Синусоида на телячьих рожках, или Прощай, Хондулай

         
2. ЖУРАВЛЬ В РУКАХ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, КОТОРАЯ СЛУЧИЛАСЬ ПОСЛЕ ЧАСТИ ВТОРОЙ, ПОЭТОМУ ОНА ЗДЕСЬ И СТОИТ

Синусоида на телячьих рожках, или Прощай, Хондулай!



Сроки поджимали: мне «стукнуло» девятнадцать лет. Больше нельзя экспериментировать, оттягивать и проводить разведку, как это я делала в первый раз, сразу после окончания школы, или во второй раз – осенью семьдесят третьего года – при попытке пойти учиться на подготовительный факультет – рабфак. Поступать в МГУ на учёбу надо было край!

Учиться вождению трактора МТЗ-50, ходить по фермам и выезжать на полевые станы с книгами и политинформациями, где это никому не нужно, мне никак не нравилось. Ведь на самом деле, я ни на какие курсы механизаторов и не ходила. Просто главному механику совхоза дали план обучить вождению трактора несколько человек из местной молодёжи. Как и где он обучал, я не знаю. Но мне вдруг приносят свидетельство сельского механизатора за номером восемь от 10 апреля 1974 года, где указывалось, что оно «Выдано тов. ... в том, что она окончила курсы техвсеобуча при ВДВС № 3... по специальности тракторист», что мне «разрешено работать на тракторах МТЗ-50». А я только и могла, что визуально различать колёсный трактор «Беларусь» (наверное, он и был тот самый МТЗ) от гусеничного ДТ, да ещё видела несколько раз мощный «Кировец» – К-700, который у меня ассоциировался со сказочным драконом о семи головах. Правда, это свидетельство, моё «позорное пятно» в биографии, я никогда никому не предъявляла, и даже своим детям не показывала. Обман есть обман.

Но тогда подобные «фокусы» с приписками присутствовали не только на курсах механизаторов. Всюду! Мы так «успешно» развивались, что напрочь забыли главный, и думаю, самый важный принцип, о котором всегда в любом деле стоит вспоминать, – Ленинский наказ: учёт и контроль. Явно, такое непреложное правило существовало и до вождя мирового пролетариата, но ко мне оно пришло от него, из его работ, которыми нас нашпиговывали со школьной скамьи. И потом по жизни я не раз убеждалась в справедливости этой формулы успеха:

 

Только учёт и только контроль –

если не хочешь в итоге ноль.

 

А в стране моей юности об этом многие забыли, или же сделали вид, что забыли, что, в сущности, дало один и тот же результат. Приписками занимались все, кому лень было работать, кто не умел работать, кто ничего не хотел делать, видя, что его труд никому не нужен.

Загрузив себя книжками и журналами, я честно делала попытки провести на ферме «мероприятие». Но у меня ничего так и не вышло. Надо ведь так прийти, чтобы там люди были, а коровы отдыхали, и место имелось бы, где разложить «литературу». Но главное – чтобы кому-то нужными оказались мои старания. Эти условия на деле не совпадали никак. Хотя бы потому, что на скотный двор доярки приходили доить коров – работать, а не прохлаждаться. «Красный уголок» был заперт ржавым навесным замком. Где хранились ключи – никто не знал. Замученные трудом и заботами доярки не хотели отдыхать среди мух и навозных куч, и при этом слушать, что говорит «библиотекарша». Они скоро выполняли свои дела и спешили домой, там ведь тоже ждала работа – домашняя, ничуть не легче, чем на ферме.

Как-то в обеденный перерыв я поехала на полевой стан. Надо же было оправдывать галочки в отчётах! Стояла жара. Ведь это юг – Ростовская область. Работали комбайны, непрерывно подъезжали к ним машины, и в кузов струйкой сыпалось зерно. Пыльно, знойно, потно, душно и «мушно» – таков труд в поле. Моя подруга и активная комсомолка Нина Хрусталёва привезла большие термосы с едой для механизаторов. Когда комбайн подъезжал, она разливала по мискам борщ, накладывала пшёнку с котлетами, добавляла мерку салата, ловко заполняла кружки компотом. Мужчинам негде было мыться. Кое-как обтерев руки, они набрасывались на еду. Ели спешно и лишних слов не произносили. И тут я со своими книжками и беседами была как воспалённый аппендикс в здоровом организме – атавизмом. Из уважения к своему комсомольскому секретарю меня пытались слушать. Но как только выпивался последний глоток компота, пожимая плечами, словно извиняясь, механизаторы занимали свои вахты, и жатва, или как тогда говорили – битва за урожай, продолжалась. А мне доставались сочувствующие взгляды моей подружки. Её работа раздавальщицы еды, «кормилицы» механизаторов была и важнее, и нужнее, и человечнее.

И пока Нина убирала посуду, я решила прогуляться по полю, на котором паслись телята. Там росли скромные, но такие милые цветочки: бессмертники, ромашки, льнянки, дрок. Я собирала букет и не заметила, как подошла на очень близкое расстояние к стаду.

Моё яркое, оранжево-красное летнее одеяние не понравилось одному уже почти оформившемуся бычку. Он выставил рожки и сделал попытку меня боднуть. Чтобы как-то себя обезопасить, я схватила его за эти, словно монолитные, наросты и была едва не заброшена на небеса: бычок мотнул шеей, стараясь отделаться от моих ладоней, и я тоже «мотнулась» вместе с его головой, описав в воздухе некую фигуру, более похожую на синусоиду. Мне бы отпустить эти рожки, и бежать к борту машины, на которой мы с Ниной приехали. Но что-то мне подсказывало, что нельзя поворачиваться спиной к этому почти созревшему самцу. Он бы точно наподдал мне своими, хотя ещё и не длинными, и не острыми, но уже крепкими рожками по позвоночнику. Я не знала, что делать и стала несолидно визжать, не решаясь отпустить крутой лоб бычка. Мой крик как-то приостановил молодое и мощное чудовище. И если бы не подоспевший вовремя пастух, мне бы пришлось туго.

Нинка, не увидевшая в этом никакой трагедии, выросшая в селе, и прекрасно умеющая управляться с домашним скотом, хохотала от души. Но я выросла в Калаче, где стадо коров хотя и было, но оно всегда проходило мимо нашего двора. Когда-то и у нас была корова, ещё до моего поступления в школу. Но ухаживать за животными мне не приходилось. У бабушки и тёти, у которых я жила, коровы не было. И я немного побаивалась этих рогатых, неторопливых бурёнок. Они были непредсказуемыми, как и все животные. На поле я себя повела, как городская «фифа». И это я – комсомольский вожак – как тогда говорили, и «библиотекарша». Какой позор! Хорошо, что моё фиаско не видели механизаторы, все были заняты работой... 

До чёртиков мне надоело моё «ласточкино гнездо» – библиотека – «отека», как её называла моя неграмотная бабушка. Там также приходилось заниматься приписками: читательские конференции, которые почти никто не посещал, «мёртвые души» увеличивали количество читателей на нужное для плана число, и поездки на полевые станы, и походы на фермы – всё это было чаще только на бумаге, ради исполнения видимости чьей-то работы. На деле мой горький опыт никого не интересовал. Районная библиотека требовала правильных отчётов: чтобы обязательно там были видны все «мероприятия». И никто почему-то не вспоминал даже, что на полевом стане люди от зари до зари работают: пашут, сеют, косят. На ферме – доят коров по три раза на день. И дома каждого ждала своя калгата: огород, плита, уборка, живность. Когда этим бедным людям книжки читать, когда слушать «политинформации»? Никто об этом не думал. Партком требовал, райком требовал...

Моя непосредственная начальница, председатель рабочкома, Дина Павловна Банникова понимала всю невыполнимость чьих-то «намеченных планов». Она была умная женщина. Аккуратно выдавала мне деньги на приобретение новых книг, сама что-то выписывала из периодики. Я в отчётах ставила столько галочек, сколько от меня хотели их иметь: книжные обзоры, громкие читки, беседы индивидуальные и массовые, выставки, утренники, конференции, обсуждения, собеседования – всё это следовало проводить. Но я тогда, хотя и была комсомольским секретарём в совхозе, не видела среди молодых людей особой тяги к чтению. Мои комсомольцы давно бы бросили и комсомол, и всякую деятельность, связанную с ним, но не пришло ещё время. Крутой мат и сквернословие, пьянки, дебоши, «танцы-манцы-обжиманцы», тупой, тяжёлый труд в поле, на виноградниках, в саду, в коровнике, а у некоторых работы не было, и они занимались дома огородом и скотом. Я не смогла «привить» на такие дубы веточки сирени. Да и не нужно это было никому. Хороший читательский вкус у меня у самой отсутствовал. Я заглатывала всё, что попадалось под руку, кроме, разумеется, материалов съезда, речей и документов. От меня требовали пропагандировать решения 24-го съезда КПСС, беседовать на темы: «С Лениным в сердце», «Партия – наш рулевой»... и подобное, может, и необходимое чтиво, но скучное и пресное, я должна была прививать. Послушно писались отчёты: за квартал, за полугодие, за год. Хотя и давило это на меня очень сильно.

О том, что я в то время читала, о моей всеядности красноречиво говорит мой «Дневник чтений», который я начала 31 мая 1973 года. По записям можно также сделать вывод, что весь май, июнь, июль и август я много читала, записывала понравившиеся мне цитаты, порою объёмные, высказывала своё мнение о прочитанном. То есть, я в это время жила в совхозе, никуда не выезжала, значит, и в МГУ летом семьдесят третьего не поступала. Сейчас, когда мой характер изменился, мои поступки приобрели иной смысл, чем тогда в молодости, я могу только восхищаться выдержкой той девочки, Кати Косенко. Она решила не тратить время на летние вступительные экзамены, того и придерживалась. Никаких «авосей»: вдруг повезёт поступить без стажа. Оценивала я тогда себя и свои возможности вполне адекватно. 

Так что же я читала в свои восемнадцать лет? Ведь тогда я не считала себя девочкой, я была взрослая, самостоятельная девица. И меня интересовали:

1. Б. Полевой «В конце концов. Нюрнбергские дневники». М., «Худ. лит.», 1969 г., 112 стр. (Роман-газета). «...И всё-таки кое-чему нам стоит поучиться у наших западных коллег. И прежде всего профессионализму...»

(Далее идёт пространная цитата о профессии журналиста). В графе «Краткий отзыв» я записала:

«Потрясающе всё: и стиль, и содержание, и мысль».

В графе «Дата записи» стоит «31/V 73». Под номером 2 обозначено:

«Слово о полку Игореве». Прозаич. пер. И.П. Еремина. Поэтическ. пер. В.А. Жуковского и А. Скрипова. Изд. «Худ. лит.», М., 1968. – «...О русская земле! Уже за шеломянемъ еси!», «Луце потяну бытии, неже полонену бытии!» – Неповторимая поэтика! Непревзойдённая поэтичность! – 1/VI-73.

И далее…

3. Л. Кудреватых «Признание другу». Очерк. «Журналист», №4, 1973. – Творческий портрет журналистки Елены Викторовны Кононенко. – Отлично! – 1/VI-73».

4. «Белая чума» («Свободный мир» в зеркале прессы). «Штерн», Гамбург. «Журналист», №4, 1973. – Публицистическая статья о наркомании «свободного мира». – Интересно. – 1/VI-73.

5. О.Берггольц «Журналисты». (Избранные произведения в 2-х томах, т.2), Л., «Худ. лит.», 1967. – Увлекательная повесть о молодых журналистах-энтузиастах... – Написано добротно и очень интересно, можно зачитываться. – 3/VI-73.

6. И. Руденко «Девушки». «Комсомольская правда», № 126 (31/V 73). – Проблемная статья о половом воспитании, о культуре секса. – Нужная вещь, необходимая. – 3/VI 73».

Переписывать здесь всю тетрадь – бессмысленно, ведь кроме статей из «Журналиста», «Юности», «Огонька» и другой периодики, я и книги читала: А. и Б. Стругацких «Попытка к бегству», А. Грина – «Бегущая по волнам», А. Иванова «Тени исчезают в полдень» («Очень интересно, но наблюдается некоторое несоответствие» – это уже мой отзыв), И.А. Бунина «Как я пишу», А. Фадеева «О любви. (Рассказ старого Пима на баке трёхмачтового парусника, идущего из Саутгемптона в Гонолулу)», И. Ильфа и Е. Петрова «Граф Средиземский», И. Тургенева «Первая любовь», Максима Горького «Лев Толстой. (Заметки. Письмо)». Наверное, в тему подготовки на рабфак прочла Ленина «Лев Толстой, как зеркало русской революции», добросовестно записав понравившиеся мне мысли. Но это уже осенние записи. Значит, я опять засела за программное чтение: здесь и Горький о Есенине и Блоке, лесковская «Леди Макбет Мценского уезда» и ещё некоторые его произведения, Тургенев, пьеса Л. Леонова «Лёнушка». Нахожу интересную запись от 30 августа 1974 года, под номером 39. Чем это интересно? Да тем, что в это время я ехала поездом из Ростова-на-Дону в Москву на «учення», как говаривала моя дорогая бабушка, Евдокия Васильевна Хорольская. Так вот, во время своего триумфа я отчего-то читала Ремарка – «Время жить, и время умирать». Совсем по Фрейду записанная фраза, которая меня поразила тогда: «Он был очень несчастлив, поэтому он ещё верил в справедливость»!

Оказывается, не оттого, что я Стрелец, знак, ищущий справедливости в этом мире, а оттого, что я н-е-с-ч-а-с-т-л-и-в-а по жизни, я ещё верю в эту пресловутую справедливость, и смешно говорить это мне теперь – зрелой даме – но я всё ещё её надеюсь увидеть...

Я слишком отвлеклась от повествовательной темы моей жизни перед поступлением в МГУ. Так что теперь вернусь на тот трамплин, с которого я слетела прямо к подножию памятника Михайле Ломоносову во двор журфака.

Не было больше и желания погрязать в этой рутине, тонуть в болоте, которое засасывало. Совхоз, именуемый просто – ВДВС № 3, жил своей жизнью, по своим неписаным законам, которые с моими понятиями о светлом будущем не совпадали никак.

Два отделения было в совхозе: центральное и первое со странным названием Хондулай. Там находилась молочно-товарная ферма – МТФ на берегу «коровьего» пруда, магазинчик, несколько частных домов. Когда-то с этого места зачинали виноградарский совхоз в голой степи. Моя тётушка–трактористка, награждённая медалью за доблестный труд, после освоения целины в Чечено-Ингушетии переехала с семьёй в это место. Кто первым дал посёлку такое головоломное прозвище-название – Хондулай, я не знаю. Такого слова я не нашла ни в одном словаре, из имеющихся у меня дома. Слово – народное. Как и сам народ, оно не поддаётся никаким обстоятельствам, не утихает и не смиряется, его нельзя «причесать», или отредактировать. Оно неуправляемо!

В последствии построили центральную усадьбу, куда переселились почти все «зачинатели». У совхоза появилось длинное безвкусное название – Волгодонской виноградарский совхоз № 3, сокращённо – ВДВС № 3. А были ещё по пути из Ростова и ВДВС № 1 и ВДВС № 2. Кажется, такие похожие и скучные названия программировали такую же скучную, вылинявшую на степном жарком солнце, жизнь в этих населённых пунктах – точках на карте районного масштаба.

Но среди уныния и скуки, казённости и некой архитектурной казарменности вдруг пробивался непонятный, а потому и таящий в себе надежду на солнечный луч, возглас: «Хондулай!» Какие-то партийные романтики пробовали всем трём совхозам поменять имена: Солнцегорск, Синегорск, Зеленогорск... Но Хондулай, словно в насмешку над этим искусственным романтизмом, будто презирая всякий порядок и чёткость правил, западал в память навечно: как колокольный набат – «Хон-н-н», как порыв ветра – «-ду-у-у», как пьяный кореец – «-Лай». И лай собак, и всхрап лошади, и свист полынного былья в пустынной степи...

И проходили годы, никто не вспоминает уже того партийного романтика с его синтетическими, красивыми названиями. А Хондулай остался, и словно целебную мантру памяти, я повторяю и повторяю это звучное, непонятное и загадочное слово: «Хон-ду-лай».

(Некоторые не поняли, почему это я тут корейца вспомнила. Всё просто: тогда в совхозе корейцы брали огромные площади земли и выращивали лук. Несколько семей образовывали маленький свой колхоз, и жили очень зажиточно и в большом достатке. И это ещё в Советском Союзе. Трудились потому что – от зари до зари.)

Мои родственники жили на центральной усадьбе. Дома барачного – «казарменного» – типа, но вполне добротные, образовывали несколько улиц, которые прямо перпендикулярно отходили от главной «авеню» по обе стороны. Если что и было привлекательного в этих строениях, то это чистенькие оконца с тюлевыми занавесками, а под чистенькими оконцами, отражающими солнце, чаще встречались цветистые палисадники, чем грязные утиные корыта. А у кого – так и розы плетистые обвивали штакетины заборчиков. И в этом была своя прелесть и своя красота затерянного в степях, полях и виноградниках сельского поселения. Самое большее – около тысячи жителей, а на деле, может и того меньше.

Хотя все улицы были заасфальтированы, грязи хватало. Ведь техника ездила по полям, возила насыпом в кузове навоз, удобрения, опилки, солому... Во время дождя огромные куски почвы с угодий тянулись за колёсами, и без резиновых сапог в совхозе делать было нечего.

А в это время столичные барышни щеголяли в сапогах-чулках из разнеможно блестящего, какого-то чудесного «матерьяла». Таких сапог достать в совхозе было невозможно. Только Вовка Ерофеев, моряк дальнего плавания, служивший в Торговом Флоте, и мог привезти подобное чудо мировой моды своей сестре, бывшей на выданье. Да ещё... невесте, которую ему присматривала его мамаша, почтенная и уважаемая всеми, заведующая сельмагом Ерофеиха.

Вовка был крепким парнем, старше меня чуть ли не на десяток лет. Ему требовалось жениться и обзаводиться семьёй. Он купил «жигули», перекатал на них всех совхозных невест. Наверное, ему мать все уши прожужжала о моей скромности и разумности, прежде чем он решил посетить «ласточкино гнездо». И я, как девушка вполне серьёзная, предложила ему записаться в читатели библиотеки и протянула книгу, которую сама к тому времени только что прочла, можно сказать, оторвала от сердца самое сокровенное и дорогое. Это был джеклондоновский «Мартин Иден». Наверное, про себя усмехнувшись, но на деле рассыпавшись в благодарностях, Вовка забрал предложенное ему чтение, и с тех пор я его больше не видела до самого конца затяжного моряцкого отпуска. Книжку через полгода вернула в библиотеку его мать. «Завидный» жених испарился, так и не найдя своей половинки в нашем совхозе.

Хотели меня выдать замуж и за мелиоратора, молодого специалиста Серёжу Чухлебова. Но дело в самом начале не имело перспективы, поскольку другая девушка, боевая и решительная продавщица с Хондулая «отбила» его у меня. Серёга удивил тем, что в холодный ноябрьский вечер, когда я закрывала свою «отеку» на все засовы и навешивала контрольный замок, принёс букет белых хризантем. Это было настоящим чудом, поскольку в степном совхозе столь поздним цветам неоткуда просто взяться. Как потом мне рассказала моя тётушка, дружившая с его матерью Анной, что «Серёга оборвал все Анькины цветы в горшках, какие у неё росли в хате». Он ещё только собирался ухаживать за мной. Но продавщица Валька узнала об этом поступке, очевидно, из жалобных причитаний матери Сергея, и пресекла все его планы на мой счёт в самом зародыше.

В голове я совсем не держала выходить замуж за совхозных ребят. Да и не считала это своевременным. Главнее всего и святее всего была моя небесная птица, мой журавль, летящий в поднебесье, который так просто в руки не давался. А вся «лирика» только отвлекала и делала неисполнимой мою главную мечту.

Но всё же и на старуху бывает проруха. Отслужив свой срок в Армии, вернулись два брата-близнеца Карасёвых домой. Их младшая сестра Ниночка, «спортсменка, комсомолка, активистка», танцовщица и просто милое и доброе создание, часто заходила ко мне в библиотеку. Она и привела братьев в «ласточкино гнездо». Ребята были прекрасные: крепкие, симпатичные, скромные, и что не часто случалось среди совхозной молодёжи – умные. И моё сердце заколотило во все колокола небесной лазури. И хотя братьев невозможно было отличить друг от друга, я своего «друга Кольку» узнала сразу. И никогда с его братом Виктором не путала. Наверное, это работала моя интуиция, может, сердце подсказывало...

Но с Колей Карасёвым у нас ничего не случилось. Слишком долго я ждала от него, хотя бы намёка на совместное будущее, а потом, когда он решился, я уже вышла замуж. Мне моя родная тётя рассказывала, что он свою дочку назвал тоже Катей. Как бы ни была я влюблена в своего мужа, но это известие было приятным для меня. А после того, как и моё «счастливое замужество» растаяло как Кармадонский ледник, я всё чаще и чаще вспоминала своего «друга Кольку». Теперь скажу, что мы с ним поквитались. Когда-то он опоздал, и только утешился именем своей дочери. Теперь же приходится мне утешаться именем моего внука, рождённого на Николу-зимнего и названного также и в честь моего друга юности – Николаем.

В тихом своём убежище, с непонятным и нелепейшим прозвищем Хондулай, я зализала все раны, полученные «за бортом» той «большой жизни», о которой так мечталось, но которой сразу после школы, как я планировала, не случилось. Я успокоила и смирила уязвлённое самолюбие, всё же имевшееся у меня от провала на вступительных экзаменах в столь престижный вуз.

Душа просила перемен. Тогда было время пятилеток: страна жила от одного партийного съезда до другого. Я не помню, какая была по счёту пятилетка в те дни. Себе я наметила план на «двухлетку», и он был исчерпан. И чтобы эти два года не пошли прахом, следовало стать студенткой Московского университета.

Гамлетовский вопрос имел один-единственный ответ: «Ту би! – Быть!»