРОК
В ванной висит розовое ветхое полотенце, ему двадцать лет, и на нем – странно, – но всего две дырки, правда, посередине. Мне совсем не стыдно, что я пользуюсь такой старой вещью. Жизнь научила не стесняться своей бедности. У меня есть и новые, но я их «приберегаю» – для гостей, для пляжа, для бани, для санатория. На люди ведь не покажешься с застиранными вещами. Даже есть настоящий старинный утиральник – рушник. Его делала моя прабабушка, простая русская крестьянка. Сначала сеяли коноплю...
Это сейчас коноплю изводят, жгут, поливают бензином. А раньше всю Южную Россию одевала матушка-конопля. И масло конопляное делали, и молоком из конопляного семени лечили печень. И птички кормились от этого щедрого куста. Нашлись-таки люди и стали использовать коноплю во зло. И теперь изводят на корню столь ценное растение...
С огромными трудами вырабатывали из конопли нити, из тех нитей ткали полотно. Потом вышивали края, делали мережки затейливые, плели кружева. Боже мой! Как это красиво! Но этим раритетом я не пользуюсь – жалко будет, если оно износится. Да, таких мастериц теперь почти нет.
Полотенце, висящее в ванной, когда было новым, напоминало кусок наждачной бумаги. Им нельзя было вытереться досуха, оно не впитывало влагу, а только смахивало ее с тела, при этом сильно растирало, если не сказать, оцарапывало кожу. У меня всегда возникала мысль, что для прочности в нитку добавили стекло. Наверное, поэтому оно так долго не изнашивалось, и полотенцем не хотелось пользоваться. Так и должно быть, ведь это советское полотенце. Произвели его в Советском Союзе, строго по указаниям Госплана. Не на это изделие конкретно указывал аппарат, но на такие же бездарные, грубые и бездушные поделки, именуемые «ширпотреб».
У меня была подруга – пен-френд в Германской Демократической Республике. Кто теперь помнит эту страну? Ингеборг из ГДР писала мне по-русски. Мы с ней довольно долго обменивались письмами. Получать толстые конверты с множеством наклеенных красивых марок было восторгом и почти что праздником, особой мелодией пионерского детства. Открываешь пакет, а там столько всякой всячины: марки, значки, монеты, открытки, фотографии артистов – уму непостижимо, как такие конверты не лопались в пути от своей толщины. Для меня же, «русской подруги Людмилы», было большой проблемой отвечать ей: конверты грубые и некрасивые, марки все одинаковые с серпом и молотом, открытки плохо отпечатаны, бумага для писем – листок из тетради. В честь моего поступления в вуз Ингеборг прислала мне три полотенца, которые поражали сочностью и стойкостью красок, необыкновенной мягкостью. Я только удивлялась: ведь ГДР тоже развивалась по плану и тоже была соцстраной, но вещи там всё же делали качественно. Два полотенца студенты сразу же стащили, я так и не поняла, кто это сделал. А последнее, оставшееся из трёх, долго-долго служило, почти не изнашиваясь и не линяя. Но печальная участь быть украденным настигла и его, когда я сдала его в нашу родную прачечную.
Слава Богу, времена меняются...
Появились новые лозунги. Вместо «Экономика должна быть экономной» теперь говорят «Реклама – двигатель торговли». А торговля заняла главное место в жизни. И можно сделать вывод, что торговля – двигатель прогресса. Теперь покажется странным, что полотенце, подаренное мне Татьяной, вообще купили. Но тогда это было почти удачной покупкой.
Друзья мои, вы же помните еще, наверное, такое волшебное слово «дефицит»? Это, когда ничего нигде не купишь, – дефицит – отсутствие необходимых для нормальной жизни вещей. И в то же время – когда ты держишь вожделенную вещь в руках, ощущая себя самым счастливым на земле человеком, – тоже дефицит. А здесь уже посложнее будет: это дефицит чувств. Их украли у своего народа те, кто такую всеобщую недостачу сотворил.
Поистине, волшебное слово! Как у языческих богов было по нескольку ипостасей, так и у слова-бога «дефицит» тоже было две ипостаси: Ничего-Нет и Всё-Есть.
Мы поклонялись ипостаси Ничего-Нет: давились в очередях, хватали разное дерьмецо, даже если оно нам и не нужное было. Брали про запас, на всякий случАй (именно с ударением на «а»).
Те, кто поклонялся ипостаси Всё-Есть, давно жили при коммунизме, строго охраняемом милиционерами на проходной. Там всегда было все, и люди, которые туда сумели попасть, хотя и слышали, но не представляли, что такое ипостась Ничего-Нет. На всякий случай (без ударения на «а»), чтобы эти люди не перепутались с другими, поклоняющимися ипостаси Ничего-Нет, их заносили в номенклатурные списки и называли «номенклатурой». Все, кто не был «номенклатурой», назывались по-разному: одни себя называли интеллигентами, другие – рабочим классом, или пролетариатом, третьи – крестьянством. Но все они для «номенклатурщиков» были «быдлом», или «голытьбой», «голодранцами». Это уже синонимический ряд.
«Голодранцы» – это такое неистребимое племя, которое никак не может попасть в число поклоняющихся ипостаси Всё-Есть.
Голодранцы верили всему, что номенклатурщики провозглашали. Вы мне позволите дальше не употреблять кавычки? Вы же уже все вспомнили, и будем называть вещи своими именами. А провозглашали они:
Братство – будто все люди братья (а где же были:
дети?
– В интернатах.
Отцы?
– В очередях.
Деды?
– В богадельнях.);
Равенство – будто все равны (поэтому все должны Одинаково ничего не иметь, а если хотели иметь больше, то либо должны были оправдывать это разными придуманными привилегиями, либо тайно кушать бутерброды с черной икрой и бояться, что скоро попадут за решетку).
Номенклатурщики еще много чего понавыдумывали, чтобы голодранцы не могли их изобличать. Потом некоторые голодранцы научились у номенклатурщиков кричать лозунги. Это привело к тому, что номенклатуры прибавилось. Прибавка образовалась из жадных до всего голодранцев, которые стали неизбежно переделывать ипостась Дефицита Всё-Есть в его очевидную ипостась Ничего-Нет. (Просто уроки новой революции, а не история с подаренным полотенцем!).
Вот тогда началось такое... Это называли Перестройкой. Никто ничего не строил – было не из чего. Проще и доступнее было разрушать. Перестройка оказалась Разрухой. Номенклатура стала хиреть, а ряды голодранцев – крепнуть и расти. Спешно раскупались последние запасы любого товара: белья, носков, вёдер, мыла, скатертей, одеколонов, презервативов, бинтов, градусников, карандашей... и прочее, и прочее.
В то, уже порядком всеми забытое, время мне Татьяна подарила это полотенце, якобы, по этикетке, махровое, а на самом деле стеклянное: такое грубое и абсолютно не впитывающее влагу.
С ней мы познакомились в больнице, где ей вырезали аппендекс, а меня наблюдали с желудком: резать или так пройдет. (Тут все хирурги возмутятся, что я вместо слова «оперировать» или «резекция» использую слово «резать», так суть все равно одна и та же. Так что, братцы, не возмущайтесь, а получше делайте свое дело).
Татьяна была в тридцать восемь одинока, очкаста и усата. Она страдала женской болезнью – поликистозом, да еще как-то обнаружив вокруг рта какую-то сыпь, намазала ее преднизолоновой мазью, отчего у нее стала расти щетина, как у доброго мужика. От этого у нее не было никакой личной жизни, поэтому и характер у нее был жуткий – даже хуже моего. Она, когда приходила ко мне, а делала она это довольно часто, – начинала всех и все проклинать. Вокруг нее просто кишели уроды, злодеи и прочие твари, которые только и мечтали, как бы обидеть, ущемить права и недодать благ бедной Тане.
Свои негодования она изливала, сидя у меня на кухне за столом, попивая чай, прикусывая печенье. Я сначала слушала, ужасалась ее трудной жизни. А потом поняла, что у нее это будет всегда. Ведь она была истинной голодранкой и не столько по материальному состоянию, сколько по духовному. А это меня очень напрягало. Мне совсем не хотелось тратить время на то, чтобы слушать это злобное пустое нытье. Она мне так надоела, что я все реже и реже с ней встречалась.
Татьяна скорнячила потихоньку. Когда-то закончила Московский институт легкой промышленности (заочно). Это была ее любимая и вожделенная профессия – скорняк, или технолог по обработке меха. Но в том большом городе, где она закрепилась, меха были в дефиците, как и по всей стране. А обработчиков мехов было с перебором, даже если их было всего два или три человека на миллионный город. Обрабатывать-то было нечего. Поэтому Татьяна приткнулась в какую-то лабораторию при каком-то институте младшим специалистом: не то пробирки мыть, не то бегать за папиросами и водкой для родного коллектива. Обязанности у нее, конечно, были – по инструкции, но какие именно, о том давно никто не помнил: все младшие специалисты занимались всегда тем, что были на подхвате в родном коллективе.
Меня выписали из больницы первой, а Татьяна осталась там еще дней на тройку-пяток. Ее родные жили далеко, в глухой деревне, к ней некому было ходить с передачками. Это делала я, потому что мне было ее очень жаль, такая она была несчастная и вечно сетовавшая на свое неудачное житьё-бытьё. В благодарность, которой я совсем и не ждала, она подарила мне это стеклянное полотенце, а потом, увидев у меня шапку из чернобурки, буквально меня вынудила ей отдать её «для облагораживания».
На реставрации вещь была примерно три месяца: не хватало каких-то химикатов. После тех манипуляций, что Татьяна проделала над моим почти новым головным убором, чернобурка потеряла и цвет, и вид, и форму. Носить ее уже было стыдно и невозможно. При этом Татьяна вернула мне шапку с видом, полным гордости за свой труд, а на словах добавила:
- Видишь, Мила, теперь, какая она стала? – Почти как новая. Носить еще будешь лет десять... Денег не надо, я от чистого сердца.
Умеют же люди без зазрения совести называть черное белым! Мне стало неловко и стыдно: за себя – потому, что я не понимаю такого добра, за Татьяну – потому, что она ведает, что творит, но не стесняется при этом.
Я поблагодарила ее за шапку, напоила чаем, выслушала ее очередную историю со злодеем-обольстителем, пойманным на какой-то вечеринке. Усов и бороды у Татьяны не было, но зато место вокруг рта сияло красно-фиолетовым цветом от раздражения. Она почти сутки выщипывала свою растительность пинцетом. Ужас! Ради залетного злодея-совратителя такие муки! После чая она засобиралась, поспешно удалилась и я не видела её больше никогда. Наверное, все-таки ее гордость профессионалки-скорнячки все же сильно была задета моим скромно-вежливым «Спасибо».
Осталось у меня на память от нее это розовое, ждущее очереди перейти в разряд половых принадлежностей – стать тряпкой для подтирания луж в ванной после душа – полотенце. Но я все не тороплюсь его выбрасывать, кидаю каждую субботу в машинку вместе с парой других полотенец, с наволочкой, простыней и пододеяльником. (Ну-ну, коль вы такой умный и догадливый, то уже поняли, что я живу одна. Это легко заметить по одному комплекту постельного белья). К утру я опять пользуюсь этим же, чистым и сухим, бельем, и теми же полотенцами: для тела – голубое, для лица – маленькое желтое, китайское, для междуножья – это розовое «стеклянное», когда-то подаренное Татьяной. По сути, оно стало половой принадлежностью, но не для луж после душа, а для промокания воды с тайных мест.
Время изменяет все. Вот и это полотенце за двадцать лет почти еженедельной стирки стало нежным, мягким и пушистым. При этом, как только я берусь за него, так где-то на подсознательном уровне мелькает усато-бородатая Татьяна. И слова, которые обычно говорят при дарении вещей: «Носи на здоровье и меня вспоминай!» – они как бы прикрепляются навечно к этой вещи вместе с образом дарящего. И если я выброшу это ветхое полотенце, я уже больше никогда-никогда не вспомню эту очкастую, усатую, несчастливую старую деву. И будет ее еще жальче. Поэтому и бросаю вновь и вновь эту розово-линялую с двумя дырками посередине память в стиральную машину.