ИЗ СБОРНИКА "МОЁ БАБЬЁ"
КУРОЧКА РЯБА
Говорят, это признак уже развившегося склероза – отчетливо и свежо помнить то, что было очень давно и не помнить того, что было вчера. Маня вспомнила отчего-то, ясно и отчетливо, словно это было совсем недавно – может, в прошлом, а может, в позапрошлом году – свой день рождения, когда ей исполнилось четырнадцать лет. Был выходной день. Она сидела дома и горько-горько плакала. Ей казалось, что её все покинули и забыли. Она так ждала этих своих четырнадцати лет, думала, что и весь мир вместе с нею тоже ждет. Оказалось, что не ждет. Телефона у них тогда не было, телевизора тоже, и почта в этот день не работала – неоткуда взяться празднику. Даже в школе занятий в тот день не было. Мане её замкнутое домовое пространство ничего необыкновенного не обещало: ни концерта Майи Кристалинской по телевизору, ни звонков от друзей, ни письмеца от загадочного поклонника, которого она себе представляла в виде мальчика из параллельного класса Дармина Вити. Но вот Витя этого не знал, а потому и в голове не держал поздравлять какую-то девчонку с двумя мышиными хвостиками на голове, перевязанными белыми пышными бантами.
Гостей приглашать не на что, денег в семье не было всегда. Жили на трёшку, что мама брала в долг у соседки Шуры. В семье работал только отец. Получал он не то шестьдесят, не то семьдесят рублей. Жили они в служебном бараке – будке путевого обходчика, рядом с железной дорогой, по которой ходили тяжелые составы. Мама вела хозяйство и присматривала за младшим братиком – Петенькой.
Справедливости ради сказать, домашние не забыли, что у неё день рождения. Мама на рассвете взяла её, сонную и теплую, под мышки, и начала ею, словно мешком, бить об дверь, о белёную мелом печку-грубку, о кровать, приговаривая: «Расти, дочка, большая и крепкая, здоровая и сильная!». Кто бы теперь так сделал, его бы сочли за дикаря дремучего, что, впрочем, и было на самом деле. У мамы всегда был такой ритуал: в каждый её день рождения на рассвете брать её под мышки и бить, обо что под руку попадет. Кто это придумал, что в день и час рождения так надо издеваться над человеком, мама объяснить не могла. Хотя Маня и хотела спать, и всякий раз отмахивалась от матери, ждала этого ритуала, и если бы его не случилось вдруг в очередной день рождения, то она бы подумала, что случилось что-нибудь нехорошее, раз мама забыла стрясти с неё все болезни. И Маня на маму не сердилась: ей не было больно, потому что мама делала всё легонько. Маня, как и мама, свято верила в то, что от такого бития все болезни с неё стрясутся, как груши с ветки, и она будет здоровой и красивой.
Родители вместе с Петенькой подарили ей, словно маленькой девочке, книгу «Волшебные сказки». Конечно, она поняла этот подарок как намёк на то, чтобы она теперь читала брату Петьке эти сказки. И ей стало немного обидно, что даже в её день рождения всё в доме делалось ради любимчика Петьки – «младшенького». И вновь глубинное одиночество захлестнуло её, а слёзы готовы были вроде бы беспричинно хлынуть из глаз. Соседка Шура принесла ей ажурную салфетку из каучуковых нитей. Такую только под цветочный горшок и можно было пристроить, но Маня накрыла ею коробку репродуктора. Получилось славно и нарядно. Пришла её лучшая школьная подруга Вера. Вера была рукодельница и подарила ей вязаный берет. Они попили лимонаду и поели печенья «Шахматное», поиграли в шашки, порешали заодно задачки по физике. Когда Вера ушла, Маня опять стала плакать: в такой знаменательный день в её жизни чуда не случилось, было скучно и грустно…
...Пятьдесят накатились, как цунами: так же внезапно и так же вероломно. Перед цунами море как бы отступает на некоторое мгновенье, обнажаются скрытые в воде рельефы, не успевают спрятаться раковины и даже рыбы не могут уйти в глубину, а люди, глупые, те вообще кидаются на все открытые верзи морские. Пока дивятся, их тут и накрывает сокрушительная волна. На Маню её пятидесятилетие накатило нежеланным гостем. Совсем не хотелось его привечать, чествовать. Она даже с работы сбежала, чтобы не было фальшивых торжеств и вымученных поздравлений от коллег. Благо, что её там ничто не держало: она так и «не вписалась в формат» после своего радио, где почти всю жизнь проработала. А в молодёжной газете, куда её сунули после закрытия заводского радио, все были молодые, непонятные. У них был их, чуждый ей, мир. И это она отметила для себя так: коли не понимаешь, то значит, старая стала, нечего с ними тягаться. А уж, коль такая мысль ей пришла в голову, то и верно – она постарела. Можно было бы и уволиться, но некуда. Взяла за свой счёт недельку.
Обидно: ещё вчера было сорок девять, а сегодня с полпятого утра разменяла шестой десяток. Да как же это не цунами? Цунами! Настоящее стихийное бедствие. И решила Маня больше свои дни рождения не замечать, чтобы шли года и шли, считать она их теперь не будет. Сколько даст Бог, за то и скажет спасибо. С вечера она отсоединила телефонный шнур в квартире, выключила мобильный. Никого слышать не хочется, ни с кем радоваться полувековому юбилею не будет.
Это что же за несправедливость такая? Казалось, она только-только почувствовала вкус к своей одинокой жизни, ей только-только захотелось горы свернуть, у неё теперь впервые выросли крылья, надо было порхать над землей и парить под облаками: дочка выросла, вышла замуж, закончила университет. Жить бы Мане в своё удовольствие. А тут, здрасьте вам, шестой десяток разменяла. Более несправедливого и противоестественного поступка она ещё не совершала. И вдруг стало ясно, отчего это актрисы бегут в операционную и снимают с лица морщины. Всё им в девочках хочется ходить. Но у Мани нет таких денег на пластическую операцию, чтобы выглядеть, как Люся. Всем известно, что Люся – это кинозвезда. Она, бедняжка, теперь и улыбнуться как следует не может. Если рассмеётся, то кожа на её лисьей мордочке с японо-китайскими глазками обязательно лопнет. Но это так Маня из зависти думает. Увидела себя на фото рядом с Коленькой, внуком пятилетним, где её дочь без подготовки сфотографировала: простоволосую, с пробив-шейся сединой, в халатике, морщины крупным планом. Господи! Бабка – самая что ни есть старуха. А ещё столько не сделано, и кровь кипит в жилах, гормоны играют и ещё не вытравлена окончательно мысль о друге на всю оставшуюся жизнь. А сколько осталось? Кто, кроме Бога, знает?
Она про этого друга старается не думать вовсе. Но страшно ей одной отправляться в свою старость без живого человека рядом. Хотя как подумает, что в её крошечной квартирке, которую она называет казематом, появится некто, кто будет непременно ходить мимо унитаза или разбрасывать свои зловонные носки где попало, то у неё сразу же пропадала охота кого-то видеть в качестве спутника жизни. Эк, её муж бывший травмировал: обязательно теснота, обязательно грязные носки и вонючий унитаз. Не все же они такие…
И почему это в русских сказках если полюбили молодые друг друга, то на всю жизнь: «и умерли в один день». А в жизни, оказывается, всё надоедает и всё преходяще. И ценится уже совсем другой – не тот за кого замуж пошла, а тот, за кого не вышла. Маня недавно по телевизору его увидела. В одной крошечной «заштатной» республике живёт Валерка. Его теперь показывают по телевизору, он там министр культуры и просвещения. Когда она приехала учиться в Москву, Валерка встречал её на вокзале, помогал нести вещи, старался, чтобы в метро её не толкали: такая она была маленькая, тоненькая и ему её было жалко. На первом же танцевальном вечере в студенческом общежитии, он с ней танцевал. Маня на всякий случай держалась на расстоянии, а он всё норовил ей голову на её плечо положить. Валерка взял и ляпнул, будто она его за язык тянула:
– Вот пройдет много лет, ты будешь старуха, а я буду старик. Сядем мы с тобой у камина, и я тебе скажу: «А помнишь, бабка, как мы с тобой на первом вечере танцевали?»
Ох, лучше бы он молчал. Этот первый вечер стал и последним тут же. Перспектива состариться с ним и предаваться воспоминаниям, в её планы не входила. Так и пошли их стёжки-дорожки врозь. Хотя ещё всё время, что она училась в Москве, он о себе напоминал. Спешно женился на её однокурснице Алле Громовой: хочешь, не хочешь, а на глазах. Это уже потом, когда все они разъехались после учёбы, никто никого не вспоминал. И она бы никогда о нём и не вспомнила больше, если бы не простые совпадения, которые Маня принимала как знаки свыше.
Её дочка Настя вышла замуж за парня, приехавшего вместе с родителями из той самой республики, где и жил Валерка. Когда Маня со своей сватьей Татьяной разговорилась, то сказала, между прочим, что министр их когда-то с ней танцевал и говорил ей разное. Татьяна сказала, что она с этим министром очень даже знакома, потому что её брат учился с ним в одном классе. Она и предложила Мане поехать в гости к своей маме в эту республику, чтобы там с Валеркой повидаться.
Смешно: Маня должна прийти к нему в его министерство и сказать: «Пришло время сидеть у камина»? Как это себе Татьяна представляет? Да у Мани никогда камина так и не было, кроме белёной мелом грубки в доме её родителей. Да еще электрообогреватель. Вот и все достижения в этом вопросе. Как это камин может в её каземате поместиться? Куда это она министра приведёт? Хотя, конечно, ей было бы теперь интересно с ним пообщаться. Конечно при условии, что и ему тоже. А он, скорее всего, её и не помнит уже.
Как противно встречаться с человеком, который тебя не узнаёт! Ты думаешь, что он всё помнит, что он тоже хочет с тобой поговорить, а он вообще тебя не знает (или делает вид, что не знает). Да как же так можно? Или ещё чего доброго – тебя за другую принимают. Почему – она помнит, а её не помнят? Мане таких встреч не надо.
Маня простым своим именем прикрывается, чтобы не выделяться из общего людского фона. Маня – простенько, как курочка Ряба. На самом деле её мама назвала Марионеллой. И чего это её необразованной маме вдруг захотелось так по-иноземному свою дочку назвать? Она часто у мамы спрашивала. А мама ей всегда рассказывала свою историю, как однажды, когда она была беременная Маней, в их двор зашла мадьярка. Она каким-то чудесным образом посмотрела в зеркало, которое достала откуда-то из-под своих пышных юбок и сказала маме, что у неё родится девочка. Но чтобы эта девочка не умерла сразу, её надо обязательно назвать Марионеллой – по имени самой мадьярки.
– Как ты могла поверить какой-то цыганке? – с обидой спрашивала Маня маму.
– Она не цыганка, а мадьярка была. И зеркало у неё было провидческое. Она мне много правды тогда сказала… – словно оправдывалась мама.
И в который раз рассказывала, как она решила не послушать предсказательницу и назвала свою девочку Таней. Но Таню так застудили, что она едва не умерла от отёка лёгких. И пока крошечку лечили, не могли ей справить свидетельство – не до того было. А когда врач выписывала девочку из больницы, то настаивала указать её имя, и мама вспомнила, что ей говорила мадьярка. И чтобы больше не гневить судьбу, сказала доктору, что её дочку зовут Марионеллой.
– Как? Имя – повторите? – докторица удивлённо подняла брови.
– Марионелла… – почти прошептала мама.
– Откуда такое имя? – продолжала удивляться врачиха.
– От Судьбы, – ответила мама.
В школе дразнили её Морданеллой, она плакала и сердилась на маму и говорила всем, чтобы её звали Марьей. Но в столичном университете эта простота была ей не с руки. Марионелла – так Марионелла. Валерка, кстати сказать, звал её Марьяной. А уж как годы прошли, она решила, что лучше Мани ей ничего не идёт. Пусть все её принимают как курочку Рябу, простенькую и незаметную. То, что курочка несла золотые яички, мало кто знал и догадывался. А впрочем, какие там золотые яйца? Скорее всего, курочка несла обычный металлолом, только начищенный до золотого блеска. Прирабатывала она на рекламе. Но по Мане, так и это – успех. Она-то выросла в нищем ряду, сама достигла многого в сравнении с тем, что имела, а вернее, чего не имела. Хоть и маленькую, но свою квартирку она себе купила. Да ещё в центре города, да ещё не в самом худшем доме, да ещё на удобном для неё втором этаже – не надо пользоваться лифтом, и окна во двор – в квартире тихо, и на южную сторону выходят – много света и солнца. У них в старом родительском бараке только и было преимуществ, что не на улице жили. Отец, путевой обходчик, занимал одну сторону будки, его товарищ с семьёй – другую. Жили они вроде бы и в городе, но в глухом месте возле железной дороги. С одной стороны полотно, с другой – лесополоса. Поезда, хоть и не часто, но тупиковый их край посещали. Когда разгонялся тепловоз, то вся их будка дрожала как при землетрясении, и Мане всегда казалось, что барак их вот-вот рухнет. Стены были в хронических трещинах, и даже грубка, на которой они готовили обед, тоже стояла всегда растресканая, и матушка почти каждый день старалась залепить эти щели глиной и забеливала их побелкой. Потом Мане приходилось помногу раз менять в ведре воду, чтобы вымыть пол чисто, без белых меловых разводов. Работа была тяжелой, а главное нудной и оказывалась напрасной. Потому что уже на следующий день всё повторялось сначала. Бесконечные ношения вёдер с водой от колодца до крыльца, доставание воды с глубины – вся работа грубая, тяжелая и явно не для девочки. Лежала на ней обязанность поддерживать в доме чистоту. Но чистоты не могло в таких условиях быть никогда. Хотя каждую субботу Маня наливала в таз воду и вытирала пыль с листьев большого китайского розана – едва ли не единственного украшения их убогого жилища. Потом мела веником деревянные некрашеные полы в обеих комнатках, ползала на коленках и мыла их какой-то ветошью. Вот тогда у неё начали появляться мысли о том, что так жить нельзя, и что когда она вырастет, она обязательно будет жить в большом городе, в хорошей квартире с водопроводом и ванной. Особенно она мечтала о том, что ванная комната у неё будет кафельная, и Маня каждый день будет мыться, лёжа в теплой и ароматной воде. Потом, когда у неё появилась вожделенная ванна, она по медицинским показаниям принимать её не могла, но зато ежедневно изо дня в день в любом состоянии она начинала день с душа. И всегда чувствовала себя буквально больной, если вдруг лишалась такой процедуры. Всё ж таки, преимуществ у её городской жизни перед той – полудикой на будке – было немало. И Маня была почти довольна собой и своими достижениями.
Хотя в детстве мама своим особым способом стряхивала с неё все болезни, но, дожив до полвека, Маня так никогда здоровой себя и не ощущала. Даже был момент, когда в тридцать лет, она едва-едва могла передвигаться, и была на грани. И чем дальше, тем больше всякой гадости цеплялось за неё, или она сама всё это на себя откуда-то принимала. Её дочь Настя говорила, что так жить нельзя, что это она сама виновата в своих недугах. Так-то оно так, да Маня никак не хотела соглашаться с теми ярлыками, которые её дочь на неё навешивала. «Наверное, у меня низкий болевой порог», – думала Маня и не слушала свою дочь.
К пятидесяти годам она имела, да не сберегла одного мужа, небольшую гвардию любовников, которых не всех даже и помнила, дочь от законного мужа и три аборта за весь детородный период. У неё никогда не было нескольких мужчин сразу: они появлялись в её жизни по-разному, но каждый в своё время. Когда она рассталась с мужем, её нашел Витенька. Он крадучись шёл за ней, а потом на переходе заговорил мягко о том, что им по пути и он её проводит. Маня возражать не стала. Но Витенька оказался женатым и жадноватым. Он приходил к ней в гости и приносил по восемь пачек эскимо – как раз на рубль, зато много и сладко. Маня относила мороженое на работу и говорила:
- Вчера любовник принёс восемь пачек, угощайтесь.
- Ого, какая ты горячая женщина, – хохотала Шкловская. – Тебя надо обкладывать этим мороженым.
Маня смеялась вместе со всеми, а сама думала, что Витеньку надо наладить. И не из-за мороженого, а из-за того, что он к ней ходил только по делу, раз приносил плату. Любящий мужчина женщину забирает к себе. А коль не может, то, значит, и не любит.
Когда Витенька позвонил, она сказала, чтобы он быстрее приходил, и что у неё есть к нему серьёзный разговор. И Витеньку словно ветром сдуло. Наверное, он подумал, что она залетела от него. И тогда Маня взяла такой приём на вооружение. Это же так удобно, без лишних объяснений расставаться с чужими мужчинами: только вырази желание серьёзно поговорить.
И так у неё всё и шло наперекосяк. Кто-то за ней ухаживал, она кидалась в объятья сломя голову, но после появлялась горечь разочарований и мерзкое ощущение помойки. Долго-долго потом под душем она пыталась смыть с себя прикосновения чужих рук. Хотя и много было любовников, но неразборчивой её назвать нельзя. Она и рада была бы жить при одном-единственном мужчине, но не сумела.
Пока она была молодая, имела привлекательный вид, неплохую фигуру, ей без особого труда удавалось иметь рядом друга, то, что сейчас называют «бойфрендом». Но с годами и она обветшала, и мужчины поумирали, а кто-то переключился на более юных и соблазнительных. Она понимала, что шансов у неё почти никаких, но не переставала надеяться. И всё продолжала ждать своего суженого. И мечтала о том, как будут они с ним укатывать на Веневитинский кордон на велосипедах, ходить в походы по окрестным горам и лесам, или уедут куда-нибудь на поезде: на Урал или ещё дальше – на Байкал. Как станут они завсегдатаями всех театральных вечеров и концертов, и что обязательно будут играть в большой теннис, хотя бы два раза в неделю. Женщина ведь так устроена, что ей надо быть в паре, чтобы жить полноценно и полнокровно. А без пары, как живёт сейчас Маня, это просто прозябание. И она всё мечтала и мечтала. А коленки сгибались всё хуже и хуже, шумело в ушах, темнело в глазах, болела поясница. Она всё ждала его – того, кто придёт и сдвинет её застывшую жизнь с мёртвой точки. А он, видно, давно заблудился в длинных жизненных коридорах.
Поэтому когда случился со сватьей Татьяной разговор о Валерке, который танцевал с ней на первом студенческом вечере, она задумалась о нём надолго. Это было всё и глупо и безнадёжно. Он-то уж точно не приедет к ней в её каземат. А она также никогда не будет жить в его республике. Вопрос на этом можно было считать исчерпанным.
На следующий день после своего пятидесятилетия, когда включила она телефон в квартире, звонки всё же последовали.
– Маняша, ты там жива? – её университетская подруга Ленка первой нарушила тишину в доме. Ленка жила в Питере. Как вышла замуж за своего Петровского – не за академика, а за простого журналиста. В Чечне погиб ещё в Первую кампанию, когда на задании от редакции был. С тех пор Маня долго-долго Ленку приводила в чувства реальной жизни. У подруги не было детей. Она осталась одна, без писем ей нельзя.
– Мамуля, что случилось, где ты была? – Настя позвонила из столицы. У Насти всё было замечательно: муж кандидат наук, сыночек славный Коленька, работа интересная, собственная квартира в Медведкове. Хоть здесь Мане было отрадно, жаловаться нельзя, слава Богу.
Звонили потом ещё её подружки, родители, брат Петька из Ярославля, даже одноклассник Вовка Шапошников позвонил. Маня с ним сидела за одной партой, и дни рождения у них были в один день. Ему же тоже исполнилось пятьдесят! Как это Маня его в ответ не поздравила. Неудобно получилось…
А потом раздался такой длинный-предлинный звонок и требовательный женский голос:
– Ответьте министерству! – Маня даже оробела немного, но тут же подумала, что кто-то ошибся номером, даже хотела это сказать.
– Ну, Марьяна, тебе не кажется, что настало время сидеть у камина и вспоминать наш первый бал? – она не могла не узнать слегка картавящий Валеркин голос. – А мне Татьяна поведала о тебе. Удивляюсь, какие бывают в жизни совпадения. Я вспомнил, что у тебя день рождения, решил поздравить… – кажется, Валерка оправдывался.
Маня думала грустно о том, что противно встречаться с человеком, который её теперь ни за что уже не узнает: погрузневшую, постаревшую, с сединами в волосах. Она видела Валерку по телевизору: надутый шар, тоже не фонтан. А, может, и съездить, посидеть с ним возле камина? Человеку без пары нельзя.
А ЭТО ДЛЯ МОЕГО ИЗДАТЕЛЯ: ПРОДАМ НЕДОРОГО. Мой мейл: katerina54@nm.ru