Всё началось с танцулек, как говорила бабка Прокопиха. Кабы не те танцульки, на которые бегала почти уже года четыре её внучка Любочка, никто бы теперь на Широкой улице не указывал пальцем на неё. А так только и дела: «Любка Прокопова сдурела, привязалась к мужику старому». Она, бабка Прокопиха, хоть не видела, не знает всей сердечной истории внучки, но прислушивается, что люди говорят.
Кто ж знал, что горе такое выйдет? Любочка – как цветочек – росла в их семье: белолица, черноглаза, губки алые, волосы – как тёмная ночь. Красавица с детства – на всю улицу одна такая. А сейчас она ещё лучше стала. Взрослеет. Семнадцать лет. Зреет, словно яблочко румяное на веточке.
Да видно, люди не зря говорят. Есть что-то. То задумчива, серьёзна Любочка, то запоёт, защебечет птахой звонкой, а то забьётся в чулан, в тёмный уголок и плачет тихо-тихо.
Всё началось с танцев. В новом Дворце культуры открылся хореографический кружок. Любе Прокоповой шёл четырнадцатый год, когда она пришла сюда со своей подругой Наташей. Руководитель, Альберт Николаевич Ларин, увидев их, сказал:
– Здесь не детский сад. У нас взрослая группа. В каком классе учитесь?
– В седьмом, – робко ответила Люба, а Наташа только молча сопела, готовая вот-вот разлиться слёзной рекой.
– Ну ладно, посмотрим на ваши способности. К станку! – приказал Альберт Николаевич.
Любе в партнёры дали Васю Ивонина. Он учился в первой городской школе и был старше Любы на два года. Уже после первого года они лихо танцевали с ним на всех концертах, смотрах и конкурсах, а на фоне других самодеятельных артистов выглядели профессионалами, впрочем, как и все воспитанники Альберта Николаевича.
Вася нравился Любе. Он всегда провожал их с Наткой домой после занятий в студии, хотя жил он на другом конце города. Они дружили как дружат мальчик и девочка – подростки. Иногда по воскресеньям, днём после занятий, они ходили вместе в кино, и Вася угощал её конфетами или мороженым. Сначала Люба стеснялась его ухаживаний, а потом привыкла, и ей было хорошо с ним, так как Вася стал ей настоящим преданным другом после Натки. Когда Люба перешла в девятый класс, Вася пошёл на завод учеником токаря. Его мать, а они жили с ней вдвоём, хотела, чтобы он поехал в областной город к сестре и поступил в техникум. Но Вася отказался. А весной его призвали на службу в Армию.
Был месяц май. Цвела черёмуха на лугу возле речки – тихой и ласковой зеленоглазой Подгоренки, Вася целовал Любу и просил:
– Ты школу закончишь, я приеду. Ты меня жди. Вместе поедем в институт культуры поступать.
– Ладно, Васенька. Мы же с тобой друзья, а друзей не бросают…
– Друзья? Знала бы ты…
– Что? Скажи – что? Я хочу знать…
– Я тебе после скажу… Или напишу, – Вася помолчал. – Ты только дождись меня. И пиши…
Был вечер. Благоухала черёмуха, пели соловьи и ещё запомнила Люба, как противно тонко зудели комары да надрывались по берегам речки лягушки. В тот вечер Вася подарил ей зеркальце. Она его совсем не понимала и считала несовременным и суеверным. А он и сам, смущаясь и краснея, протягивал ей маленький кусочек стекла в обыкновенной оправе из розовой пластмассы. В нём поблескивали и вспыхивали, отражаясь, далёкие звёзды.
– Бери, Любушка, и меня помни. Когда захочешь меня увидеть, смотри в него. И береги. Разобьёшь зеркальце – всё разобьёшь.
– Ты такой странный, что ты говоришь, Вася? Зачем мне зеркало? У меня есть, в портфеле лежит. Но если ты хочешь, если тебе это важно… Я возьму.
Люба продолжала танцевать в студии, которая уже давно перестала быть простым кружком, куда она пришла вместе с Наткой. Теперь её партнёром был Коля. Но она часто сбивалась с такта и всё никак не могла привыкнуть к тому, что Коля тяжеловат в танце и медлителен.
Она сердилась и говорила Натке:
– Дал мне Альберт увальня какого-то. Уважил…
– Но ведь больше никого нет же. Не будешь же ты с мелюзгой танцевать.
И Люба старалась подстроиться под Колю. Наверное, это у неё стало получаться, потому что Альберт Николаевич сказал ей:
– Люба Прокопова, останься сегодня, надо поговорить.
После занятий они остались вдвоём, и Альберт Николаевич ласково спросил:
– Что случилось, девочка? Ты как-то танцевать разучилась. Где лёгкость твоя, порхания не вижу.
Руководитель показался Любе странным: таким слащавым он никогда не был. Вечно покрикивал, требовательно и резко: чтобы спину держали, чтобы чётче дробь отбивали.
– Неужели ты по Василью так тоскуешь? – он намеренно произнёс «Василью» – как «насилью». – Что у тебя так танец комкается?
Люба покраснела до корней волос.
– Альберт Николаевич! При чём здесь Вася? Это Коля виноват. Вы разве не замечаете, что он убогий?
– Так где же тебе я возьму не убогого – красавца?
– Дело не в красоте, а в том, как он танцует, – перебила руководителя Люба. – Разве вы не видите, что ему не дано?
– Ты же знаешь, что мальчики у нас дефицит… Не могу же я сам с тобой танцевать? – насмешливо сказал Альберт Николаевич.
– Не надо мне никого, я всё брошу, – запальчиво крикнула Люба.
Слёзы готовы были градом брызнуть из её красивых тёмных глаз.
– А впрочем, – Альберт Николаевич будто и не заметил Любиного настроения, – впрочем, давай попробуем вместе потанцевать…
Слёзы вмиг исчезли из Любиных глаз – от удивления. Она решила, что руководитель спятил, – ведь до сих пор он всегда танцевал только с Надеждой Лоренс, примой их студии. Но Надежда уже два месяца не посещает студию. Люба краем уха слышала, что она ждёт ребёнка. Для неё девочки, ещё школьницы, такая сплетня оставалась сплетней, потому что она никак не могла представить, что такое ждать ребёнка в 18 лет. И вообще, что такое это ожидание. И как это получается, ведь у Надежды Лоренс только и было на уме, что танцы, концерты с Лариным, аплодисменты, смотры, награды… А тут вдруг – ребёнок!
– Давай, девочка, попробуем. Пётр Никитич! Хорошо, что вы ещё здесь. Подыграйте нам, – попросил Ларин аккомпаниатора, который был стар и оттого нетороплив.
Танцевать с руководителем было легко, но Люба отчего-то стеснялась. Она была немного скована, и это не понравилось Альберту.
– Ну что ты? Смелее! Свободней! Так… Так…
Сделав два круга, Ларин похвалил Любу:
– Ну теперь молодец, хорошо. Пётр Никитич, спасибо. Вы свободны. Любушка, иди переодевайся и жди меня внизу.
Любе было непривычно и странно слушать его ласковый воркующий голос. Но она подчинилась и подождала, когда Ларин проверит все замки и везде выключит свет, запрёт двери на замок. Они оказались самыми поздними посетителями Дворца культуры, основная часть которого была на ремонте – поэтому и безлюдного.
У входа стояла его машина. Он открыл дверцу, приглашая Любушку на переднее сиденье.
– Я тебя задержал, я и обязан доставить домой. Уже поздно. А детям, особенно хорошеньким девочкам, гулять по ночам опасно.
Люба смутилась и была пунцовой от стыда.
– Что вы, Альберт Николаевич! Я не боюсь. Я привыкла одна. Мне и на автобусе удобно.
– А взрослых надо слушаться, – усмехнулся Альберт.
Смущаясь, дрожа от волнения, а может, и от ночного холодка, Любушка села в машину.
Альберту нравилась эта ладненькая тёмноглазая девчонка. Он и сам не мог объяснить себе свой шикарный жест: везти на своей машине её домой. Но ему было приятно видеть её смущение и смятение. Ещё там, в студии, танцуя с ней, он едва сдержался, чтобы не поцеловать её нежную розовую, с белым пушком, щёку.
Альберт Николаевич в свои тридцать пять устал от жизни. Ему надоело постоянно за что-то отвечать: за жену, которая была неплохой женщиной, но уже неласковой с ним, строгой и беспомощной; за сына, который нахватал кучу двоек и никак не мог с ними справиться; за Надежду Лоренс, которая поставила его в глупейшее положение предстоящими родами…
Ему хотелось стать молодым, беспечным, беззаботным. И казалось ему, что тёмноглазая девочка вернёт его в юность.
Они ехали по тёмной улице, моросил дождик. Любушка молчала и с ужасом думала, что Альберт Николаевич везёт её домой, что улица, где она живёт, без асфальта, грязная, хотя и называлась Широкой. Вдруг там «жигули» его застрянут, и тогда все будут знать, что Ларин-старший возит её на своей машине… Для девушки было в этом нечто постыдное и невозможное.
– Альберт Николаевич! Зря вы едете. У нас улица грязная, там лужа посередине никогда не просыхает… Машину испачкаете. Я бы и так добралась.
– Но теперь уже скоро… – Альберт стал препираться с ней, думая, что этим он будто бы уравняет себя с ней по возрасту.
– Разве тебе не приятно ехать со мной?
– Что вы, что вы! Очень даже приятно, но стыдно, что из-за меня вы оторвались от своих дел…
– Дела взрослых – нескончаемы. Ты разве ещё этого не знаешь, девочка?
– Вы думаете, что я ещё ребёнок? Я взрослая и понятия у меня тоже взрослые…
Любушка горячилась, хотела дать понять ему, что с ней можно быть вполне откровенным и ей можно доверять.
Альберт взглянул на неё и тихо спросил:
– Взрослая? А что же ты тогда не поймёшь одного?
– Чего? – заволновалась Люба.
– Что ты красива и очень нравишься мне…
– Ой, Альберт Николаевич! Приехали… – Любушка сделала вид, что не услышала того, что он только что говорил. – Дальше дороги нет. Машина не пройдёт…
Альберт рассмеялся:
– Маленькая хитрость… Ну раз так, нечего делать. Беги.
«Клетка распахнулась, птичка улетела», – такая глупая мысль пришла ему вдруг в голову. Домой ехать не хотелось. Нина снова начнёт выпытывать, где он был, почему так поздно пришёл. Начнёт опять рыдать…
Альберта уже давно не привлекал дом. Жена стала занудой: то она больна, то она одинока… Олег его тоже не понимает – мал ещё. А ему хотелось заботы и ласки, но этого дома не находилось для него. Там сами того же ждали от него. Он студию танцев выбил для того, чтобы по вечерам дома не сидеть. Вообще, студия – это неофициально. А так всё осталось на уровне танцевального кружка при районном Дворце культуры. Завёл роман с Надеждой Лоренс, но она тоже, как и Нина, жена его, стала ему устраивать истерики. Зачем ему это надо? Теперь вот рожать решила. Без образования останется ведь…
Вот Любушка, девочка, способна любить без истерик… Столько в ней чистоты, непорочности… Альберт невольно хмыкнул. В женскую непорочность он не верил. Но тут же себя и укорил: «А вдруг эта девочка искренне не понимает, чего он от неё хочет?» А хотел он всего-навсего стать таким же юным, мечтательным и беспечным. Ох, как же он устал от этой своей жизни семейной…
А Люба бежала по скользкой дорожке домой. Дождик давно усилился, и появились лужи, а на их, не заасфальтированной, улице было скользко от раскисшей грязи. К тому же не было фонарей, и только свет из окон домишек освещал кусками улицу. Дважды она падала. Но ничто не могло её огорчить. Она не заметила, как из кармана плаща выпало в грязь маленькое зеркальце в розовой пластмассовой оправе, подаренное Васей.
«Неужели он влюблён в меня? – думала она, трепеща и сгорая от нахлынувших чувств. – Неужели? Он, такой умный, красивый, взрослый… А я?» Любушка была погружена полностью в свои накатившие волной эмоции. Ей давно пора было влюбляться, целоваться и быть целованной. Гормоны играли, красота искушала, но принципы не позволяли ей отвлекаться на сердечные дела. Да если уж так посмотреть, то вокруг не было достойного объекта для её любви. Об Альберте она и думать не могла женатый, взрослый человек. Но как он ей сказал, что она ему нравится!..
«Мне же ещё школу надо закончить… А как же теперь Вася? Он же обидится, если узнает… Конечно, узнает. Я сама ему обо всём напишу. Он же мне друг. Я же не невеста ему…» – Люба оправдывала своё малодушие и своё смятение. Но Альберт не шёл из головы. «Он такой одинокий, такой несчастный!» – думала она о Ларине. И ей, как и всякой доброй и наивной девочке так хотелось ему помочь.
Когда Люба в очередной раз пришла на занятия, Альберт Николаевич, казалось, не замечал её. Она ему улыбалась, но он был серьёзен. Это её смущало, она сбивалась с ритма, у неё плохо получались экзерсисы. Только один раз он подошёл к ней и сказал тихо:
– Успокойся, следи за музыкой.
Никто не слышал, как он это ей сказал! У неё бешено колотилось сердце, и ноги едва слушались.
После занятий она долго-долго возилась в раздевалке. Медлила, тянула. У Натки лопнуло терпение, и она ушла недовольная. Но Любу ждало разочарование. Альберта Николаевича нигде не было, и у подъезда не стояли его белые «жигули»…
«Правильно, – думала Люба. – Так тебе и надо! Возомнила себя Джульеттой, а на самом деле дура набитая. Кто я для него? У него жена, сын – почти мне ровесник. Семья… Пожалуй, ничего не надо писать Васе. Ведь ничего нет же… Да кто такой Вася? Что это я ему отчитываться буду!» Она злилась и размазывала по щекам слёзы, совсем, как обманутый и обиженный взрослыми ребёнок.
Люба пропустила два занятия. Натка передала, что Альберт Николаевич грозился её исключить – нечего прогуливать. Она побоялась, что так и будет, и в субботу пришла раньше всех. Увидев Альберта, она радостно заулыбалась, ей стало сразу легко и спокойно, захотелось чего-то необыкновенного. Может быть, летать птицей, порхать бабочкой. У неё получалось и то, и другое. Альберт Николаевич не удержался, похвалил:
– Прокопова сегодня танцует как Надя Павлова…
В его голосе не было иронии, а только доброе отношение к своей ученице.
И опять она смущалась и краснела. И думала, что вдруг он её любит… Ей так хотелось, чтобы он её любил… И тогда у неё всё будет получаться, она будет и красивой, и счастливой… И не будет одиночества, которое она всегда чувствует, даже если рядом с ней Натка. Натке можно рассказать все секреты, поделиться впечатлениями, поведать о нахлынувших чувствах, но это всё равно не то, когда рядом с тобой любимый. Любимому отдашь всё, всю душу свою и сердце, и он примет это и поймёт, и будет твоим вторым «я». А Любушке этого её второго «я» не хватало уже давно.
«Человеку так надо, чтобы его любили, ведь в этом всё счастье жизни», – размышляла счастливая Любушка.
Альберт Николаевич незадолго до праздничного концерта перенёс репетицию на сцену. Когда все разошлись, и погасли огни, он, путаясь в кулисах, целовал Любу.
– Любушка, Любава моя. Нежная девочка… – шептал он ей. – Хочешь, увезу тебя далеко? Скажи, хочешь?
– Не знаю… Ничего не знаю…
Она отталкивала его от себя, боролась с ним и тем самым ещё больше разжигала его страсть.
Дорога была длинной. Люба поняла своё двусмысленное положение слишком поздно, когда уже въезжали в дачные ворота. Возле крошечного домика Альберт Николаевич остановил машину.
– Будь моим другом, Любушка. Давай всё и всех забудем, просто посидим и поговорим…
Альберт вполне понимал, что ему с Любой только и оставалось, что вести беседы. Он видел, что девочка очень наивна, чиста ещё. Не хотелось чувствовать себя подлецом, и мучиться потом совестью оттого, что сломал и этот прекрасный цветочек.
– Я боюсь, Альберт Николаевич!
– Это ты зря, девочка. У меня нет такого друга, который бы меня понял. Я думал, ты меня поймёшь…
– Я согласна быть вам другом… – Любушка готова была расплакаться от жалости к нему. – Если вам надо и интересно, то давайте поговорим.
В домике пахло пылью и было холодно. Альберт Николаевич включил электроплитку, пожалел, что нет воды, поставили бы чайник.
– Зато есть шампанское. Давай выпьем. Ты любишь шампанское?
– Люблю, – зачем-то солгала Люба.
Выпила два глотка, поморщилась. Альберт Николаевич засмеялся.
– И это всё?
– Пейте вы. Мне уже хватит, голова кружится.
Всё вдруг стало просто и весело. Они болтали ни о чём и обо всём сразу. Альберту хотелось показать этой девочке, как он мудр и как много он уже в жизни испытал и перевидел… Любе было важно, что такой человек ей доверяет, что он открыт и делится с ней своими секретами. Люба была оживлена, смеялась громко и задорно. Альберт от этого смеха на самом деле молодел и тоже смеялся легко и непринуждённо – как давно уже не смеялся.
Люба спохватилась первой.
– Который час?
– Два без четверти…
– Да вы что? Меня же домой теперь не пустят...
– А мы здесь переночуем.
– Нет, мама с ума сойдёт…
– А куда теперь ехать? Где-нибудь в лесу застрянем ещё. Не уверен, что бензина достаточно.
Люба чуть не плакала. Альберт подтрунивал:
– Конечно, маленьким девочкам надо слушаться мам. Но так и быть, я попрошу прощения у твоей мамы. Как её зовут?
– Анна Павловна. Но я не прошу ничего делать за меня. Как-нибудь сама с ней объяснюсь...
И она объяснилась с мамой по-детски наивной ложью.
– Ира Ершова из первой школы пригласила меня на день рождения. Так неожиданно, что мне без подарка было неловко. Она живёт на Нетече, оттуда никак не выберёшься.
– А почему она Наташу не пригласила?
– Не знаю, наверное, они не в таких отношениях.
Анна Павловна не стала уличать дочь во лжи, не стала ругать её и жаловаться на то, что всю ночь не сомкнула глаз. Только сказала:
– Я тебе доверяю, дочка. Надеюсь, ты не будешь делать глупостей на пороге большой жизни. Ведь на носу экзамены, тебе надо об этом думать.
У Альберта Николаевича дома всё было гораздо хуже. Жена его, Нина Александровна, давно привыкла к тому, что муж поздно приходит домой. Но чтобы он явился утром, она не помнила. Нина набросилась на него с порога.
– Явился, гулёна. Лучше бы ты домой вообще не приходил… Господи, сил моих нет.
И она заплакала, и сразу показалась старой, некрасивой, была растрёпана и злая.
Альберт взвился:
– Прекрати истерику. Надоела! – грубо одёрнул он жену.
Пошёл в спальню. Завалился на кровать. После бессонной неуютной ночи супружеская постель показалась ему панацеей от всех бед и несчастий. «Зачем я так на Нинку? – укорял себя Ларин. – Кому это я нужен кроме неё?» Альберт стал размышлять о жизни и своей семье. Правильные мысли по этому поводу приходили к нему в голову. Но порочность всё же перевешивала, он стал думать о Любе. «Хороша Любушка… Но хитра. Расплакалась. А я как вьюнец – всё о высоких материях… Успеется…»
Мысли обрывками путались и рождали картины в стиле Сальвадора Дали. Он заснул хотя и крепким, но неспокойным сном. Приснилась Любушка: красива, как утренняя заря, весела и нежна. «Не обижай ты меня, люби-и-и» – тянула она, сидя на дереве. Волосы её спадали вниз водопадом. Из-за них выглядывал Вася Ивонин. Над деревом порхала огромная зелёная стрекоза. Альберт во сне куда-то спешил…
От такого сна ему было беспокойно. Где-то глубоко в душе шевелилось давно забытое чувство. Будто он потерял что-то очень важное и нужное, но никак не вспомнит, что же он потерял… А вспомнить надо было очень. Огонёк его памяти тлел: ни разгораясь, ни угасая… И от этого Альберт Николаевич во сне мучился….