Утверждение, что лучший подарок – тот, что сделан своими руками, засело в голове Семена стараниями деда с бабкой, всячески потворствовавших его начинаниям то в искусстве выжигания по дереву, то лепки, то резьбы. Многочисленные проекты получали развитие стараниями деда, иногда – отца. Семен же увлекшись одним, сталкиваясь со сложностями, переключал внимание на другой вид творчества. Не то чтобы не преуспел ни в одном – доработанные дедом деревянные чурбачки красовались пару месяцев на выставке в доме творчества детей и молодежи, а доклеенная папой модель шхуны радовала взгляды гостей до той поры, пока Семен не решил проверить ее плавучесть – шхуна затонула в ванной, и краска с её бортов так впиталась в борта ванны, что после очередной безуспешной попытки её отмыть мама закатила скандал, и ванну пришлось поменять. Рисунки внизу обоев старшее поколение забавляли, когда же после затянувшегося ремонта выяснилось, что чадо преобразовывать мир квартиры мало того, что не прекратило, так ещё и за это время подросло, вследствие чего картинки росли в размерах и приобретали ту пытливую направленность, что смущала маму с бабушкой, взрослое мужское население провело разбор полетов. Семен был порот и засажен за книжки. Старшее поколение умилялось, Семён сворачивал фигурки и прятал их на антресоли, пока маме не понадобились банки для закатки варенья. Папа полез за банками и обнаружил обширную коллекцию оригами, и скоропостижная ревизия обнаружила, что в нескольких томах БСЭ не хватает доброй половины страниц. И так далее.
Квартирный комитет при подавляющем превосходстве голосов постановил, что Семеновы изыскания впредь если и могут происходить на территории жилплощади, то только при соблюдении условий: а) – ничего не модифицировать на свой вкус; б) – не причинять общему имуществу вреда; в) – в случае невыполнения первых двух быть поротым и лишенным карманных денег до последующего решения комитета. Жертва произвола кивала и плакала. Собрание закрыли. Нет, экстренные заседания случались и потом, впрочем, до третьего пункта никогда не доходило, так – пожурят разве что.
Учился Семен так себе, с троек на редкие четверки перебивался. Ну не его это было. О высшем образовании он и не помышлял, представляя себя в будущем скорее ремесленником, чем интеллигентом или – чего не хотел совершенно искренне – банкиром каким или адвокатом. Девчонки не проявляли к его личности никакого интереса, и попыток как-то выделиться среди подростков Семен не предпринимал – слишком незначительным повод считал. Нет, эти штучки с косичками его здорово привлекали, но, оскорбленный однажды предметом воздыхания, Семен проявления чувств впредь сдерживал, полагая, что пройдет время – сами будут к его ногам падать, и найдется такая, что оценит его таким каков есть и всё такое, и прочая чушь. В самом деле, было чем заняться, кроме как ломать голову над странностями женской избирательности.
Какое-то время, увлекшись механикой, крутился в мотомастерской, и увлечение хозяина – седеющего Мотыля с лопатообразной рыжей бородищей – заворожило его. До поры до времени, пока в той же мастерской не познакомился со стимпанкерами, заезжавшими время от времени с собственноручно сотворенными штуковинами, навесить которые на моцик казалось кощунством, вроде того, как приделать саксофон ручной работы вместо глушака к задрипанному «Днепру». Заметив что-то такое в глазах Семена, Мотыль согнутой в скребок пятерней выгреб из бороды оставшиеся от обеда крошки и сказал:
— Руки-то у тебя, Сема, не оттудова, а голова – как хондовский движок. — Семен раскрыл рот от такого комплимента. — Надежная, — пояснил мысль Мотыль, и запутал Семена еще больше.
Хондовский движок на его плечах взвыл повышенными оборотами, когда он открыл дверь в подъезд старого дома в центре города. Сквозь оторопь изумления он подумал, какое чудо, что до этого дома пока не добралась реконструкция. Тётя Нина жаловалась, что уже и тазы не спасают от течи крыши, и грибы в коридоре растут безо всяких удобрений, прямо на стенах, хоть завяливай и изменяй сознание вволю, и стекла в окнах лопаются, стоит по улице проехать тачке тяжелее жигулей… а ни разу не обмолвилась, что ходит по этой чудной чугунной лестнице, ажурной, как старый бабушкин платок и кажущейся столь же невесомой.
Семен наклонился, протер выпуклость в центре кружевного подступенка: КАС.З. – чуть проступил матовый блеск букв. - 1872.
Пришлось звонить маме – номер квартиры напрочь вылетел из головы. Забрав какой-то пакет, Семен, не попрощавшись с маминой подружкой, стал спускаться по ступеням, которые, казалось мягче бетонных или, там, каменных. На изгибах чугунных перил, с обеих сторон лестничных площадок, бугрились заполированные множеством прикосновений пеньки отломанных бобышек.
— Па, а дядя Гриша всё там же, в Худфонде работает? — спросил отца с порога.
— Наверное. Давно не слышал. Я ж не художник – столько не выпью. А что? — насторожился отец. Даже звук телека отключил.
— Да видел тут… Хочу спросить его.
— Спроси меня. Печень хоть здоровая останется.
— Толь, ну чё ты, — мама оторвалась от разглядывания вытащенной из пакета блузки.
— А что, не так? И рот мне не затыкай. Ну, сын, поведай, куда тебя опять нелегкая тянет.
И Семен поведал. Лето было на носу, и родители порешили, пусть вместо того, чтоб под магазинами коктейли хлебать, при Худфонде в мастерской поработает. Тем более, проявлял столь явную заинтересованность – может, хоть это увлечение перерастет в профессиональный интерес: дядя Гриша, хоть и алкоголик, но пьет исключительно вискарь и заказами завален постоянно, и заказчики порою ждут терпеливо, пока запой мастера алкоголический выльется в творческий.
Дядя Гриша в минуты просветления понимал, что чем-то новым удивить почитателей уже не в состоянии, и бухал скорее по привычке, чем осознавая, что повторяется всё чаще. Вот ведь – раньше никого чугунное литье не интересовало, и он, отливая что-то для себя, тешился мыслью, что лавры Готье или Обера только кажутся недостижимой мечтой, а как только это стало модно и престижно, стал тупо зарабатывать бабло, километрами варганя решетки для заборов и перил. Не так давно исполнил заказ муниципалитета – отлил чугунную доску, которую установили в подножии постамента будущего памятника писателю – вид самого памятника должен был проясниться после подведения итогов конкурса. Когда же, при стечении шишек из муниципалитета и прочего народа, в том числе с камерами, с пьедестала сдернули брезентовое покрывало, народ ахнул – грамматические ошибки в надписи на чугунной плите показались тогда дяде Грише надписью на могиле своего творчества.
Вискарь – плохая замена водке, когда хочется залиться до беспамятства, а при пробуждении вместо угрызений совести ощущать только боль в башке. Дядя Гриша перешел на беленькую. Каковое его падение и застал Семен, с юношеским зажигательным задором принявшийся тормошить обалбешенного художника:
— Дя Гриш, научи!
Дядя Гриша хмуро плеснул в стакан. Так и познакомились.
— Ты не заболел? – приветствовала его классуха первого сентября. Его лицо на фоне лиц одноклассников выглядело, как вклеенная в цветной групповой снимок черно-белая бледная фотка. Ну да, в полуподвале мастерской недоставало ультрафиолета.
— Прям как упырь, — поежился Данила, Которого Семен считал дружбаном еще каких-то три месяца назад.
— Эдвард, — донеслось до него еле слышно.
Семен оглянулся. Новенькая. Она улыбалась несколько натянуто, будто напряжение мимических мышц причиняло ей боль. Загорелый лоб усеян бисеринками пота, прическа, намеренно растрепанная, казалась вполне естественной, и, должно быть, стоила кучу денег, и Семену почему-то показалось очень нужным вспомнить, как этот стиль называется, и он стал вспоминать, и надо было отвести взгляд, ведь не пристало упырям вроде него нарываться на грубость, а она точно нахамит, потому что это только кажется, что эти зеленые глаза смотрят заинтересованно, а улыбка даже вроде как издевательская, немного перекошенная, будто она сплюнет, пожалев, что его затронула.
— Валь, да ну его, — схватила за локоть новую подружку Светка. — У нас нормальных пацанчиков полно. Пошли.
Семен обливался потом за своим столом в дальнем углу класса и ждал звонка – не мог же он уйти прямо сейчас, оборвав скучный монолог беззубого ветерана, для акцентирования внимания тихо гомонящего класса на своем рассказе то и дело шарахавшего по преподавательскому столу своей палкой. Классуха каждый раз вздрагивала, ветеран продолжал, класс, через мгновение – тоже.
После школы толпа объяла новенькую, а Семена вытеснила к краю лестницы школьного крыльца. Ноги сами привели его в мастерскую.
Дядя Гриша шлифовал фигурку то ли всадника – то ли жертвы на то ли лошади – то ли драконе. Руки его были черны, взгляд устремленных на Семена глаз – мутен и мудр.
— Дя Гриш… — начал Семен.
— Знаешь, Сема, полтинник прожил, а всё сам никак баб не пойму, — сказал художник. — Будешь? — спросил привычно, кивнув на початую бутылку красного. Семен привычно отказался, не удивившись, что дядя Гриша угадал тему предстоящего разговора – красное в нем открывало что-то вроде дара ясновидения. — Удиви её. Мамане дарил на восьмое марта тюльпаны намалёванные?
— Ну.
— Умилялась?
— Ну.
— А твоя девка – будущая маманя. Улавливаешь?
— Нет. Да и вырос я цветочки рисовать. Дя Гриш, это уже какой пузырь?
— Тебе-то что, какой? — художник поставил фигурку на стол, полировальную губку швырнул на пол, потер ладонями по джинсовой рубашке, оставляя на ней жирные черные следы. Плеснул в стакан, выпил, занюхал чугунной фигуркой – кончик носа потемнел. — Сделай ей подарок, какого ни у кого нет. Всё в твоих руках. — Дядя Гриша посмотрел на свои, скривился, сплюнул в ладонь и с отвращением на лице вытер руку о штанину.
— Дя Гриш, ложись давай, - сказал Семен, уже видя, как художник клюет носом. Толкнув дядю Гришу в плечо, он повалил его на старенький диван – художник захрапел, суча свисавшей на пол ногой.
В углу мастерской высилась пачка жесткого полиуретанового утеплителя – самое то для изготовления модели для отливки.
Стали деньги появляться. Семена уедало, конечно, что львиная часть прибыли остается у дяди Гришы, но он понимал, что пока что лишь подмастерьем числится, и хоть большинство отливок и делается по его формам – пригодилось-то привитое дедом умение вырезать, - всё же заказы они получают благодаря дяди Гришиным заслугам, хоть для большинства заказчиков было и невдомек, что – прошлым.
Валя была из семьи достаточно обеспеченной для того, чтобы не быть пораженной материальными возможностями Семена, поэтому он боялся, что предложение сходить, к примеру, в клуб или ресторан девушку скорее рассмешит, чем сподвигнет согласиться. Тем более, что за ней ухлестывал бывший дружбан Данила, сынок владельца пары автосалонов и вообще красавец. Семен пытался убедить самого себя в том, что не обольщает красотку лишь по причине нежелания мешать другу, хоть и бывшему – такое вот надуманное благородство. Оставалось только воздыхать по предмету вожделения, одинокими подростковыми ночами каковые воздыхания выливались пятнами, неловкими перед затеявшей постирушку мамой.
Дом девушки в частном секторе ничем таким особенным не выделялся среди куда более громоздких, но словно светился изнутри самим присутствием в нём Вали, и хоть было совсем не по пути, Семен и по дороге в школу, и после неё сворачивал на эту улицу, и хоть путь от своей пятиэтажки удлинялся на пару кварталов, а до мастерской – на все четыре, парень не испытывал желания возвращаться на старую дорогу. С одной стороны он хотел хоть мельком увидеть Валю, с другой – высчитывал время так, чтобы не встретиться с нею.
Он даже жалел, что она не в многоэтажке живет – терзающие чувства могли бы сунуть ему в руки упаковку мела и написать на асфальте, прямо под ее окнами, слова любви. Пусть все видят – кто-то да передаст ей послание, здесь же, в частном секторе оставалось разве что на заборе писать, да желание к такого рода творчеству еще классе в шестом выскочивший в трусах и с лопатой мужик отшиб.
На день рождения, в январе, Вале подарили красную «мазду», и девушка из мечты малоосуществимой превратилась в утопию. Осознав это, Семен решил, что если уж не судьба признаться в собственных чувствах, хотя бы увековечит оные. На въезде в Любин двор был люк. Она его точно каждый день видит. Семен понесся в мастерскую.
— Дя Гриш, что там у тебя для творческого экстаза?
Дядя Гриша уже свинчивал пробку с бутылки виски. Рядом стояла початая красного.
— Как чувствовал, — сказал художник.
— Кто б сомневался, — Семен подставил стакан.
Было странно пить виски, закусывая солеными ржаными сухарями, впрочем, сравнивать было не с чем – в экстазе или нет, Семен выпивал впервые в жизни.
Рожденная модель поутру озадачила.
— А что, вполне, — сказал, разглядывая круглый кусок полиуретана сквозь не менее круглое донышко стакана. — Будем отливать.
— Ещё поработать надо, — сказал Семен. Глаза слезились не от избытка чувств – чадило перегаром.
— Это да. — Дядя Гриша плеснул себе красного, отхлебнул. – На Валентинов день?
— Ага, Валентине.
— Романтик, бля… — художник потряс пустой бутылкой. Семен метнулся в кабинет, похожий на склад алкоголя.
Почти две недели Семен вышлифовывал модель, и хоть дядя Гриша говорил, что мол, это ни к чему уже, всё втирал и втирал в поверхность тальк, пока полиуретановый люк не стал выскакивать из рук, как кусок влажного мыла.
Художник решил внести свой маленький вклад в творение паренька, ставшего за эти месяцы почти сыном, и по-отцовски добавил маленький штришок в произведение, тем более, что Семену пора было уже и собственной клиентурой обзаводиться, да штришок этот мог и девочку заставить задуматься, кто её любит настолько, что готов отпустить, не заставляя полюбить нежеланного. Отправив Семена накануне отливки пораньше домой – парень, как говорится, засыпал стоя – дядя Гриша вытащил из ящика заготовки. Оставалось только пришпилить к Семеновой заготовке – из-за талька клей всё рано не будет держать. Повертев модель так и сяк, плеснул красного:
— Всё нормально будет, - и, будто печать ставя, прислонил к модели донышко стакана. – На счастье.
— Дя Гриш, мне и обратиться не к кому больше… - начал Семен.
— Конечно, помогу, — художник допил красное.
Они схватились за люк с двух сторон и поволокли к садовой тачке, которую парень привез из хозяйственного. Под весом люка колесо тачки просело.
— Всё нормально будет. Я видел, — сказал дядя Гриша и икнул.
— Ну да.
Мороз был лют, ветер пронизывающ, дядя Гриша нетрезв, а Семен – предвкушающ. Он толкал тачку, подтягивал дядю Гришу и радовался ветру, что лишил фонарных столбов электричества, а людей – желания лишний раз высовывать носы на улицу. Где, аки тати в нощи, брели фигуры с тачкой.
На люке у Валиного дома спала тощая собака, и Семен, не испытывая жалости, шикнул на неё – псина, недовольно рыкнув, подскочила и унеслась в ночь. Хорошо, значит, люк теплый, и не надо будет выдалбливать лёд захваченной из мастерской монтировкой. Привалив дядю Гришу к забору и удостоверившись, что художник пока стоит на ногах, Семен ловко сковырнул старый люк. Напрягшись, отодвинул его в сторону – в нос шибануло теплой кислятиной колодца.
— Дя Гриш, ну ты поможешь? – прошипел парень ему в ухо. Дядя Гриша разлепил левый глаз, кивнул и отпрянул от забора. Ноги подкосились и, влекомый кренящимся вперед туловищем, дядя Гриша едва не свалился в разверстый колодец. Семен подхватил его и усадил рядом:
— Ладно, сам докачу. А ты тут, дя Гриш, по месту монтировкой подтыкивай, ага?
— Всё нормально будет… — пробормотал художник.
— Ага, знаю. Ты ж видел.
Водружать новую крышку на место пришлось самому – дядя Гриша свернулся калачиком и всхрапывал. Кузов тачки был со скосом впереди, так что, попыхтев немного, Семену удалось перевалить тело старшего товарища через борт. Оскальзываясь, потея, но с улыбкой на лице, Семен двинулся в мастерскую.
— Ма, я у дяди Гриши переночую, — сказал в трубку и тут же отключил телефон, прежде чем мама успеет возразить. Сил на то, чтобы добраться до дому, по-любому не было.
Четырнадцатого февраля был понедельник, или в понедельник было четырнадцатое февраля – как бы ни было, Семен горел желанием увидеть ослепленную своим подарком возлюбленную.
— Пап, ну, папусик, папусик мой папуастенький, — ворковала Валя. — Я только по улице разок, а?
— Малыш, да гололед же, ты и по асфальту-то… Говорил, учись… — папа уже был почти готов, оставалось поканючить ещё чуть. Он вернулся домой под утро, пахнущий не мамиными духами, и излучающий добродушие.
— Папуль, а ты со мной, рядышком, а? Ты же любишь свою девочку? — наверное, она неосознанно спросила это с таким выражением, что папа удивленно-настороженно вытаращился. Кашлянув, добавила: — Кто ж еще покажет, как грамотно водить в гололёд. Ты ж у нас профи. — Папа в самом деле ездил перед Новым годом в Австрию на какие-то курсы BMW, и привез оттуда не только мастерство, но и тот самый запах не-маминых духов. Дочка, не упоминая явно, недомолвками его подшантажиривала.
— Ладно, заводи. Маме – ни-ни, — улыбнулся папа натянуто счастливо.
— Могила, — торжественно ответила Валя и пошла прогревать мотор своей ласточки.
Минут через пять вышел папа, такой смешной со своим торчащим из дубленки пузом. Крякнув, уселся на сиденье рядом. Ткнул в сторону ворот пультом. Створки разъехались.
— Резко не газуй, — сказал папа, и, по привычке, положил руку ей на колено, и, словно обжегшись, отдернул.
— Да чего там, я понимаю, новый приемчик на курсах показали, — сказала Валя, нажимая на газ и взглянув на отца.
Хр-ббух. Подушка будто здоровенным мягким кулаком шибанула, и голову Вали ударом откинуло назад. Папа ткнулся лбом в лобовое – ну до чего точное название! – стекло рядом.
— Фто это было? — спросила Валя, борясь с подушкой и онемением начинавших распухать губ.
— С почином, — сказал папа, вылезая из тесной для него кабины, как укутанный в тулуп летчик - из фонаря подбитого истребителя. — Эх, сколько их еще будет.
Новый люк лопнул, и неправильной формы сегментами диафрагмы ссыпался в колодец. Колесо машины провалилось туда же. Папа вытащил телефон. Минут через десять рядом с косо распластанной «маздой», хрустнув шипами на ледке, тормознул джип. Трое папиных сотрудников – все в сером камуфляже, вышли, почесали репы, поднатужившись, выдернули машинку из западни и затолкали во двор. Валя стояла рядом и плакала. В кустах у трансформаторной будки, через дорогу, охреневал от увиденного Семен. Он был в тёплом пуховике, но его бил озноб. А скоро будут сотрудники Валиного папы, с ужасом думал он.
Валин папа характер имел пытливый и деятельный, потому в люк спустился сам, хоть для этого пришлось притащить из гаража стремянку и здорово втянуть живот, так здорово, что попав в колодец, стал испытывать сомнение, сможет ли выбраться обратно. Он подавал Вале осколки люка, и та их складывала в незатейливый круглый паззл. Увиденная картина в сборе заставила ее глаза широко распахнуться еще до того, как папа выкарабкался из люка.
ХОТЬ ТЫ МЕНЯ НЕ ЗНАЕШЬ,
ВАЛЕНТИНА,
ВСЁ Ж ЭТА ВАЛЕНТИНКА ОТ МЕНЯ
было написано выпуклыми буквами в центре крышки. Изгибы сердца будто обнимали буквы, и казалось, сердце это дышит. И ниже, буквами и цифрами, выполненными в другом шрифте и расположенными как-то небрежно, будто нетвердой рукой:
ТВОЙ СЕМЕН.
8-9… .
Телефонный номер был указан полностью.
Почесывающий саднящее пузо папа его уже набирал.
Предусмотрительно настроенный на виброрежим звонка, телефон противно защекотал по груди. Мама, как всегда не вовремя, решил Семен.
Мама прокашлялась как-то непривычно гулко:
— Послушай меня, — пробасил в трубку голос незнакомый и пугающий. — Хоть я тебя, Семен, совсем не знаю, уверен в одном: пизулей за свои писули получишь крепких. Так что завтра утром у меня в отделе. Спросишь Иванова – тебя проводят. — И короткие гудки.
Ну вот, подумал Семен, а дядя Гриша говорил, всё хорошо будет.
*****************************************