Славка Эпов был в своей деревне странным человеком. Он работал в гараже слесарем. Несмотря на свою «грязную» работу, ходил в костюме, светлой рубашке и при галстуке. Люди, не знакомые со Славкой, думали, что он работает где-нибудь в школе, конторе или клубе. Такой у него был интеллигентный вид. Но мы-то знаем, что интеллигент – это не только профессиональный признак, но и внутренняя, духовная, организация человека. Про Славку однозначно не скажешь, что он интеллигент. Те, кто его знали давно, всерьёз не воспринимали. Для них он был и не то, чтобы совсем уж чокнутым, но близким к этому: ну какой же нормальный человек будет ходить в хорошем костюме в грязный гараж на работу да ещё при галстуке? Но не только это создало ему славу. У него в нагрудном кармане всегда были блокнот и ручка. Зачем слесарю это? Славка что-то там ещё и записывал. Положит вдруг инструмент, подойдёт к вешалке, на которой костюм висит, вытащит блокнотик, возьмёт ручку и шпарит без остановки. Потом замнётся, задумается, посмотрит на всё невидящим взглядом, черкнёт ещё что-то и опять инструменты берёт. И так целый день. Никто не знал, что он там записывает. Может, изобретает что-то? А может, куда заметки пишет? Кто его знает…
Завгар Борис Николаевич делал ему замечания, да Славка не исправился. Только огрызается:
- Я норму делаю? И больше даю. Кому какое дело, что я пишу? Это я вместо ваших перекуров. Вы курите – работа стоит, а я пишу.
И завгар понимал, что Славка прав, только не хотел этого признавать: разве ж можно Славке уступать? А тот, как улитка: оттает, высунется почти весь, вот она, душа его, голая и беззащитная, на солнышке греется. А как кто тронет, вмиг спрячется, съёжится, забьётся в ракушку и сверху крышечкой прикроется…
Ну какой Славка интеллигент? Совсем не умеет собой владеть. А ведь ему уже тридцать пять. Жена и дети, тёща и тесть. Всё, как у людей. Но вот какой-то странноватый. Главное, и домашние-то не знали, что он в блокнот свой пишет. Только жена его Вера была приобщена, но молчала. Она любила Славку, и с ней его душа грелась на солнышке. Он от неё ничего не скрывал. А она молча удивлялась ему да безропотно каждый вечер стирала его светлые рубашки. Вера работала медсестрой в медпункте. Любила чистоту, умела делать уют, была спокойной.
Славка писал куда-то письма, получал ответы. Правда, их было гораздо меньше, чем его писем, и приходили они редко. Но он радовался каждому казённому конверту… Потом распечатывал, читал… Улитка заползала в самую глубину ракушечки, и крышечка присасывалась намертво. Но вечером приходила Вера. Делала домашние дела, потом брала казённый конверт, читала, пожимала плечами (крышечка приоткрывалась), гладила Славку по плечу – до макушки не доставала – и говорила всегда одно:
- Напиши ещё.
А дальше говорила разные слова в утешение, пустые, но приятные, хвалила Славку и жалела его, как жалеют маленьких детей. И тогда выползала на свет белый улитка, обнажала её голое беззащитное тело. Славка долго изливал душу, листал блокнотик и читал Вере оттуда.
И было им хорошо…
Но потом по деревне поползли слухи, что Славка сочиняет стихи. Нашлась-таки вездесущая и всезнающая душа. И опять же к Славке относились по-разному: иные молча уважали и, боясь обидеть, не расспрашивали и не просили читать, иные считали, что это придурь Славки, иные были равнодушны.
А максималистка из библиотеки, Оленька, замучила Славку советами.
- Вячеслав Михайлович, всякое творчество нельзя хоронить в себе. Талант принадлежит народу. Вам необходимо печатать свои стихи.
От Оленькиных советов улитка готова была спрятаться в дальнюю далинУ, но было некуда, и тогда она выставляла колючие рожки. Оленька так говорила, но стихов Славкиных не читала, да и не была уверена, что слушок прав.
И всё же Славка не мог молчать. Его стихи рвались на волю. Он писал в журналы, газеты, приходили казённые письма. Обнадёживали, но всегда заканчивались так: «Ваши стихи опубликовать не представляется возможным…» Причины везде были разные: кто не печатал стихов в принципе, кому тема не подходила, у кого был забит редакционный портфель…
Надо ехать самому, – решил Славка.
И поехал…
Он прилетел в город утром. Надеялся всё сделать за один день и вечером уехать поездом. Ночевать ему было негде. Он так и решил, что скажет про это, и его сразу примут, быстро рассмотрят и отпустят.
В издательстве его встретили вежливо и сдержанно.
- Здрасьте, – сказал Славка.
Его независимость не хотела быть даже показной, у него её просто не было. Руки противно дрожали, кровь шумела в голове, язык распух и не мог ворочаться в сухом жарком рту. Улитка замерла где-то на дне ракушки.
Ему ответила молодая женщина с седыми от краски волосами.
- Здравствуйте. Слушаем вас, – манерно, но как можно внимательно сказала она.
- Я стихи принёс, – выпалил Славка. – Кто будет читать?
Искусственная седина колыхнулась как от дуновения ветра.
- Присаживайтесь… Сейчас подойдёт редактор по поэзии.
Но другая женщина, моложе, сказала:
- Если можно, то я посмотрю ваши стихи…
Славкина улитка зашевелилась, крышечка приоткрылась нерешительно: выползти или показать рожки. – И показала рожки: недоверчиво и с некоторой неприязнью он достал листки бумаги в клеточку, где его рукой старательно были выведены строчки стихов.
Он достал не всю пачку, а только пять-шесть листков.
- И это всё? – не сдержала возгласа самая молодая.
- Нет, таких листков у меня много. Некоторые ещё в журналах лежат…
Славка чувствовал себя скверно. Он постоянно одёргивал пиджак, поправлял ремень, стряхивал невидимую пыль с брюк. Он теперь наперёд знал – почувствовал всем нутром – что будет дальше: ему непременно здесь откажут. Все казённые письма писаны про это, и он, читая их, представлял уже себе сегодняшний день: вот этих двух баб, которые с умным видом копошат его стихи. У крашеной по лицу ничего нельзя было прочесть, там была холодная маска вежливости. У молодой лицо играло, как в театре. Она ещё не научилась скрывать свои чувства. Славка не хотел смотреть на неё, но взгляд ловил каждое движение её мимики.
- Что вас так удивило? – спросил с вызовом Славка.
- Ваши стихи, – ответила молодая. – Давайте знакомиться: кто вы, и как вас зовут?
Славка нехотя отвечал на вопросы. Он не верил, что ей очень надо знать про его жизнь.
Наконец, вошла ещё одна женщина. Была она худа, как щепка, стрижена и нервна, держалась независимо, начальственно.
- Вера Максимовна, – сказала молодая, – вот новый автор принёс стихи. Посмотрите, мне кажется, следует обратить внимание…
Славкина улитка встрепенулась, будто птица в клетке. Улитке захотелось летать, она, глупая, выползла почти вся из ракушки. И была она неприятно гола, абсолютно уязвима, но рожки продолжали топорщиться – их совсем некуда было девать.
У Славки появилась надежда, которую принесла ему эта Вера Максимовна. Он суеверно верил в имя Веры, своей жены.
Мнение Надежды Ивановны, высказанное вслух, задело профессиональную гордость Веры Максимовны: Надя работает без году неделю, а уже лезет советы ей давать.
Она задавала Славке вопросы, бегло просматривая его стихи. Он отвечал невпопад, потому что думал о том, что сейчас, наконец, всё его самое лучшее, написанное им, прочтут и поймут. Но с каждым его ответом лицо Веры Максимовны гасло, на него ложилась непроницаемая тень безучастности. Она подняла голову, внимательно и изучающее посмотрела на Славку. Потом – крак – безжалостно наступила на голую улитку, отчего та расплющилась и с трудом заползла в свой домик. Вера Максимовна сказала:
- Наше издательство принимает рукописи в машинописном виде и обязательно должна быть рекомендация от Союза Писателей. Советую вам обратиться туда.
Улитка умирала. Он неё ничего почти не осталось, нечему было прятаться в домике: так, бесформенная слизь, её хватило только размазать внутри раковины, чтобы там не пересохло, чтобы Славка мог ещё возражать.
- Да, – будто вспомнил он, – мне ночевать негде. Я ни в какой союз не пойду…
Вера Максимовна пожала молча плечами. Славка совсем запсиховал, как загнанный зверёк он озирался, его взгляд метался по лицам этих трёх чужих женщин, так равнодушно решавших тут его судьбу.
- Вы тут сидите… накрашенные… и губите людей!
Хлопнул дверью и ушёл.
В кабинете стало тихо. Первой заговорила Надежда Ивановна, самая молодая из редакторов:
- Вера Максимовна, неужели нельзя было помягче? Ведь стихи неплохие…
- Куда уж мягче? – Вера затянулась, раскуривая сигаретку. – Он же – шизик. Разве ты не поняла?
- Да вы что? Нормальный человек. Правда, очень стеснительный… Но он же из деревни, в издательстве первый раз…
- Он агрессивен, – сказала Марионелла Павловна, женщина с искусственной сединой.
- Неправда, – рассердилась Надежда Ивановна. – Он защищался… Вам лишь бы… отделаться…
- Ага: нападение – лучшая защита, – хмыкнула Марионелла.
- Стихи – святое… А Вера так холодно к ним отнеслась. Тут, конечно, будешь защищаться. И не так ещё, – Надежда Ивановна никак не могла успокоиться.
- Поверь мне, Надя, это – шизик. Всё дёргался тут, пыль смахивал, костюм одёргивал… А как отвечал?.. И не надо отождествлять деревенского человека с дураком… – вдруг выпалила сердито Вера Максимовна.
И ей никто бы в мире не доказал, что Славка Эпов – никакой не шизик, что он действительно оробел перед этими тремя деловыми женщинами – издательскими фуриями.