ДЕВОЧКА ИЗ ПРОВИНЦИИ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ, НО КОТОРАЯ СЛУЧИЛАСЬ РАНЬШЕ ЧАСТИ ПЕРВОЙ, ПОЭТОМУ С НЕЁ И НАЧИНАЕТСЯ ПОВЕСТЬ
Счастливое детство
У любого детства время прекрасно беспечностью, которая редко заканчивается печалью науки и горечью опыта. Только в детстве мы имеем огромный запас времени: «Пусть все умирают – это они не смогли стать бессмертными, а я уж точно смогу, и буду жить вечно». Неисчерпаемость и сбываемость самых невероятных планов: «Вот вырасту, всё у меня будет, всего я достигну» – бывает тоже только в детстве. И никакой общечеловеческий опыт тут нам не указ, и никаких преград у нас нет и быть не может. Прекрасно время именно этими максималистскими планами и мечтаниями. Я никогда не могла представить себе, глядя на матовую луну, словно прорисованную мелом в линяло-синеватом закатном небе, что когда-нибудь она останется, а меня не будет. Как же это она будет висеть в недосягаемой вышине без меня? Такого быть никогда не может. И эта яростная убеждённость в собственном бессмертии потом в жизни мне очень помогала преодолевать множество невзгод. Уверенность в том, что я сама достигну всего, чего захочу, никогда не давала мне повода к чёрной зависти. Убеждённость в том, что всего надо достигать своим умом и трудом, никогда не вызывала во мне чувства неблагодарности к моим родителям: за то, что они мне не смогли дать обеспеченного счастливого детства.
Тёть Майя, Ленкина мама, работала библиотекарем в клубе Зэ-Зэ – Заготзерно. Она делала «монтаж». На большой лист толстой синей бумаги наклеивала картинки, вырезанные из «Огонька», «Смены», «Работницы» и «Здоровья» – самых читаемых советских журналов. На цветных фотографиях смеялись девчонки с огромными воздушными бантами, конопатый пацан запускал модель планера, пионеры отдавали салют портрету любимого вождя, школьники сидели за партами, и малыш делал свои первые шаги навстречу улыбающейся матери. Тёть Майя макала толстые плакатные перья в тушь и старательно выводила: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!». Это она для работы своей такая добрая и умилённая. Когда Ленка ушла с нами в зимний ещё лес на закате дня, тётька Майка лупцевала её своими босоножками. Это какое же счастливое детство она своей дочке предлагала? Мои родители ни о каком счастливом детстве даже и не подозревали, они понятия не имели, что я должна расти счастливой, в огромных белых бантах и ездить в пионерский лагерь Артек – только таким своё детское счастье я и представляла. А моя мама вместо дорогих воздушных, как облака, бантов, покупала мне пятьдесят-семьдесят сантиметров капроновой ленты, за которой я сама должна была ухаживать: стирать, сушить в полотенце, а потом и сама завязывать себе жиденькие хвостики.
Уже в наше время известная красавица – мисс Вселенная – Оксана Фёдорова сказала, бесконечно гордясь, совсем недавно:
– Вот на мне платье от Версаче. Такое всего одно во всём мире.
Во времена моего детства никто ещё ни Оксану не знал – она и не родилась в то время, ни Версаче не был так знаменит, да и я понятия о высокой моде, как и все в нашем Калаче, не имела, но платьица у меня были единственные в мире. Таких «моделей» больше ни у кого не было.
Платьица шили мне только у Алексеевны и только из ситчика или сатина, которые к концу лета становились, как выжженный на солнце пригорок: ни рисунка, ни цвета определить нельзя. Было у меня одно нарядное платье из штапеля, чтобы пойти «между людей», как говаривала мама, – в магазин, в кино, в библиотеку, к врачу. Его шила уже баба Миля, а баба Миля шила получше и подороже, чем Алексеевна. Алексеевна брала рубль, а Миля рубль двадцать. На беленьком поле скакали детские лошадки, катились огромные мячи в полоску и валялись дудочки – такой был узор моего нарядного платьица, зато к горловинке, как у взрослых, Миля приделала чёрный бант из панбархата. О, это было что-то! Как только после первой стирки этот бант полинял, и на платье остались чёрные разводы, мама сказала сердито:
– Лучше бы я к Алексеевне отнесла. Эта Миля что ни придумает! – И тут же достала своё жёлтенькое ситцевое платье, только что сшитое у Мили, и отпорола от горловины такой же точно, как и на моём платье, бант. Как видно, у Мили фантазии всего и хватало, вот на эти чёрные панбархатные бантики.
В пионерские лагеря меня никогда не посылали, средств не было ни на путёвку, ни на чемоданчик с вещами. Ведь не поедешь в лагерь в ветхом и вылинявшем платьице, и в форме всё время там не будешь париться. А об Артеке мои родители и не знали вовсе. Я же всё своё детство буквально бредила этим лагерем. Отгадывала все викторины и за весь класс посылала ответы в «Пионерскую правду» на «Турнир смекалистых», потому что первый приз был путёвка Артек. Потом стала писать рассказы на радио в «Пионерскую зорьку», чтобы попасть на слёт юнкоров, который проводили тоже в Артеке.
В общем, за своё детство я никому не могла сказать спасибо: счастливым, как на «монтаже» у тёть Майи, оно не было. Мы с братиком росли как саженцы, опущенные в каменистую почву. Боролись за каждую капельку живительной водицы, хотя солнышка было с избытком. И не понимали, что солнышко – это сама жизнь, а живительная водица – всё, что требовалось для жизни: еда, сладости, игрушки, книжки, красивая одежда, музыка, путешествия. А этого никогда не было вволю, а то и вообще не предлагалось. У Ленки же всего было вдосталь. У неё даже кукла была из целлулоида с «настоящими» волосами и закрывающимися глазами, с подвижными руками и ногами. Моя же кукла Грунька была сшита из ткани и набита опилками, с лысой пластмассовой головой и нарисованными синими глазами. Свою красавицу-куклу Ленка возила в розовой коляске, а мою Груньку братик таскал за одну ногу вниз головой. У Ленки была красивая кукольная посуда, кроватка и множество чудеснейших волшебных игрушек. Ленке, как и мне, было шесть лет. Это нас и сдружило. Всё остальное было абсолютно непохожим. У меня младший братик, которому четыре года. У Ленки – сестра Ирина, она училась аж в седьмом классе, и у неё был друг Иван, он вообще был старшеклассник. У Ленки папа работал главным инженером в СМУ – что это такое, я не знала. Жили они в большом доме на улице Широкой, у них был старый с огромными деревьями сад и потрясающими зарослями лопухов, где можно целыми днями играть и скучно не будет. Наш дом её мать называла странно – незнакомым словом «барак». Нам ведь привычней его называть казармой.
Странно, что и жили мы не рядом, и семьи были разные, а вот дружили мы с Леной Котляровой крепко и долго. Её почему-то всегда тянуло к нам. Отец её часто бывал в командировках, мать допоздна пропадала в клубе – на работе «горела», Ирина всё время проводила с Иваном. Ленка часто ночевала у нас, любила по утрам завтракать жареной картошкой с солёными огурцами и пить молоко от нашей коровы Красотки. Домой она никогда не спешила. А мне так хотелось играть с её чудесной куклой и прятаться в лопухах в саду, похожем на лес.
Иногда она приглашала меня к себе ночевать. Ей одной страшно, она просила мою маму отпустить меня к ним с ночёвкой. Это бывало раза два-три. Но всякий раз мы оставались одни в холодном нетопленном доме. Мы долго-долго старались разжечь печку, которая только дымила, а дрова не загорались. Изведя всю бумагу, мы едва нагревали чайник до температуры чуть выше комнатной. Как два бедных Буратино, ужинали луковицей с чёрным хлебом, затем макали белый хлеб в сахарный песок и запивали едва тёплой водичкой из чайника. Ложились в холодную постель, прижимались друг к дружке, чтобы согреться. Но спали мы как убитые, не слыша, когда приходила Ирина со свидания, тёть Майя со своей клубной работы, а то и отец возвращался из командировки. Утром выяснялось, что все дома, что я здесь – совсем посторонняя и чужая девчонка. Мне было неуютно, я стеснялась всех, кто был дома. Быстренько одевалась и уходила. С тех пор я не люблю просыпаться у чужих людей.
Завтракала я дома опять всё той же жареной картошкой или яичницей с таким аппетитом, что мама удивлялась:
– А ты и вечером ничего не ела? И чего ты к ним ходишь?
Как-то по весне, когда в полях полно было ещё напитанного талыми водами снега, а в лесу и вовсе лежали зимние сугробы, мы решили пойти за подснежниками. Это было пасхальное воскресенье. В нашем большом казённом дворе к Пасхе был наведён порядок: чистые сухие дорожки, едва заметная щёточка травки-муравки. Светило солнышко. Мы даже так разогрелись в своих живых играх, что сняли свои пальтишки – жарко. Кто-то предложил сходить за цветами в лес. Надо было всего-то выйти за Заготзерно, перейти поле и мы в лесу. Мы с братиком знали, что мама нас ни за что не отпустит, да и отец тоже, но его не было дама, он поехал в Ильинку поведать своих родителей. Ленкина мама была дома, у неё была «ночная» работа в клубе, но жили они далеко, да и у неё отпрашиваться тоже бесполезно – не отпустит. С нами была ещё Рублёва Люба, девочка из многодетной семьи. Её отец работал на железнодорожном переезде возле нашей казармы. У него мы и решили отпроситься. Что мог сказать чужим детям многодетный папаша? Конечно же, он кивнул головой – идите. Было уже часа два после полудня. Мы весело гурьбой отправились за цветами. Пока шли по городским дорожкам, особенно нас лужи не смущали. Потом взобрались на пригорок. Солнышко уже зависло над опушкой леса, который стоял чёрной безмолвной стеной вдалеке за полем. На пригорке цвели жёлтенькие едва заметные звёздочки гусиного лука, золотились на толстеньких мохнатеньких ножках крошечные копеечки цветов мать-и-мачехи, зеленела травка. За пригорком сразу же шумела в овраге вода под снегом. Мы решили не ходить в лес, потому что поле лежало большое и грязное с крупными серыми пятнами не растаявшего ещё снега. Да и солнце уже едва выглядывало из-за деревьев. Мы бегали по траве, длинные тени скользили за нами. А тут мы ещё и мышку полевую увидели и стали за ней гоняться. Она, бедняжка, потерялась, и мы хотели, загнать её в норку. Но она от нас всё время убегала. А потом стало так темно, что мы не только мышку уже не различали, но то, что у нас под ногами. Спешно мы засобирались домой. Тут заплакал четырёхлетний братик, он устал, хотел есть. Мы его успокаивали и по очереди несли на спине.
И так славно мы провели время, даже и подумать не могли ни о чем плохом. А в городе поднялся переполох, потому что пропало четверо маленьких детей. Первой забеспокоилась наша мама. Что это нас нет во дворе, где бы могли быть. Опросив всех детей по улице, она чуть не плакала, потому что никто нас не видел. У проходившего охотника она спросила, не видел ли он детей. Видно почтенный охотник ответил так, что у мамы разыгралась фантазия не в нашу пользу.
– Да там, возле леса, какие-то дети бегали с полчаса назад, – сказал охотник, человек неслучайный в наших краях, он часто проходил мимо нашего дома с ружьём на одном плече и с большой охотничьей сумкой на другом. Мама совсем потеряла голову. Она бросилась на переезд и стала пытать отца Любы Рублёвой. Тот, как само собой разумеющееся, сказал:
– Так они ещё днём в лес пошли за цветами.
В это время мимо переезда в свой клуб «Зэ-Зэ» на работу шла тёть Майя, и мама кинулась к ней:
– Майя, дети пропали! Наверное, в лесу заблудились.
Тёть Майя долго раздумывать не стала, тут же с переезда позвонила в милицию.
– Пропало четверо маленьких детей. Ушли днём в лес до сих пор не вернулись. Их видел там охотник.
И пошло-поехало. Приехал уставший и голодный после дальней поездки на велосипеде отец. Он, как только услышал, что «диты пропалы», сбросил все сумки с багажника и помчался на станцию, оттуда тоже была дорога в лес.
Кажется, у входа в Заготзерно – «Зэ-Зэ» нас поджидала Ленкина мать. Бедная Ленка, ей крепко досталось здесь же, а потом ещё и дома мать била её босоножками и страшно ругалась. Мы помчались домой. Мама, увидев нас живыми и невредимыми, была несказанно рада. Она стала давать нам крашеные пасхальные яйца, кормила нас куличом и отпаивала горячим молоком. Эти все вкусности привёз из Ильинки отец. Потом мама дала нам чистую и тёплую одежду и уложила в постель. Едва мы легли, как услышали громы и молнии, извергаемые вернувшимся отцом:
– Где они? Я сейчас их проучу. Я покажу им, какие в снегу цветы растут!
– Ты их не трогай, – просила мама, – не буди, они давно спят.
– Где мой ремень? Цветочков захотели? – отец не унимался.
Мы с братиком притворились спящими и боялись пошевелиться лишний раз. А потом незаметно уснули. А утром отец рано ушел на работу. Всё обошлось, но с тех пор мы никогда без спросу из дома не уходили. Не пострадала только Рублёва Люба. Её отец знал, где гуляет его пятилетняя дочь, и был спокоен. Он вырастил двенадцать детей, никогда не волновался ни за кого. Был спокоен и за Любу.
Жалко было самую «счастливую» из нас, Ленку. И банты у неё были огромные, красивые и воздушные, как облака, и платья были красивые, и игрушки царские. Она долго ходила в синяках после трёпки. Но наша дружба только стала крепче. Она по-прежнему оставалась ночевать у нас. Всё же в «бараке» было и тепло, и жареной картошки вдоволь, и Ленке мы с братиком всегда были рады. А дома среди роскоши и достатка ей было неуютно, и тут ни кукла с закрывающимися глазами не спасала, ни игрушечная посуда, ни даже розовая колясочка. И семья благовоспитанная, интеллигентная, но ради детей здесь жертв не приносили. У Ирины жизнь красиво сложилась: её первая школьная любовь переросла в большую на всю жизнь. С Иваном они поженились, как только Ирина закончила школу. Отец Лены сменил работу, он пошёл на повышение, им пришлось уехать в другой район. И мы с ней больше никогда не виделись. Но я имела возможность понаблюдать за «счастливым», как на тётькимайкином «монтаже», детством моей первой закадычной подружки Ленки.
Я росла, как дикая яблонька на опушке леса. И света было много, и простора, и воздух был чистым, но заедали порою, словно гусеницы, какие-то болячки, и непонятно было, откуда они брались. Помнится, в дверь нашей казармы, стоящей сразу при двух дорогах: обычной, выложенной песчаником, называемой отчего-то грейдером, и железной, одноколейки, ведущей в тупик, постучалась старушка. Была она махонькая, сухонькая, чистенькая, в белом платочке, тёмной юбке и каком-то простеньком жакете. Попросилась водички попить. Мать её приветила, налила ей тарелку жидкой молочной кашки из пшена, какую она нам часто готовила. Старушка не побрезговала, да и матушка не побоялась впустить незнакомку в дом. Я не следила ни за мамой, ни за старушкой, о чём они толковали, не знаю. Я в свои любимые тряпошные куклы-самошитки играла. Грунька для таких дел совсем не подходила, она была очень большая и неуклюжая. А куколки, которых я недавно научилась сама шить, были маленькие, с нарисованными химическим карандашом лицами, с почти настоящими волосами, которые я делала из распущенного капронового чулка. Я и платьица им сама шила, и наряды меняла. Лоскутков было много, их можно было попросить у Алексеевны, которая обшивала пол-улицы. Так что мой дом мод работал исправно в зале под большим столом, покрытом золотистой плюшевой скатертью. В самый разгар игрового сюжета, меня позвала старушка, которая уже довольно долго беседовала с мамой.
– Иди, деточка, я посмотрю твою ручку, – сказала она, вытирая руки о полотенце.
Я, не понимая, чего хочет от меня случайная гостья, протянула ей свои ладошки. Она взяла их в свои руки, и какое-то мгновение разглядывала, как будто что-то считывала, а потом заговорила, держа только одну мою ладонь:
– Ты, деточка, выучишься на большое дело, будешь жить далеко от мамы в большом городе. Будет у тебя трое или четверо детей.
Потом она взяла другую мою ладонь и стала говорить маме:
– Ох, и болезная у тебя девочка. Всеми болезнями переболеет, какие есть. – А потом сказала, обращаясь ко мне, сколько я лет проживу, но строго добавила:
– Берегись речки и машин до тринадцати лет! Они тебе несут опасность.
Не знаю, на какой это руке она такое приказание увидела, но я и в самом деле однажды едва не утонула, и однажды на меня уже почти наехал грузовик, только и спасло меня, что я сидела под забором на корточках, рассматривала какую-то бабочку на крапиве. Очнулась от созерцания чуда с лимонными крылышками, когда услышала вопль проходившей мимо женщины:
– Ты куда же крутишь, чёрт поганый, там же девчонка сидит!
Оглянулась и увидела, как откатывался от меня нависший кузов огромного самосвала. Я почувствовала, как что-то страшное, давящее и неживое дохнуло на меня. Бог меня уберёг тогда, как и от речки, когда в воде резко стало уходить дно из-под ног, а я плавать не умела. Только опять же, каким-то неимоверным броском тела вперёд я переборола утягивающую на глубину силу. Только Бог меня и спас. И старушкины слова мне были для того и сказаны заранее, чтобы я помнила о них. И саму старушку к нам в казарму у двух дорог прислал так же Господь, чтобы предостеречь.
Так я впервые получила прогноз хиромантки, который не сошёлся только на количестве детей. Ничего мне не сказала гадалка и того, что всю жизнь свою женскую я проживу в одиночестве. Да, я выучилась на «большое дело» и живу в «большом городе», что, конечно же, является понятием относительным. А вот болезни меня одолевали всю жизнь, и мне приходилось с ними бороться разными методами. Наверное, она ещё что-то говорила, но я чего-то не поняла, а что-то теперь уже забыла. Только образ дикой яблоньки, заедаемой гусеницами, это очень ко мне подходит.