ПАРИЖ
(осень-зима 1413 года)
Лувр, обычно более похожий на съезжую из-за вечной толчеи в его залах и коридорах, по мере приближения к покоям короля делался все пустыннее, тише и холоднее.
В этом крыле почти не топили, потому что от каминного жара у его величества то и дело случались удушья, и подмерзающая свита, разбивая по утрам ледяную корку в тазах для умывания, не уставала молиться о том, чтобы грядущая зима не оказалась слишком суровой.
Три-четыре раза в день через приемную проходила вереница лекарей с лицами, давно уже озабоченными не столько состоянием короля, сколько состоянием собственной озабоченности. Потом примерно с полчаса туда-сюда сновали слуги, вынося дурно пахнущие ведра, какие-то склянки и полотенца, потом ненадолго заходили Великий управляющий двора и секретарь его величества, а потом наступало затишье, которое скучающие стражники давно уже приспособили для безнаказанной игры в кости.
Даже бурные события августа, когда партии арманьяков удалось, наконец, выгнать из Парижа Жана Бургундского и заполнить Лувр новыми лицами, а страну новыми веяниями в политике, никак не всколыхнули стоячие воды этого отчужденного мирка безумия и скуки. Здесь никто громко не разговаривал, никто не смеялся и не пел. Выстуженные покои лишь номинально оставались первыми покоями королевства, но на поверку стороной их обходили не только люди, но и сама Жизнь.
Давным-давно заведенный порядок одеваний, раздеваний, приема лекарей, еды, ими прописанной, и лиц, привычно необходимых, как те же раздевания и умывания, нарушался только по желанию самого короля, которому в минуты редкой светлости ума вдруг срочно требовалось куда-то ехать или кого-то увидеть. Однако желания короля бывали, как правило, так неуверенны и переменчивы, что порой спешно вызванный посетитель, потоптавшись в приемной несколько часов, так и уходил восвояси, ломая голову – для чего вдруг понадобился? А снаряженная для выезда карета сиротливо торчала во дворе до следующего утра, и только конюхи, выносившие лошадям еду, ласково уговаривали их потерпеть еще немного: «Скоро его величество передумает, и мы вас снова в стойло…».
Вот и сегодня - в один из ранних декабрьских дней - перед закрытыми дверьми королевского кабинета уже около часа прогуливались двое: мальчик лет девяти и мужчина, одетый в простой темный камзол.
Назначенный срок давно миновал, а к приглашенным до сих пор никто не вышел.
Оба без особого интереса пронаблюдали за обычным ритуалом выхода слуг с результатами лекарского осмотра, затем проводили завистливыми взорами проносимые мимо блюда королевского обеда и тяжело вздохнули – ждать предстояло еще долго. Поэтому, спасаясь от скуки, мальчик принялся рассматривать старинный гобелен на стене, а мужчина начал давать пояснения тому, что было изображено.
- Это сцена из знаменитой «Битвы Тридцати», - говорил он, снизив голос до шепота. – Она произошла в Бретани во времена правления вашего прадедушки - короля Иоанна Доброго. Бретань тогда принадлежала герцогу де Блуа, но во время войны он попал в плен из-за предательства графа де Монфор, а позже по мирному договору, заключенному между королем Филиппом и английским Эдуардом, часть его владений, включая и главнейший город Кале, отошли Англии в полное владение…
- Значит, там Кале? – тоже шепотом спросил мальчик, показав на изображенную в левой части гобелена крепость.
- Нет. Это замок Плоермель на границе английской Бретани. Его комендант, сэр Бемборо, плохо обращался с местными жителями, что и послужило причиной вызова на бой…
Мужчина поманил мальчика к правой части гобелена.
- Видите, на холме? Это замок Жослен, остававшийся во владениях Франции. Его гарнизоном командовал Жан де Бомануар – рыцарь, перед которым каждый француз, достойный носить оружие, обязан преклонить колено и снять шлем!
- Это он вызвал англичан на бой? – спросил мальчик.
- Он подписал с Бемборо турнирное обязательство, по которому тридцать рыцарей-французов вызывали на поединок тридцать английских рыцарей и давали клятву не уходить с поля сражения до тех пор, пока рыцари одной из сторон не будут убиты или взяты в плен.
Глаза мальчика восхищенно сверкнули.
- Ух ты! Я бы на такой бой вызвался!
- От бретонских рыцарей тоже не было отбоя, - с тайной завистью вздохнул мужчина. – Мессир де Бомануар вынужден был обидеть отказом очень многих, отобрав тридцать самых лучших. Зато Бемборо так и не смог собрать заявленное число. Недостаток он добирал из наемников германцев и вассалов графа де Монфор.
- Значит, это германец? – перебил мальчик, рассматривая изображенного в самом центре свирепого воина с огромным молотом, занесенным над головой противника.
- Нет, это скорей всего Бильфор – англичанин. Он дрался молотом, который весил двадцать пять фунтов! А рядом с ним, наверное, Гюштон, судя по кривому ножу, прозванному «дъявольским когтем»…
- А это кто? Весь в крови.
- Это сам де Бомануар. В бою он был ранен и, теряя силы, просил пить у своего соратника Жоффруа дю Буа… Видите, он вот здесь, на первом плане, вонзает меч в тонкую щель между доспехами Бемборо…
- Он его убил?!
- Да, убил. А своему командиру ответил: «Пей свою кровь, Бомануар, и жажда пройдет»
- И Бомануар пил?!!!
От восторга и ужаса мальчик даже не заметил, как повысил голос, напугав задремавших стражников.
- Нет, конечно, - покосился на них мужчина. - Но ответ дю Буа воодушевил рыцаря. Силы его словно удвоились, и он вновь кинулся в гущу боя.
Мальчик еще раз осмотрел яркие фигуры, кучно бьющиеся на тесном поле гобелена.
- А разве смерть командира не означает полного поражения? Если Бемборо убили, Бомануар мог больше не сражаться.
- Нет, не мог. – Глаза мужчины мечтательно блуждали по вытканным далям Жослена и Плоермеля. – Турнирное соглашение – это слово чести. И если оговорено, что бой заканчивается лишь когда последний воин одной из сторон лишается оружия, сил или жизни, значит, так и будет, даже если командира убьют одним из первых. На место Бемборо встал его оруженосец Крокар и продолжил бой не хуже любого из рыцарей…
В этот момент дверь в кабинет короля бесшумно отворилась, и на пороге показался герцог де Бурбон – верный сторонник Бернара д Арманьяк, недавно назначенный при его посредстве на должность Великого управляющего двора. Приложив палец к губам, он дал понять подобравшимся стражникам, что мешать беседующим и реагировать на его появление не нужно и сам с интересом прислушался.
- Впоследствии ваш прадедушка король Иоанн, - тихо говорил мужчина, - предлагал Крокару французское дворянство, рыцарство и женитьбу на дочери одного из славнейших семейств Франции, но получил отказ.
- Почему?
- Крокар был англичанин и предпочел вернуться на родину. По моему разумению, этот его поступок заслуживает не меньше уважения…
Бурбон громко хмыкнул и, выдавая себя, заметил:
- Однако на родине он рыцарем так и не стал.
Мужчина с мальчиком разом обернулись.
Герцог де Бурбон с улыбкой подошел к ним.
- Очень поучительная история, не так ли, ваша светлость? – спросил он, слегка кланяясь мальчику. – Вот так иной раз достаточно лишь попытки возвеличить врага, чтобы окончательно убить его славу на родине.
Лицо мужчины потемнело.
- Я уверен, что король Иоанн был искренен, воздавая должное достойному врагу.
Бурбон снисходительно усмехнулся. Несмотря на возраст, позволявший ему считаться человеком еще молодым, царедворцем он был уже достаточно опытным, а потому лишенным всякого романтизма.
- Короли не бывают искренними, чтобы не стать уязвимыми, господин дю Шастель, - заметил он назидательно. – Если бы английский король сделал то же самое в отношении Бомануара, кто знает, может мы бы сейчас не считали этот бой таким уж героическим. К тому же - и вы не станете этого отрицать - далеко не все там было по правилам рыцарской чести.
Танги дю Шастель опустил глаза.
- Каждая монета имеет две стороны, герцог. Те, кто смотрят на одну сторону - не замечают другую, и наоборот. Вопрос в том, кто какую сторону предпочитает.
- Да, да, знаю, - закивал в ответ де Бурбон, - мы с вами предпочитаем стороны разные. Зато от одной монеты. И, поскольку я могу позволить себе слабость быть искренним, признаю: ваша сторона не так захватана нечистыми руками, но меньше пригодна к употреблению. Слишком слепит глаза…
Танги дю Шастель молча поклонился.
В присутствии Шарля, которого он всеми силами старался ограждать от придворного цинизма, продолжать подобный разговор не следовало. К тому же, пригласили их сюда совсем для другого, и, чтобы напомнить об этом герцогу, мессир Танги поспешил сменить тему.
- Как самочувствие его величества? – спросил он со сдержанной озабоченностью. – Нас готовы принять?
Лицо де Бурбона мгновенно изобразило возвышенную печаль.
- Увы…
Он виновато развел руками, потом покосился на мальчика и тронул дю Шастеля за локоть.
- Давайте не будем мешать его светлости рассматривать картину и отойдем в сторону. Мне есть о чем с вами поговорить.
Танги повернулся к Шарлю.
- Вы позволите, ваша светлость?
Мальчик кивнул.
Еще утром, когда за ним прислали от короля, он взмолился о том, чтобы встреча с отцом не состоялась, и сейчас сразу догадался, что молитва его была услышана.
Шарль отца не любил.
Те редкие встречи, которые у них случались, ничего не оставили в детской душе, кроме недоумения, брезгливости и обиды. Безумный отец, часто заговариваясь, то и дело называл его именами старших братьев. Или лихорадочно ощупывал трясущимися руками плечи и голову сына, словно наверстывал то, что упустил за годы болезни, и, заглядывая ему в лицо, часто-часто моргал близко посаженными, слезливыми глазками. От него дурно пахло немытым телом и подсохшей мочой. А когда однажды отец вздумал его обнять, Шарлю в нос ударил кислый запах кое-как состиранной с одежды рвоты.
Говорить на этих встречах было не о чем. А то немногое, что выговаривалось, лишь увеличивало пропасть между ними, явным непониманием отца, с кем именно из сыновей он разговаривает. И сердце мальчика, готовое ответить хотя бы сочувствием такому же изгою, каким он сам себя ощущал, с обидой сжималось, наглухо закупоривая внутри все добрые чувства.
Была, конечно, еще и мать-королева, однако с ней дела обстояли и того хуже. Пугливое обожание, которое Шарль привез в своем сердце из Пуатье, очень быстро сменилось недоумением – за что с ним так? – а потом и вовсе уступило место тайной, не высказываемой и оттого особенно крепкой ненависти. Сквозь это чувство, как сквозь увеличительное стекло, рассматривал теперь мальчик весь французский двор, подмечая и постигая тонкие оттенки лицемерия, ханжества и различные приёмы карьеризма. Скрытый от внимательных глаз всеобщим безразличием, тон которому задала его мать, Шарль прежде времени выучился таким вещам, от которых детей обычно оберегают. И, возможно, очень скоро он бы начал упиваться своим никчемным положением с той болезненной и мстительной радостью, которая обычно возникает у людей долго и безуспешно ищущих любви и сострадания, не случись рядом Танги дю Шастель.
С первого же дня в Париже мессир решительно перешагнул границы своих должностных обязанностей, превратившись из управителя двора в заботливую няньку, телохранителя, воспитателя, почти что друга, и всего один шаг отделял его от почетного звания советника по всем вопросам. Причем шаг этот обиженный всеми мальчик давно бы сделал, не ограничивай сам рыцарь степень своего влияния.
- Послушайте, Танги, - зашептал де Бурбон, едва мужчины отошли от принца на почтительное расстояние, - о здоровье короля я вам сообщать, разумеется, не собираюсь. Сами знаете, дело обычное: объелся за обедом острой пищи - вот вам и припадок. Но вы все же сделайте лицо побеспокойней и держитесь так, словно обсуждаем мы только промывание его желудка.
В этот момент через приемную резво протрусил дежурный лекарь в сопровождении вереницы слуг с кувшинами и тазами.
- Повара следует четвертовать, - процедил де Бурбон, провожая их глазами. – От его стряпни и я бы свихнулся. Но, - он повернулся к Танги, - давайте-ка о деле… Вам, конечно же, известно, что на днях в Париж прибыла герцогиня Анжуйская.
- Известно.
- И о том, что приехала она устраивать брак своей дочери и этого мальчика вы, разумеется, тоже знаете?
- Разумеется.
- Отлично. – Де Бурбон переместился так, чтобы стражники видели только его спину. – А теперь я скажу, что известно мне. По некоторым сведениям, герцогиня благоволит вам настолько, что уже упросила мужа подыскать должность при своем дворе, чтобы после подписания брачного договора вы смогли бы уехать в Анжер вместе с Шарлем. Но источник, сообщивший эти сведения, полагает, что служить вы будете не столько при герцоге, сколько при самой герцогине…
Дю Шастель резко поднял голову.
- Тссс! – Герцог едва заметным движением стиснул запястье мессира Танги и, вскинув брови, тонко улыбнулся. – Я не имел в виду ничего дурного. Её светлость известна мне слишком хорошо, чтобы подозревать её в каких-то недостойных привязанностях. Имелась в виду лишь та степень доверия, которой герцогиня вас удостоила. И, по моему разумению, лучшей кандидатуры она найти не могла. Я же не случайно сказал, что смотрим мы с вами на одну монету, только по-разному.
Танги дю Шастель высвободил руку.
- Я не понимаю, чего хочет ваша светлость.
- Только одного – желания понять. – Улыбка на лице герцога сделалась шире, но взгляд стал напряженней и тверже. – Партия, к которой я принадлежу, у власти очень недолго, и положение наше непрочно. Все понимают, что Жан Бургундский в своем замке мирно сидеть не будет, к тому же, как опекун дофина, он все еще имеет кое-какие права… Но речь не о нем. Бургундец, в конце концов, далеко. Зато прямо здесь, в Париже, имеется враг такой же непримиримый и очень нам мешающий… Я надеюсь, пояснять - кто это не нужно?
Герцог сделал вид, что поправляет ворот камзола и бросил осторожный взгляд на стражников и на дверь.
- Пока королева имеет здесь хоть какое-то влияние, - зашептал он, - мы все находимся под дамокловым мечом перемен! Состояние короля, скажем так, не самое стабильное. Назначения на ключевые должности в государстве наших сторонников и без того проходят очень тяжело, и о том, чтобы коннетаблем стал граф Арманьякский, остается только мечтать, а тут еще эта вавилонская блудница! Вы же понимаете, что полномочия дофина не так уж велики и право второй подписи по-прежнему за королевой, что, поверьте, очень мешает нашим планам..
Танги дю Шастель, не выдержав, пожал плечами.
- Ваша светлость, если вам было нужно только понимание, то суть ваших проблем уже достаточно хорошо ясна. Однако, начали мы разговор с другого, и кое-что там меня задело, поэтому извольте объяснить, почему вдруг планы герцогини Анжуйской дали вам повод думать, будто брак двух детей поможет вашей партии удержаться у власти? И причем тут я, в конце концов?
Доверительность на лице герцога исчезла мгновенно, как будто захлопнули окно.
- Не брак, - произнес он холодно, - а родство дома Анжу с домом короля. Оно придаст влиянию герцогини совершенно иной статус, и если вы сможете подвести её светлость к тому, чтобы возглавить оппозицию против Изабо, наша благодарность…
Договорить герцог не успел. Со стороны коридора послышался вдруг шум множества шагов, совершенно непривычный для этой части дворца, и через мгновение приемную буквально затопило людьми.
- Её величество королева! – запоздало вскрикнул изумленный де Бурбон и согнулся в поклоне.
Следом за ним согнулись в поклонах и дю Шастель с Шарлем. Один – по-рыцарски прижав руку к груди, а другой – досадливо закусив губу.
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/02/13/1671