Поля России

СОДЕРЖАНИЕ

Рукотворные ландшафты (предисловие автора)

ПОЛЯ РОССИИ (повесть)
         Поля и луга моего детства
         Среди лесов и полей
         У Тезы
         «А на том берегу…»
         Новые ландшафты
         Возвращение в края родные
         Растерзанное поле
         Иные пейзажи
         Поля перестройки
         С верой в будущее

ЗА ЧЕРНИКОЙ В ЛОМЫ





Рукотворные ландшафты

Поля российские! Засеянные пшеницей, рожью, овсом, льном, подсолнечником… Какое они представляют богатство! И вместе с тем – какую красоту! Это совершенно особенный ландшафт нашей природы, ландшафт, созданный самим человеком. Он естественно вписывается в красоту наших лесов, вместе с деревушками, хуторами, проезжими дорогами и узенькими тропинками, всегда сопутствующими им в нашей среднеевропейской зоне. Широкий простор полей дышит свободой, раздольем, молодецкой удалью, унося нас в бескрайнюю даль российской истории, вместе с бесчисленными тройками, мчавшимися по воле лихих наездников, с их долгими, кажущимися бесконечными песнями. Поля – наше прошлое, настоящее и будущее, вместе с нашими горестями и радостями, разочарованиями и надеждами, желаниями и свершениями. Их внутренний мир, как никакой иной, соответствует широте и богатству русской души. Поэтому они так манят нас, так притягивают нас к себе, и мы всегда рады встрече с их многогранной красотой и простором.
Поля России! Я встречался с вами ещё в раннем детстве, и уже тогда вы волновали меня обилием жизни, богатством света и красок, чем-то чистым и радостным. Став постарше, я постоянно стремился к вам: объезжал вас вдоль и поперёк на велосипеде,  семенил босиком по заросшим цветами тропинкам, отдыхал в тени высоких хлебов после длительных скитаний по лесам и перелескам. Я находил среди вас покой и забвение, радовался вашему богатству и щедрости, искал в беседах с вами ответа на волнующие меня вопросы. То, что произошло с вами в последние десятилетия, глубоко ранит моё сердце, наполняет душу горечью и состраданием – как при потере доброго и верного друга, одаривавшего тебя многие годы восторженным счастьем бытия. И я с нетерпением жду вашего (и нашего общего) возрождения и надеюсь в скором времени увидеть вас в прежней красе и изобилии.

                Автор




                Всем, кто трудится на полях,
                холит и лелеет их
                и не потерял надежду
                на их скорое возрождение

                ПОЛЯ РОССИИ

                Колокольчики мои, цветики степные!
                Что глядите на меня, тёмно-голубые?
                И о чём звените вы в день весёлый мая,
                Средь некошеной травы головой качая?


                (А.К. Толстой)

Поля и луга моего детства

Первым «полем», которое я увидел из окон нашего нового дома на Железнодорожной в 1938 году, была большая лужайка, простиравшаяся вдоль всего нашего квартала от домов до железнодорожной насыпи. Сама насыпь (очень высокая, по моим тогдашним представлениям) вначале была жёлтого цвета, от постоянного ссыпаемого на неё песка со строительных платформ. Но вскоре она начала зеленеть, поскольку рабочие укрепляли её дёрном, бесчисленное количество которого постоянно привозилось на тех же платформах и укреплялось на насыпи с помощью деревянных колышков. Кстати сказать, эти колышки в последующем будут нам, мальчишкам, серьёзно мешать в наших играх на склонах всё той же насыпи.

Лужайка перед домами была не сплошной, а прерывалась в её середине широкой проезжей дорогой, по которой несколько раз в день проезжала телега, ведомая пегой лошадёнкой и седоком, управляющим движением. Ещё по ней порой ездили велосипедисты. Но для них была проложена и специальная велосипедная дорожка, рядом с тротуаром – дорогой для пешеходов, перед самыми домами и канавой для стока весенних вод, проходящей через всю улицу.

Начиная от этой канавы и велосипедной трассы, и простирался наш луг – мечта моего самого раннего детства. Он запомнился мне прежде всего цветущими одуванчиками, которые в мае месяце покрывали всё пространство лужайки до самого железнодорожного переезда, в конце квартала. Но мне казалось, что особенно обильно они росли именно у нашего дома.

Сначала меня выводили туда бабушка или мама, а также няни, периодически появлявшиеся с целью моего ублажения в раннем возрасте. И я бегал по этому жёлтому полю, пытаясь срывать непослушные цветки и собрать из них маленький букетик. Затем мы садились на траву, и взрослые начинали плести из цветов венок, чтобы потом водрузить его мне на голову (вместо панамы). К нему добавлялось ожерелье из одуванчиковых стеблей, и я становился похожим на некоего юного африканского колдуна или знатного вельможу, увенчанного яркими побрякушками.


***
Когда я стал чуть постарше, меня отпускали на лужайку с соседскими девочками, которые тоже опекали меня, выполняя все мои просьбы. Они даже ловили мне бабочек и кузнечиков, удовлетворяя моё юное любопытство. Однако ни разу так и не поймали ни пчёлку, ни шмеля, ссылаясь на их острое «больно кусачее» жало, находящееся сзади и сразу вонзающееся тебе в палец. Один только Берочка, сосед справа, который был года на три старше меня, отвергая все эти страхи, уговаривал меня взять шмеля в руки вместе с цветком. Сам же почему-то не желал показать мне этот приём.

А потом мне купили жёлтый шёлковый сачок, и я уже сам гонялся по лужайке за бабочками и мотыльками, только распугивая их. А когда наконец поймал первую белую капустницу, то радости моей не было предела. Потом-то я научился ловить не только бабочек, довольно ловко пользуясь и сачком, и панамкой, и даже прочувствовал на себе не один раз болезненные уколы от любимых пчёлок и шмелей.

В разгар лета лужайка покрывалась уже другими цветами. В основном это были анютины глазки, какие-то мелкие беленькие цветочки, подорожник, мелкие фиалки. И количество летающих над ними насекомых сразу уменьшалось. Они устремлялись к цветущей липе, заслонявшей своей широченной кроной половину нашего дома и свисавшей цветущими ветвями на крышу.

Когда мне было четыре или пять лет, я играл на лужайке уже с мальчиками. Мы валялись, кувыркались, носились, падали, гонялись за стрекозами и бабочками. А ещё устраивали порой бойцовские поединки друг с другом. Бабушка не разрешала мне подобных соревнований и особенно ругала за драки. Может быть, именно с этих пор я стал сторониться поединков и уступать в спорах со сверстниками?

К сожалению, наша уличная лужайка просуществовала только до июля 1941 года. С началом войны она была моментально вскопана и превращена в сплошное картофельное поле, которое во многом помогло нам пережить страшные военные и голодные послевоенные годы. Но и в нём мы порой находили себе отраду, играя «в прятушки», а потом и в войну и устраивая себе в междурядьях скрытые «схороны».

***
С настоящими же нашими полями я познакомился тоже очень рано – в конце тридцатых годов. Тогда мне было не более трёх лет, и мы с бабушкой ходили «за город», за нашу Железнодорожную улицу, в район Буровского завода. И первое поле, которое я увидел, было здесь, на пригорке, ещё зеленеющее то ли рожью, то ли пшеницей, с удивительно красивыми васильками, синеющими среди густых колосьев. Их ажурные голубовато-синие венчики казались мне осколками голубого неба, упавшего вдруг на землю. Большие же скопления их по краям дорожки, соединявшиеся между собой небольшими синенькими перемычками, были похожи на светлый голубой ручеёк, бегущий вниз по склону пологого холма, параллельно виляющей рядом тропинке. Он чем-то напоминал мне нашу речку Сеху, на которую мы тоже ходили с бабушкой, и где я плескался и забавлялся вместе с такими же, как и я, мальчиками.

А ещё по краю поля росли ромашки с белыми лепестками и жёлтеньким, похожим на маленькое солнышко, пятнышком в центре. Они были на высоких стебельках и устремлялись вверх, к солнцу, согревавшему и поле, и нас с бабушкой своими горячими лучами. Было очень жарко, и бабушка надевала мне на голову белую панамку с широкими полями, которые защищали глаза от нестерпимо ярких лучей. Но, видимо, цветочкам это тепло было приятно, так как головки их были широко раскрыты. Радовались яркому, солнечному дню и другие цветы, которые были поменьше и тоже росли у самой тропинки – жёлтенький «мышиный горошек» (как сказала мне бабушка) и разноцветные «фиалочки» – голубенькие и тёмно-синие с жёлтенькими внутренними прожилками.

Со всеми этими цветами я в то лето встретился впервые. Мне почему-то так хотелось потрогать их и сорвать в букетик. И бабушка разрешила мне это делать. И даже сама пополнила букет несколькими очень красивыми цветочками. И я гордо нёс их в своей маленькой ручке, чтобы дома поставить в стеклянную вазочку. Мы так часто делали, когда я приносил домой одуванчики с нашего луга.

Да, в этом возрасте я уже любил цветы, любил, как и бабочек, шмелей и пчёлок, летающих над ними, как кузнечиков, жуков и божьих коровок, ползающих по их стебелькам, и даже чёрных муравьёв, всегда спешащих вверх и вниз по цветам, как казалось мне, совсем без всякой цели. Я сразу полюбил и это поле, и узенькую тропинку, ведущую вниз, к реке, и всю эту местность, так волновавшую меня потом в течение всех лет моей детской жизни.

***
В последующем я всегда стремился на природу и просил бабушку, чтобы она сходила со мной «за город». Бабушка (учитель истории) летом не работала и могла иногда позволить себе такое удовольствие. Но всё же наши прогулки были тогда не столь частыми, как мне хотелось. Участились они несколько позже, в начале сороковых годов, когда мы купили козу Зорьку и ходили доить её на стоянку. Стоянка располагалась далеко от города, у леса, и долгая дорога шла уже другими полями, а потом и лугами по левобережью Сехи.

Проходя вначале кустиками у Сехи, мы любовались зарослями красивых незабудок, росших большими скоплениями по берегам речки. Притягивала меня к себе и сама Сеха, не очень широкая в этих местах, но достаточно глубокая, с крутыми, поросшими густой травой берегами и несколькими песчаными пляжами у мелководья. Так хотелось поплескаться здесь в жаркую погоду, ступить босыми ногами на этот чистейший белый песочек, погоняться за небольшими рыбёшками в прозрачной воде, пособирать мелкие ракушки, рассыпанные по дну и отчётливо различимые с крутого правого берега. Хотелось даже целиком окунуться в чистые воды любимой речушки и прижаться телом к её ровному песчаному дну, как это делали мальчишки постарше, – у нас, в районе лав и мытилки. Хотелось понырять и на глубине, но я тогда совсем не умел плавать, и эта наука почему-то совершенно не давалась мне, когда бабушка учила меня «лежать» на воде во время редких купаний в той же Сехе… Я мечтал побыть здесь подольше, хотя бы полюбоваться всем, что меня окружало, пособирать красивых голубеньких жучков с листьев кустарника, половить стрекоз, иногда садящихся на голые, особенно высокие ветки и уплетающих пойманную на лету добычу… Однако бабушка обычно торопилась, и приходилось спешить за ней к нашей основной цели.

За мельничновым холмом кустики как-то сразу обрывались, и открывался широкий простор свободного от кустов пространства, – широченного луга, за которым далеко-далеко виднелись тёмные верхушки деревьев ещё таинственного для меня леса. Там, у его опушки, и располагалось стадо – цель наших почти ежедневных походов.

Луг с начала лета и до осени пестрел цветами. Их беленькие, синие, фиолетовые, жёлтые, малиновые головки так и притягивали меня к себе, завлекая своей красотой, – красотой красок, безупречных форм, удивительным ароматом. Цветы будто соревновались друг с другом своей привлекательностью, и я бежал от одного к другому, собирая пышный, разноцветный, пряно пахнущий букетик, так радовавший меня оставшуюся часть пути.

Не меньше привлекали меня здесь многочисленные насекомые, особенно бабочки и стрекозы. Стрекозы чаще всего носились в воздухе, на какое-то время зависали неподвижно в одной точке, а потом вдруг молниеносно устремлялись в сторону. Их трудно было рассмотреть с большого расстояния. Но очень хотелось познакомиться с ними поближе, и я делал безуспешные попытки приблизиться к какой-нибудь из них, решившей вдруг отдохнуть на сухой былинке.

Здесь были небольшие голубенькие и зелёные стрекозки, почему-то всегда летающие вблизи воды – с тоненьким брюшком и прозрачными крылышками. Значительно чаще встречались куда больших размеров «коромыслы» – коричневые, желтовато-зелёные, чисто серых оттенков. А иногда в поле зрения появлялись большие нежно-голубого цвета чудо-стрекозы с широкими крылышками и расплющенным голубым брюшком. Все они были очень быстры и пугливы.

Куда легче было наблюдать за бабочками. Они совсем не боялись моего приближения, перелетая с цветка на цветок или отдыхая на каком-нибудь из них. Раскрыв свои яркие крылышки, они будто демонстрировали всем свою красоту, явно зная о сказочной привлекательности своего «наряда». Они были различной величины, разной расцветки и с различным рисунком, но каждая радовала глаз и заставляла любоваться собой снова и снова.

Особенно волновали меня самые крупные красавицы, с большими закруглёнными, или, наоборот, заострёнными на концах крылышками. Одни имели чёрно-белую расцветку с узорчатым рисунком, другие чёрную с голубовато-бордовыми вкраплениями в центре крылышек, по форме напоминающими настоящие огромные глаза, пристально смотрящие прямо на тебя и даже пугающие своей величиной и неожиданностью. У других был более простой орнамент, красновато-чёрных оттенков. Третьи были лимонно-жёлтого цвета, иные совсем белые, или же белые в тёмную полосочку. И все кружились рядом друг с другом, демонстрируя подругам свою красоту и словно соревнуясь в воздушном танце за право называться королевой этого цветущего пространства.

Я хотел каждую из них иметь у себя в прозрачной стеклянной баночке или коробке, но бабушка не разрешала мне ловить их, говоря, что там они быстро погибнут без еды, а также от горя, потеряв своих подруг, цветы и солнышко, которые и дают им счастье жизни. Поэтому я не трогал их, а только любовался ими, особенно, когда те сидели на цветах – по одной, по две и по три сразу, – то на белой ромашке, то на придорожном одуванчике, то на фиолетовых или белых метёлочках, рассыпанных по всему лугу.

Это было на самом деле неописуемое зрелище, особенно, когда к большекрылым красавицам присоединялись их более мелкие, но не менее ярко окрашенные создания – чисто голубенькие, оранжевые, жёлто-коричневые, бордово-красные или же с нежным цветным орнаментом на ажурных миниатюрных крылышках. Рядом с ними порой появлялись ещё и божьи коровки: красные, жёлтые, коричневатые, с белыми пятнышками на крыльях или же ярко зелёные кузнечики, почти не различимые на такого же цвета стеблях.

Великолепный красочный ансамбль постоянно варьировал формами и гаммой красок то на чисто белом фоне ромашек, то на розоватом – липучек, то на голубеньком нижнем ярусе фиалок, или же верхнем – колокольчиков… Мне казалось, что все цветы одинаково привлекают внимание яркокрылых красавиц. На самом же деле это было не так – для каждой существовали свои, особенно любимые виды цветущих растений.

Я мог любоваться сказочной красотой летнего луга хоть до самого вечера. Смотреть, бегать, кувыркаться в траве, наблюдать за белыми облачками, медленно плывущими в яркой голубизне далёкого и таинственного неба; радоваться пению пичуг, казалось, висящих в  какой-либо одной точке воздушного пространства, искать их глазами и не видеть в колышущихся потоках нагретого воздуха. Интересно было наблюдать за птицами, летающими высоко-высоко, почти под самыми облаками: либо медленно парящими на широких крыльях, либо стремительно перемещавшимися чёрными точками в разных направлениях. Бабушка объяснила, что это ласточки ловят себе на обед жучков и мушек, поднимающихся с горячим воздухом кверху и затевающих там свои собственные игры. Бабушка тоже очень любила эти места и порой останавливалась, чтобы вместе со мной полюбоваться открывающейся нам красотой.

В одном месте этого поля, недалеко от Сехи, лужайка была всегда чуть сыроватой, порой даже мокрой, видимо, где-то неподалеку бил «ключ». И там мы каждый год находили незабудки и ни с чем не сравнимые по красоте ирисы – очень крупные, сине-фиолетовых оттенков, с толстыми зелёными стеблями, которые так и просились в букет. Но бабушка запретила мне это делать, – чтобы все желающие могли любоваться ими. Она рассказала мне, что когда-то давно-давно любовалась в лесу целой ландышевой поляной, которую деревенские жители считали священной и не разрешали рвать цветы приезжающим на отдых ленинградцам. Мне же казалось, что в наших краях в те годы никто из жителей окраинных районов Шуи не собирал цветы на полях и в лесу. По крайней мере, я ни разу не видел ни детей, ни взрослых с букетами в руках (какие приносил домой сам). Видимо, им хватило садовых цветов в своих палисадниках или в плошках и горшках, красующихся на каждом освещённом солнцем окне…

…Меня удивляло также то, что на ирисовой лужайке никогда не было большого числа насекомых – ни бабочек, ни пчёл, ни шмелей. Непонятно было, почему такая красота не привлекает их внимания. Меня же эти цветы особенно волновали и вообще весь вид этого участка мокрого, сверкающего чистой водой луга. Очень красивы были набухшие, ещё не раскрытые бутоны. Вместе с распустившимися цветами, на нежно-зелёном фоне травы, они создавали сказочную картину, всегда заставлявшую трепетать моё юное сердце. И почти каждый наш поход я спешил навестить это место и просил бабушку подождать меня немножко на сухом краю поля. И порой шлёпал по мелкой воде прямо в сандалиях, чтобы добраться до этих неземной красоты цветов. Хотелось потрогать тугие, набухшие от сока фиолетовые бутоны, обрамлённые в орнамент из нежно-зелёных листьев, прикоснуться к уже раскрывшимся цветкам, погладить их, поласкать, а главное, насмотреться на картину этого фиолетово-зелёного рая, чтобы запомнить её на всю жизнь и постоянно в последующем искать и искать встречи с нею как в нашей (шуйско-ивановской), так и в других природных зонах страны…

Видя, что бабушка уже встала и машет мне, я выходил из состояния какой-то летаргической задумчивости, навеянной красотой, и бежал через поле к тропинке, постепенно возвращаясь в реальность окружающей меня жизни. И снова начинал резвиться, бегать, кувыркаться, гонять вездесущих ворон, устраивавшихся почему-то всегда впереди нас на дороге и громким карканьем выражавших своё возмущение нашему неожиданному вторжению.

***
Такие чудесные загородные прогулки продолжались у нас с бабушкой несколько лет. И каждый очередной летний сезон я с новой энергией устремлялся сюда, в эту удивительную загородную зону тишины, покоя и одухотворяющей красоты чистой, естественной, не исчерпанной человеком природы, – красоты прежде всего наших лугов и полей, полюбившихся мне с первого моего свидания с ними.

В последующем, когда я уже подрос, в возрасте 7-8 лет, я посещал эти места уже один или вместе с ребятами с улицы, предпочитая загородные прогулки беготне и коллективным играм с девчонками и мальчишками. И очарование от одухотворяющей красоты нашей природы, запечатлённое в моей детской душе, сохранилось на всю жизнь, радовало и вдохновляло меня, требуя новых и новых встреч с нею. И эти встречи, конечно же, состоялись – как в юности, так и в более старшем возрасте.




Среди полей и лесов
(Велосипедные прогулки и странствия)

В 1950 году, после окончания 5-го класса, мне купили велосипед. Отличная модель марки «Рига» – лёгкий на ходу, красивый, удобный. Однако освоить его в движении мне удалось не сразу. И почему я не пытался научиться кататься на маминой машине, которую она привезла с собой с фронта? Тот велосипед был поистине бесподобный: такой же лёгкий, с двумя тормозами – ножным и ручным, с фонарём для освещения дороги и динамиком для выработки энергии при движении. Главное, – на нём не было рамы, как в мужских машинах, и можно было ездить чуть ли не стоя на педалях  таким малолетним, как я, пока ещё не достающим до седла нужной частью своего тела. А я в младших классах завидовал моим школьным товарищам, катавшимся на взрослых мужских велосипедах и вынужденных просовывать одну ногу под раму, чтобы встать на обе педали.

В конце концов, техника медленной езды с обязательным торможением была мною освоена, и я приступил к знакомству с окрестными дорогами и тропинками, проходящими по нашей и соседним улицам. При первых же дальних поездках я поразился обилию возделанных участков земли в нашем шуйском районе. Поля были повсюду: вокруг сёл и деревень, между лесами, и даже в самой глубине леса, за многие километры от ближайших деревень. И все они были тщательно обработаны, засеяны и радовали то яркой, свежей зеленью всходов в ранние летние месяцы, то колосящейся рожью и пшеницей в разгар лета, то созревающей кукурузой и горохом – в более поздний период года. Отдельные поля колыхались голубыми волнами льна или же благоухали специфическим гречишным ароматом в период её июльского цветения. Были участки, засаженные подсолнухами, стоящими ровными рядами с ярко жёлтыми головками, всегда обращёнными в сторону солнца. Реже встречались посадки картофеля, свёклы, моркови и других кормовых культур. Но оставались и поля, покрытые густыми травами – клевером, люцерной – непременными участницами лысенковского научного севооборота.

Порой поля тянулись на целые километры, раздвигаясь, сужаясь, отделяясь друг от друга лесными перемычками, лесозащитными полосами, небольшими деревушками. Больше всего их было по обе стороны от проезжих дорог, в частности по трассе Шуя – Китово – Иваново. В те годы она была ещё не асфальтирована, и по всему протяжению покрыта разнокалиберным булыжником, езда по которому на двухколёсной машине не доставляла особого удовольствия. Однако рядом с ней с обеих сторон вились утоптанные песчаные тропинки, – как раз для нашего, далеко не вездеходного транспорта, и мы с мальчишками наслаждались ровной и спокойной ездой, вначале до посёлка Китово, а затем до Кохмы и  даже до Иванова.

***
Осваивать Китовскую трассу я начал вместе с мамой. Мама иногда решалась на такие прогулки, хотя свободного времени (от работы в санэпидстанции и дома на огороде) у неё практически не было. Мы переезжали по пологой дороге железнодорожную насыпь, пересекали Вторую Железнодорожную улицу и сразу же за ней выезжали на «автомобильную» булыжную трассу, ведущую к Китову. «Автомобильную» – это очень громко сказано, так как в те годы в городе машин было совсем немного, и по этой дороге за час-полтора нашей поездки проезжало не более десятка в ту и другую сторону. И были это всего лишь мелкие «полуторки» и единичные «трёхтонки». Легковых же машин за всё время наших поездок мы так ни разу и не встретили.

Легковушки были тогда страшной редкостью, и счастливых обладателей их в городе можно было пересчитать по пальцам. Один такой счастливчик жил как раз на нашей улице – отец Нелли Корольковой, подполковник, военный, видимо, как и моя мама, прошедший испытание фронтом. Он страшно гордился своим недавним приобретением и иногда катал всю нашу девчоночно-мальчишескую уличную гвардию до «Хитрого» рынка и обратно. Нелька, конечно, тоже страшно гордилась и отцом, и машиной; но не хвасталась, а часто сама просила отца покатать подружек (про друзей она как-то забывала)… Мне же всё-таки больше нравился мой двухколёсный товарищ! И я гордился тем, что мы вместе с мамой вот так вдвоём можем ехать в дальние края, ехать свободно, по тропинкам, не связанные с обязательным наличием проезжей дороги.

Я был страшно рад этим совместным поездкам! Меня радовала возможность просто быстрой езды, и я уносился далеко вперёд, оставляя маму на одну-две минуты сзади. Затем, показав ей свою мальчишескую удаль, так же быстро возвращался обратно, резко тормозил перед маминой машиной и увертывался от её переднего колеса, не успевшего вовремя затормозить при моём бесшабашном приближении. И мы ехали уже вместе, «идя параллельными курсами». Ехали медленно (мама не любила быстро ездить) и любовались окружающими полями.

В один сезон они были засажены в основном кукурузой, и нас радовал вид крупных созревающих початков («молочно-восковой спелости»), видимо, всё-таки предназначенных на корм скоту – на силос. Лично мне такая кукуруза нравилась, и я успевал по дороге обглодать не один такой початок – благо никаких охранников по трассе не было; да за такие небольшие шалости в те 50-е годы уже не наказывали строго, как бывало в 20-30-е.

В какой-то год здесь созревал подсолнечник, и поле светилось тысячами миниатюрных солнц, создавая настроение радости и какого-то восторга. Вот где было раздолье для гурманов. Думаю, окрестные жители потихоньку пользовались этим благом, особенно мальчишки, для которых сам процесс приобретения добра с чужих участков всегда казался почётным и благородным делом – как нам в былые времена страсть как хотелось стянуть яблок и в палисаднике у деда Фёдора… Нам с мамой вроде как и неудобно было вкушать чужое добро. Поэтому я спросил у двух встречных мальчишек, ругают ли здесь за такие небольшие грехи.

– Нас – не! Мы рядом живём, – отвечал один. – Вот других, кто подальше, тех круто ругают… Нас вот тоже поначалу за шкирки хватали… Теперь же знают – свои стали… Мы им потом и убирать поможем!
– Ну, а нас-то не заругают, если попробуем? Мама войну прошла, с фронта не так давно вернулась…
– С фронта?! И что, стреляла?.. Такая молодая ещё. Мой папка вот совсем не вернулся… И у Васьки тоже… А у Митяя без ноги приехал – в госпитале отрезали,.. «ангрена» была.
– Вот мама таких и спасала. Тоже в госпитале работала. И тоже хирургом.
– Ишь ты! Ей, конечно, положено. Пущай берёт! Мы Петровичу наперёд скажем, чтобы сразу не ругался. Он тоже в солдатах был. И немцев здорово стрелял…

Получив полное «добро», мы уже спокойно наполнили карманы крупными семечками и тронулись в обратный путь, передав через мальчишек спасибо и привет Петровичу с обещанием обязательно познакомиться с главным хозяином всех этих колхозных богатств.

Возвращались не спеша и любовались отменным урожаем, выращенным колхозниками. Такие подсолнухи редко можно было увидеть, даже у нас на огородах. То ли сорт такой крупно-скороспелый. Или же технология особая? Умеют у нас получать высокие урожаи! Недаром по радио постоянно говорят о достижениях колхозного фронта, – о небывалых удоях молока на фермах, об урожаях пшеницы, льна и гречихи на полях, о ежедневном приросте крупного и мелкого скота. У нас всё было куда эффективнее, производительнее, качественнее, чем в Америке, Канаде, европейских странах. И это вселяло гордость за нашу страну, за её бескорыстных тружеников, за стахановцев в производстве – на шахтах, на заводах, на наших шуйских текстильно-прядильных фабриках, колхозных полях и фермах.

И всё это в полной мере подтверждалось работой наших шуйских рынков, в частности, нашего «Хитрого», где с каждым годом продажа всё расширялась, оборудовались новые места, крытые прилавки. Всегда был широкий выбор молочных продуктов, мяса, свинины с частных подворий, огородной и лесной продукции. Я постоянно закупал там молоко (в трёхлитровых бутылках – «четвертях»), иногда –  творог и сметану; и уж совсем редко (в виде исключения) – изумительную ряженку – с густой, тёмно-коричневой пенкой,  потрясающего вкуса, приготовить какую самим дома было совершенно невозможно. Видимо, деревенские печи были лучше приспособлены для этих целей…

Во время прогулок мы совсем не думали о еде и никогда ничего с собой не брали из продуктов. Нам достаточно было радости от езды и красоты, сопровождавшей нас всю дорогу во время поездки. Возвращались обычно часа через два, иногда и больше. Мама с непривычки немного уставала, но виду не показывала. И я гордился ею – её молодостью, красотой, умением ездить на велосипеде, уважением, каким она пользовалась на работе и у нас на улице. Она здесь была единственным фронтовиком, вернувшимся с войны здоровым и невредимым. Отец Нели тоже вернулся здоровым, но он жил в Петрозаводске и приезжал в Шую только в отпуск, на непродолжительный отдых к своим родителям.

На улице нас встречала детвора, в том числе мои друзья и подруги – Анисимовы, Сошниковы, Арефьевы, Мозохин Вовка (подпольное прозвище «Цузмер») и другие, маленькие «карапузы», желающие «поглазеть» на нас и при случае самим покататься на наших велосипедах. Гвардия, что постарше, осваивала мамину машину, очень красивую, с шёлковой сеткой по краям заднего колеса – чтобы случайно нога или одежда катающегося не попали в спицы, а может, добавленной к машине просто так, как элемент спортивной эстетики. Я же сажал на раму или на багажник более маленьких представителей жаждущего покататься братства, и мы осторожно двигались с ними то по улице, то по проезжей дороге, то выезжали на тропинку к пруду, что образовался не так давно за Буровским заводом. И так могло продолжаться до самого вечера или до ужина, когда меня настойчиво звала домой бабушка…

***
В шестом и седьмом классах я уже спокойно ездил за город один или с друзьями – Стаськой Суховым, Колькой Сатовым («Колянычем»), Славчиком Егоровым. Все мы учились в одном классе, были влюблены в природу и … в свои велосипеды. Правда, Стас не имел такого, но он с успехом пользовался маминой машиной, демонстрируя нам её уникальные достоинства и собственную «велосипедную акробатику»: «без держа», ставя ноги на руль, и чуть ли не задом наперёд. Для нас остальных, это было недостижимым «верхом совершенства», тем более что моя собственная рижская модель почему-то не подчинялась управлению корпусом (без рук) и сразу клонилась влево. И даже Стаська не в состоянии был вытворять на ней свои фокусы. Видимо, был какой-то серьёзный дефект в рулевом управлении, конечно, не замеченный нами при покупке машины.

Мы колесили по лесным тропинкам, выезжали к ближним деревням, неслись по пыльным просёлочным дорогам мимо широких полей и тоже любовались ими – их красотой, богатством, ухоженностью, нашей, людской заботой. В культурах того времени было минимум сорняков, в том числе и моих любимых васильков, ромашек, мышиного горошка. Пшеница и рожь стояли сплошной высокой стеной, колосья были туго набиты зернами. И мы оценивали степень их созревания, шелуша колоски в ладонях и сдувая с зёрен шелуху и колючки. Ещё приятнее проходила дегустация гороха, независимо от степени его спелости. Мы всегда по дороге набивали полные карманы этим «продуктом полей», хотя имели у себя на огородах его более вкусные, «сахарные» сорта…

В отдалённых от деревень районах вполне можно было устраивать временные бивуаки с разведением костра и приготовлением уже овощных продуктов – в виде печёной на костре картошки. Но мы ни разу не воспользовались удобным моментом. Ехали, горланили песни, вспоминали любимые стихи. Их мы с Колянычем знали довольно много и пытались перещеголять друг друга своим «поэтическим мастерством».


***
После окончания седьмого класса директор нашей средней школы № 10 Петр Фёдорович Шедриков сделал ученикам подарок – в виде велосипедной поездки в Палех. Собралось не так уж много желающих (имеющих велосипеды), но тут оказались все мои друзья. И это была незабываемая трёхдневная прогулка по нашей Ивановской области, с двумя ночёвками в деревнях, посещением Палехского музея, с заездом к устью Тезы и выездом на саму Клязьму – казалось, широченную, быструю и глубокую реку, в которой даже страшно было купаться.

Поездка проходила, видимо, в июле, так как вовсю зрела земляника, и мы порой останавливались на земляничных полянах, чтобы перекусить (перед обедом) этой чудесной, целительной ягодой… И опять-таки по всей нашей дороге кругом простирались поля – не такие уж «бескрайние», но весьма многочисленные и радующие глаз молодыми, ещё зелёными культурами – серебристым голубеньким льном, набирающей колос зелёной пшеницей, устремляющимся в небо подсолнечником, уже заметными кочанчиками капусты.

Единственное, о чём я сожалел тогда, – так это о невозможности продолжительных остановок по дороге, чтобы запечатлеть для себя красоту всего увиденного. Запечатлеть не столько на фотоплёнке, сколько в своей душевной памяти, чтобы она осталась с тобой навсегда и чтобы её можно было воспроизвести по желанию в любой момент твоей жизни… Поэтому мне больше по душе были прогулки в одиночестве, когда никто и ничто не связывало меня, и я мог часами медленно пылить по узким, виляющим тропинкам среди полей и лесов или же лежать на краю заросшего травой луга, наслаждаясь тишиной и покоем своего отшельнического существования на лоне природы.




У Тезы

Одним из моих любимых велосипедных маршрутов в пятидесятые годы была дорога на Тезу. На велосипеде эту трассу можно было преодолеть минут за тридцать, хотя река протекала довольно далеко от дома. Дорога сама по себе доставляла мне удовольствие. Едешь вначале тропинкой до Буровского завода, минуешь пруд и огромный песчаный котлован для свалки на месте бывшего окультуренного поля, спускаешься к Сехе, переезжаешь её через высокие лавы и, огибая слева церковь, устремляешься почти прямой дорогой за город, к реке, которая уже почти рядом. За городом тропинка вьётся по вершине небольшого холма, идя параллельно реке, которая уже сверкает своими чистыми водами метрах в восьмистах отсюда; затем круто спускается в низину, к пойме реки и, виляя между заросшими кувшинками и белыми лилиями заводями, устремляется через пойменное поле к берегу.

Река в этом месте в те годы была достаточно широкой (50-70 метров). В отдельных местах она быстро струилась на песчаных перекатах, покрытых водной растительностью. И было хорошо видно, как длинные зелёные водоросли резко отклоняются течением, а стебли вытянувшихся вверх растений непрерывно колышутся под сильным напором водяных струй. Были здесь и глубокие омуты – у обрывистого, крутого правого берега, на котором я и останавливался, располагаясь в густой траве широкого пойменного луга. Последний простирался метров на пятьсот до ближайших речных заводей справа и слева, а также от реки вплоть до самой дороги. Примерно на середине реки образовался сравнительно длинный покрытый зеленью островок. На левом, пологом берегу Тезы был в отдельных местах ракитник, за которым тянулся сплошной зелёный луг, уходящий куда-то далеко, за километры, по-видимому, к центральной части нашего города. Он явно затапливался при весенних разливах, а летом зарастал густейшей травой, в которой угадывалось огромное изобилие моих любимых цветов и насекомых. Об этом свидетельствовали голубые, белые, жёлтые и малиновые, чуть различимые издали, вкрапления и цветочный аромат, порой достигавший правобережья при соответствующем направлении ветра.

Очень красивы были заросшие речной травой, кувшинками и лилиями заводи («старки»), остающиеся после разливов. В их стоячей, тёплой воде водилось много всякой речной живности, в том числе и рыбы, оставшейся тут после спада воды в узкой и мелководной заводи. Мальчишки рассказывали, что вылавливали здесь сетями «здоровенных» щук, окуней и даже налимов, не считая плотвичек, пескарей и другой рыбной мелюзги. А уж лягушек, пиявок и ракушек здесь было более чем достаточно.

В этот период я уже не занимался рыбалкой. Меня более интересовала сама природа и физкультура, как-то незаметно вошедшая в мой ежедневный режим и ставшая совершенно необходимой в моей повседневной деятельности. Не хотелось уступать и моим школьным, а потом и академическим друзьям в силе и ловкости. Поэтому я регулярно тренировался в плавании, волейболе и лёгкой атлетике, навёрстывая упущенное за годы моего школьного физкультурного бездействия.

Местность вполне подходила для этих целей. Здесь я «метал» гранату – полуторакилограммовую гирю, где-то раздобытую мною. Устроил сектор для прыжков в длину и высоту. И отрабатывал в воде элементы брасса и кроля, которые почему-то с большим трудом поддавались мне, но требовались при сдаче зачётов в бассейне. Хотелось также научиться как следует нырять – хотя бы с крутого берега, высотой около трёх метров, и, может быть, даже сделать при этом кульбит (переворот в воздухе), как делал мой одноклассник Герка Воронин, ныряя в Тезу с мытилки или даже с Центрального моста на зависть остальным мальчишкам и к всеобщему восторгу девчонок, иногда удостаивавших нас своим присутствием.

Почему-то эти, для меня почти заповедные, места мало посещались любителями природы. Только изредка можно было увидеть одиноких рыбаков, в терпеливом ожидании сидящих на берегу с удочками или стоящих с ними чуть ли не на середине реки, на мелководье. Порой вверх по течению проплывали небольшие деревянные лодки с одним или двумя рыбаками, и совсем редко – уже к концу лета или даже в начале сентября – на луг приходили косари, постепенно освобождавшие всю эту площадь от зелёной растительности.

***
Я пристрастился ездить сюда классе в восьмом, и с этого времени эта зелёная зона стала для меня любимым местом летнего отдыха. Чаще всего я приезжал сюда на весь день, выезжая из дома рано утром. Скрывал в густой траве, подальше от реки велосипед, оборудовал лежбище, приминая небольшой участок травы, стелил подстилку, скидывал с себя всю лишнюю одежду и, подставив свои обнажённые телеса косым лучам утреннего солнца, углублялся в созерцание и раздумья.

А любоваться действительно было чем. Поражали прежде всего тишина и покой, царящие тут. Слышно было только монотонное журчание воды, бегущей на соседнем перекате, да раздающийся изредка крик чаек, парящих в утреннем, прозрачном воздухе. Воздух был до того чист и неподвижен, что я отчётливо различал контуры деревьев дальнего леса и дальние городские постройки, расположенные вниз по течению реки, и даже траву и осоку на расстоянии добрых сотни метров от меня.

Облюбованная мною лужайка по утрам была покрыта как бы туманной белесо-сероватой кисеёй, состоящей из мельчайших капелек утренней росы, висящих на листьях и стебельках травинок мириадами бусинок, кое-где начинающих уже радужно светиться в лучах восходящего солнца. Головки ромашек и луговых колокольчиков ещё не искрились яркими красками, скрытые той же утренней влагой. Весь береговой пейзаж в этот час был расписан в неярких, пастельных тонах. Зато ярко блестела река, отражая чистое голубое небо и искрясь расплавленным серебром в своих быстрых струях среди островной осоки.

Оба берега были совершенно пустынны. Ни одна живая душа (кроме моей) не нарушала прелести и тишины утреннего речного пейзажа. И ни одного звука не доносилось сюда из черты города и Мельничного посёлка… И вдруг, в какой-то день неожиданно зазвучал колокольный набат – видимо, звонили к «заутренней». До церкви было, наверное, не менее трёх-четырёх километров, но звучание было чистое и отчётливое. Оно долго гудело в басах и разливалось мелким бисерным звоном в нежных теноровых переливах. Сразу вспомнились и «Утренние колокола» Бургмюллера, и «Женевские колокола» Листа, и идущие по нашей «чугунке» в церковь верующие старушки… Через какое-то время перезвон утих, и вокруг вновь воцарились полный покой и забвение…

***
Мне нравилось купаться по утрам в чистой, прозрачной, немного прохладной воде. Река сейчас принадлежала только мне и только мне дарила свою нежность и ласку. Я нырял с крутого берега, пытаясь достать дна, но оно находилось очень далеко от поверхности. Затем совершал недалёкие заплывы вниз по течению и обратно, преодолевая тормозящий скорость напор воды; отдыхал на островке, пытался нырять, осматривая заросли местного подводного мира.

После купания были утренние легкоатлетические тренировки с пробежками вдоль берега, прыжками, разминочными упражнениями. Интересно было отмечать свои достижения, растущие раз от раза. Но до наших мальчишеских школьных рекордов во всех этих видах мне было ещё очень и очень далеко… А потом наступал длительный отдых среди густой травы, скрывавшей меня целиком от взоров возможных случайных посетителей. И я мог спокойно загорать, не опасаясь ни солнечных ожогов, ни перегрева, так как был достаточно привычен и к солнцу, и к теплу, и к физическим нагрузкам.

Я не помню, чтобы мне здесь особенно сильно досаждали комары, слепни и иные летающие и ползающие кусачие создания. И я спокойно читал интересующую меня литературу – занимательную математику, физику, астрономию, адаптированные французские книжки, что-либо из обязательной художественной литературы для следующего класса. Часам к одиннадцати солнышко уже довольно сильно припекало, и приходилось периодически освежаться, делая очередные заплывы.

К этому времени лужайка приобретала уже иной вид – трава выпрямлялась, освобождаясь от росы, цветы полностью раскрывались и светились яркими, чистыми красками; луг радовал глаз бело-голубоватой палитрой ромашек и колокольчиков. Здесь было довольно много незабудок – по мокрым краям речных заводей. Они всегда привлекали мой взор своей удивительной нежностью и голубизной, навевая чувство задумчивости и воспоминаний. Видимо, в них было действительно что-то особенное, действующее на нашу психику, что и дало повод к такому названию. По крайней мере, я это отлично чувствовал и частенько приносил домой застенчивых голубоглазых красавиц, чтобы ещё и ещё раз возрождать в себе эти желанные чувства.

В отличие от этих малозаметных цветов грусти и нежности, другие явно пытались выставить себя напоказ, гордясь своими размерами и красотой. К их числу, прежде всего, можно было отнести водяные лилии и кувшинки, раскрывающие на солнце свои яркие головки и красующиеся по всей поверхности местных заводей. Они были, безусловно, очень красивы, особенно лилии, раскинувшие в стороны свои белоснежные глянцевые лепестки и светящиеся на тёмном либо синем фоне приютившей их стоячей воды. Но ими надо было любоваться со стороны, с берега этих речных лагун. Вблизи, в букете, они как-то сразу блекли и теряли свою естественную привлекательность. Она формировалась в большой степени окружающим их водно-растительным обрамлением: тёмной водой, колышущимися на ветру длинными стебельками водных растений, широкими листьями кувшинок, стелящимися по её поверхности. К тому же эти водяные красавицы почему-то не привлекали к себе насекомых – ни бабочек, ни пчёл, ни шмелей. Они просто жили, будто сами по себе, гордые своей красотой и недоступностью, не вызывая обычных глубоких душевных эмоций, какие испытываешь при контакте с куда менее пышными лесными и полевыми цветами. И я никогда не пытался сорвать их и занести в свой полевой цветочный букет, что нарушало бы всю гармонию его душевной прелести. Невзрачные на вид, мелкие полевые ромашки и колокольчики, вместе с липучками, белыми, жёлтыми и розовыми «метёлочками» мне казались куда более приветливыми и обаятельными. И я, лёжа среди них, с радостью наблюдал за жизнью, царящей вокруг этих цветов, внутри их соцветий, над ними, и вообще в этом царстве растений и насекомых.

***
Моя душа стремилась и на противоположный берег реки, в широкие просторы дальних полей и лугов, раскинувшихся чуть ли до самого города и дальнего леса, который вырисовывался в синеватой дымке зубчатым частоколом деревьев. К полудню ближняя к реке часть лужайки уже светилась пятнами красочных вкраплений ромашек, колокольчиков, каких-то красновато-фиолетовых и розовых цветов, цветущих низкорослых кустарников. И я внутренне чувствовал, что большая часть моих любимых стрекоз и бабочек резвится именно там, на том берегу, в зарослях всей этой цветущей растительности. Однако ближнее знакомство с ним произошло не сразу, а только в 1955 году, когда я приехал в отпуск после окончания первого курса Военно-медицинской академии и снова устремился к любимой Тезе.



«А на том берегу…»

В тот день я приехал сюда особенно рано. Оставил одежду и велосипед на уступе, под обрывом реки, и отправился в плавание к противоположному берегу. При полном отсутствии ветра вода была спокойная, особенно здесь, в местах омутов, где я больше всего любил купаться. Противоположный берег был сравнительно низким и целиком, на большом протяжении зарос травой. Трава спускалась к самой воде, и не было пологого участка, чтобы спокойно выйти на сушу. Дно от берега круто уходило в глубину, так что я не мог найти в нём опоры для ног. Пришлось выползать на сушу, чуть ли не на животе, хватаясь руками за густую траву.

Преодолев береговой барьер и усевшись на нём, я взглянул на свой берег. Он казался настоящим глинистым обрывом, на одном из нижних уступов которого размещалась моя машина. Рискованно, конечно. Стоит ей скатиться вниз, и я вряд ли смогу вытащить велосипед из глубины на поверхность. Но поставил, вроде, надёжно… Вокруг никого не было видно. А передо мной простиралось огромное пространство некошеного пойменного луга, пестрящее цветами. По всей его поверхности, насколько хватало глаз, были как бы разбросаны синие колокольчики, крупные луговые ромашки, всевозможные метёлочки – фиолетовые, белые, сероватых оттенков – весь букет нашего полевого разнотравья. Подальше виднелись целые скопления лютиков, тех же ромашек и колокольчиков. Насекомых над ними пока не было заметно. Видимо, ждали своего часа, когда солнышко прогреет всё луговое пространство, цветы полностью раскроются, и можно будет без особых усилий добывать в них себе нектар и пыльцу для утренней трапезы и для «домашних заготовок», чем занимались здесь шмели и пчёлы.

Хотелось пройтись дальше по лугу, туда, где виднелись небольшие кустики и большие скопления голубеньких и белых цветов. До них было не так уж далеко, не более сотни метров, и я пошёл в их направлении, погружаясь чуть ли не по пояс в мягкую, свежую зелень и любуясь особенной, утренней красотой лугового разнотравья.

Сейчас, когда трава была ещё частично в росе, все краски были особенно чистыми, свежими – не смешанными, не расплывающимися в потоках тёплого восходящего воздуха. Они радовали глаз – как радуешься в детстве собственной разноцветной «картине», только что сотворённой тобой на бумаге – такой же чистой, яркой, красочной…

А вокруг нежно голубело такое же чистое небо, и в прозрачном воздухе четко вырисовывались контуры дальних городских построек, зубчатый край опушки леса, отчётливо виднелись чайки, парящие над рекой чуть ли не у самого города. Косые лучи солнца, казалось, всё более светлели, оставляя длинные тени от небольших кустиков, встречавшихся мне на пути. Вот кустик с розовыми цветами. Неужели шиповник? Откуда только мог появиться!.. А это что?! Уже совсем неожиданная встреча – мои любимые ирисы! Скрылись в траве, их и не видно издали. Многие ещё в бутонах. Но первые уже распустились – полностью раскрыли свои нежные, широкие лепестки и сверкают в солнечных лучах сине-фиолетовыми красками. Как они красиво смотрятся на фоне голубого неба, в лучах уже начинающего греть солнца!

Неповторимой красоты пейзаж, которым можно любоваться только здесь, на свободе, на широком просторе наших лугов. Перенесённые на садовые участки, эти цветы не создают там такой красоты – не хватает естественного обрамления. «Каждому бриллианту нужна своя, соответствующая оправа». Поэтому я и ищу такие места: то в лесу – с фиалками, ландышами, «бубенчиками» (купальницей), то на сече – с огромными ромашками и колокольчиками, то в поле – с васильками; теперь вот здесь, на лугу – пожалуй, с самым любимыми цветами – фиолетово-синими ирисами. Почему-то мне не нравятся иные расцветки этих цветов, в частности, жёлтые. Они часто растут в наших садах и на огородах, но не заставляют трепетать и замирать от восторга сердце. Может быть, здесь, на лугу, среди естественного многообразия луговой жизни, они выглядели бы иначе?..

Но всё-таки как здесь хорошо! Хорошо как-то по-иному, по сравнению с моей правобережной лужайкой. Вроде бы и трава, и цветы – и тут и там одинаковы. На моей стороне даже гуще, чем здесь – хотя нет ирисов… Видимо, действует простор, кажущийся почти «бескрайним», по сравнению со знакомыми мне лужайками, и даже колхозными полями. И эта широта, наполненная воздухом и светом, действует особым образом, даря тебе полную свободу, раскрепощённость, зовя куда-то в далёкую даль, призывая мечтать, надеяться и радоваться этой привольной жизни!

…Да, но я зашёл уж далековато, – наверное, удалился от реки не менее чем на полкилометра. Как там мои пожитки? Пошёл назад с надеждой побродить по местному травяному бездорожью в дневное время, когда луг будет переполнен жизнью… Дошёл до реки, нырнул с невысокого берега, поплавал для удовольствия (активно тренироваться после увиденной красоты почему-то не хотелось), поднял на берег разогретую на солнце машину и прилёг на своё ложе, подставляя уже тёплому солнцу загорелое тело. Хотелось вернуться в академию в полной спортивной форме, да и здесь предстать перед местными знакомыми красавицами в надлежащем (красивом) виде…

Почему-то пока что мой вид, да и всё остальное, что скрыто внутри меня, в моей душе, знакомых девчонок мало интересует. Школьные подруги больше сидят дома – природа, кажется, их вообще не волнует. Попробуй замани их сюда. Здесь бы я показал им, на что способен!.. Но они и купаться-то не захотят. Почему так устроены? Учатся тоже в медицинском институте, только в Иванове. Все желающие поступили – молодцы, девчонки… Валек и Галек с улицы приглашать как-то и не хочется. И на Сехе в своё время достаточно вместе купались. То есть купались мы, мальчишки, а они созерцали! Глазели во все глаза на нашу удаль с примерно такой же высоты крутого берега… Нет, он, конечно, был пониже, просто мы были тогда ещё маленькими…

***
Солнце уже хорошо пригревает. Приходится периодически переворачиваться – то на живот, то на спину, то на бок. Читать не хочется, хотя интересное рядом. Надо дочитывать на французском и «Пятнадцатилетний капитан», и сказки – всё адаптированное. Думаю, что вскоре смогу читать и подлинники… Хорошо, что уже не надо штудировать обязательную литературу, как было в школе. Почему-то я её не любил, особенно эти бесконечно длинные романы… Но нравятся стихи: Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Никитин, ещё Тютчев.

А у нас дома прекрасные старинные сборники стихов Фета, Алексея Толстого, Надсона, Есенина. Их не считали классиками, а как всё красиво, как поэтично! Вот где настоящая лирика, которая так ярко отражает красоту природы, наших чувств, переживаний. Впечатления от них такое же, как и от прекрасных картин Левитана, Шишкина, Васильева, Куинджи, Саврасова, Поленова… Ими я частенько любуюсь в Русском музее. А нас в школе «пичкали» всё больше Маяковским. Запоминается легко, но никаких чувств, кроме гордости за нас, за нашу действительность, они не вызывают. И повторять их не хочется!

На ум же приходит поэзия о природе: о временах года, о грозе, о речках, о лесах, «ноктюрны и мелодии» Фета, Тютчева, Никитина… Вот кто по-настоящему любил и чувствовал природу, сливался с ней воедино. Поэтому и рождались такие шедевры… Правда, не всегда рождались сразу… Как-то в старой газете прочитал заметку Некрасова «Второстепенные русские поэты». Он её поместил в издаваемом им тогда «Современнике». К их числу Некрасов и отнёс как раз Фета, Тютчева и А.К. Толстого. И действительно, ранние тютчевские стихотворения о природе были далеки от совершенства. И он их доработал – аж через 20 лет! И получились шедевры!..

Я никогда раньше не думал, что вот так, словами, можно передать красоту окружающего мира, – как и музыкой. Просто не задумывался над этим. Хотя в пятом-шестом классах учительница литературы делала всё, чтобы приблизить нас к пониманию этой вдохновенной поэтической прелести. И на самом деле, тогда мы её представляли. В старших же классах такого почему-то не было. Там господствовала идея, удаляющая нас от реальности окружающего мира. По крайней мере, мне так казалось…

Уже, наверное, часов одиннадцать, а может быть, и все двенадцать! Солнце печёт вовсю! Пора снова купаться. Надо подольше поплавать. Что-то ни кроль, ни брасс по-настоящему не получаются. Вон Славка Филипцев, Сашка Третьяков, Санька Нецветаев, да и наш командир отделения Боб Догадин – чуть ли не в два раза быстрее меня плывут (ну, конечно, не в два, а поменьше!), хотя стараюсь вовсю! Что-то не ладится у меня с координацией движений. И не только в плавании. И в волейболе, и в баскетболе тоже. А как хочется влепить по мячу над сеткой! Как Боб Хадкевич делает, или Костя Сотников, или Слава Караганов, который чуть-чуть над сеткой выпрыгивает, а мяч всегда в нужную точку направляет. Ладно, буду в плавании тренироваться и в беге. Здесь хоть что-то начинает получаться…

…Да, но одному здесь порой становится скучновато. Всё время любоваться природой не будешь. Хочется и человеческого общения, и почему-то не только с друзьями – мальчишками. С ними, конечно, весело и посоревноваться можно – и в плавании, и в лёгкой атлетике. Бывало такое. Но, в основном, только с Колькой Сатовым. С ним были не соревнования, а просто тренировки. Физически ему трудновато. Зато в «башковитости» не откажешь. Учится прекрасно, хотя и не пыжится. Без труда после седьмого класса в энерготехникум поступил. Уже закончил. Теперь в Ярославле работает…

***
С мальчишками хорошо. Но вот почему-то не только с ними общаться хочется… Нет, не с нашими девчонками, а с какой-нибудь другой, ещё незнакомой – красивой, весёлой, увлекающейся, тоже любящей природу – чтобы здесь вот вместе интересно было… И чтобы я ей мог понравиться! Пока что за все годы учёбы ни на кого не смог произвести впечатления. Никому был не нужен – ни мои пятёрки по всем предметам, ни музыка, ни шахматы, ни что иное ни одну из них не интересовали.

Правда, и другие знакомые мальчишки никому пока не нужны, даже Стаська Сухов! Красавец, умница, мастер на все руки. Кажется, всё может делать, и мог уже в пятом классе! Даже на мотоцикле катался – у отца «на прокат» брал, когда того дома не было. А потом нёсся с нашей улицы от участкового милиционера, пытавшегося догнать его на велосипеде. Да где там! Одной рукой вёл машину, второй – сзади номер ладонью загораживал… После восьмого класса в какое-то военное училище поступил и на летние каникулы почему-то не приехал. Как с ним было интересно! После Генки Серебрякова (в раннем детстве) Стаська был самым близким и дорогим мне другом… Хотя для него я вряд ли был таким же. Самым верным был и остаётся Колька Сатов. Да вот с бабушкой моей у него некоторое расхождение взглядов обнаружилось. Тут уж не до встреч на нашей домашней базе… Как бы совсем не потерять друг друга…

***
Жарко! Весь мокрый, подстилка – тоже в отдельных местах. Иду к берегу. Река вся искрится в солнечных лучах; вдалеке просто сверкает серебром, вблизи струится серебряными струйками, клонящими по течению высокую осоку и какие-то водяные зонтичные растения. Омуты голубеют отражающимся небом. В воде появляется и отражение белоснежных облачков, двигающихся от горизонта. Здесь, на поверхности воды они представляются мне белоснежными лебедями, сложившими свои величественные крылья и плывущими все в одном направлении. Плывут, не обращая внимания ни на быстрое течение, ни на зелёные островки травы, ни на целый остров на середине реки. Плывут, будто связанные между собой невидимой нитью, – тихо, совсем беззвучно – торжественно и горделиво, совсем как настоящие. И никто не любуется ими, не восторгается, кроме меня, не замирает в таинственном внутреннем восторге чувств и переживаний… Голубая, серебрящаяся река с лебедями, в полном уединении, тишине и глубоком спокойствии, окружённая разноцветным цветочным бордюром простирающихся вокруг лугов, окаймлённая тёмными ветвями склонившихся к голубизне ив и ракитника,… кувшинками и белыми лилиями – впереди, по ходу движения этой волнующей лебединой флотилии.

Можно ли было нарушать эту красоту своим неуместным вторжением, подымать тучу брызг и череду волн, нарушать царящую вокруг тишину? Я не мог этого сразу сделать. Сидел на краю обрыва и любовался красотой и своеобразием ещё одного радующего сердце пейзажа. Сидел до тех пор, пока не наполнил себя до краев его глубоким содержанием, его жизненной силой, пока не запомнил его внешнюю и внутреннюю красоту, чтобы хоть как-то в далёком будущем попытаться воспроизвести его красками или словами, чтобы показать его живительную силу тем, кто не мог увидеть её, или… просто проходил порой мимо, неоднократно сталкиваясь с подобным и считая всё совершенно естественным проявлением нашей земной действительности…

Нырнуть в тёмную глубину омута с высокого берега тоже было большим удовольствием. Конечно, это было пониже, чем с пятиметровой вышки, но всё же достаточно высоко, чтобы ощутить и фазу полёта, и глубину водного пространства. Можно было прыгать и с разбега, что удлиняло полёт, придавало ему дополнительную красоту и динамику. Мне нравился момент вхождения в воду и движение в глубину, когда вода постепенно темнела, меняя краски от светло-серебристой, у самой поверхности, до желтовато-коричневой, на глубине двух-трёх метров, и совсем тёмной у самого дна. Думаю, что глубже пяти метров я тогда не нырял, – сравнивая эти прыжки со своими бассейновыми экспериментами. И ни разу в месте омута не мог достать дна, если не считать крутых глинистых склонов обрыва, параллельно которым я порой погружался. Одно слово – «бездонный омут», как в рассказе «Зелёная кобылка» (Павел Бажов), братанием с которым наслаждались уже другие мальчишки, в другом месте, на другой реке, в иную эпоху нашей жизни…

Нырнув десяток раз и ощутив свободу полёта, перешёл к плаванию. Оно тоже доставляло мне удовольствие. Когда ты уверен в реке, уверен в себе, можешь свободно, легко и довольно быстро перемещаться по её поверхности, когда руки чувствуют тугую массу воды, ноги дают опору телу, когда каждый очередной гребок приближает тебя к цели, – это всё прекрасно! Я уже чувствовал своё движение и в брассе, и в кроле, и вид быстро двигающегося рядом с тобой берега придавал мне радость и настроение. И сильное течение реки уже не останавливало меня, не заставляло вылезать на берег, чтобы вернуться к исходной точке. И я врезался головой и всем телом в движущуюся навстречу волну и преодолевал её силу, успевая заметно продвинуться с каждым гребком вперёд. При случае можно было, конечно, и полежать на спине, раскинув в стороны руки и вытянув ноги. Но продолжительного отдыха у меня не получалось – ноги постепенно уходили в глубину, и приходилось поддерживать их на поверхности лёгкими непрерывными движениями.

***
Каждый раз, купаясь, я не упускал возможности понырять и на мелководье. Я любил смотреть на подводную растительность – колышущуюся массу светло-зелёных, очень ярких на солнце водорослей, любил продираться сквозь них, отодвигая плотные стебли руками, смотреть на них снизу, с песчаного дна, наблюдая за их непрерывным движением по поверхности. Нравилась мне и сама пресная вода, которая не щипала глаза, была приятна на вкус, хотя, вроде, и не так хорошо держала тебя по сравнению с морской, с которой я уже успел познакомиться.

В те годы у меня не было маски с трубкой, и всё подводное царство проплывало передо мной как бы в тумане, в пастельных красках, в основном зелёного и жёлтого цвета. В этих условиях я не мог обнаружить в воде ни рыб, ни раков, и даже обычных ракушек, к чему постоянно стремился, погружаясь на один-два метра. Но я видел яркую, самых разных оттенков зелень, золотой, искрящийся под водой песок и солнце, просвечивающее сквозь метровый слой воды – нежаркое, серебристое, оживляющее всё вокруг своим загадочным, притягательным светом. …И на этот раз я полностью выполнил свою «подводную» вдохновляющую программу, нанырявшись до посинения, и только тогда покинул водную стихию.

Безусловно, река дарила мне многое. И отдых на её зелёных берегах, и само братание с её ласковыми водами давали мне и радость, и силу, и надежды на будущее. И каждый раз, приезжая сюда на свидание с ней и со всем, что её окружало, я сожалел, что таким счастьем наслаждаюсь лишь я один и никто из моих друзей, родных и близких не может (или не хочет?!) испытать его хотя бы частично. Не хочет приехать сюда поутру и увидеть все незабываемые дивные метаморфозы, происходящие в природе в течение дня! Не хочет попытаться слиться с ней, создав некое единое целое в пространстве чувств и ощущений, принадлежащих, по-видимому, не только каждому живому существу в отдельности, но и всему единому сообществу, создающему некую собственную ауру невидимых и неощутимых волн, столь специфичных для каждого отдельного уголка живой, а возможно, и неживой природы.

***
После купания и усиленных тренировок всегда тянет к отдыху, и я вновь погрузился в полудремотное забытьё с воспоминаниями, мечтами и грёзами, планами на будущее и анализом уже пройденного (такого ещё короткого) жизненного пути… Всё-таки кое-что у меня получается: учёба, музыка, живопись. Даже к воинской службе стал привыкать понемногу. Но не нахожу главного – чего ищу уже давно, со старших классов школы, что постоянно тревожит и мучит меня. Долго ли ещё предстоит томиться и мучиться в горьком одиночестве? Почему я такой беспомощный в этом отношении? Как другие мальчишки находят себе подруг и даже устанавливают с ними тесные связи? А Славчик Егоров, мой школьный товарищ, уже жениться успел – сразу после окончания первого курса лётного училища!

Ленинград! Сколько возможностей! Сколько встреч – на вечерах, в клубах на танцах, в музеях, на выставках,… даже на тех же кафедрах. Сколько повсюду красивых, юных, весёлых, разговорчивых красавиц! Но все они почему-то сразу другим достаются – более решительным, уверенным, настойчивым,… красивым! Такие девчонкам нравятся. У многих ребят уже близкие знакомые появились, к себе домой приглашают. Возвращаются из увольнения радостные, разговорчивые – обо всём рассказывают… Можно было бы и не так подробно. Я же только к родственникам в гости хожу. Однажды, правда, Володя, мой троюродный брат, на ночную вечеринку к своим знакомым сводил. Но и там я чувствовал себя «не в своей тарелке». Ни с кем так и не познакомился. Получилось как всегда…

Хочется чего-то светлого, стабильного, постоянного. И это счастье может дать только она, одна единственная, юная и благородная принцесса, которая тебя поймёт, не осудит за твою неловкость, за твои промахи, за неопытность – за всё то, чего тебе пока не хватает в жизни. Наверное, я и жду её, только её одну, добрую и нежную, ласковую и приветливую, понимающую и прощающую. Поэтому и не стремлюсь к каждой первой встречной, к которой не чувствую некой притягательной силы, неудержимо толкающей меня к ней.

Я уже знаю, что это такое, когда нет покоя ни днём, ни ночью; когда думаешь только о ней, мечтаешь о встречах с нею, радуешься при виде её, при звуках её голоса, от взгляда, мельком бросаемого в твою сторону… И изнываешь от горя, видя, как она предпочитает другого, порой совсем не знакомого, но более старшего, опытного, мужественного… Но, оказывается, и эта сила может порой обманывать тебя, вести в ложном направлении, – когда ты, в конце концов, убеждаешься в иных качествах твоей избранницы, убеждаешься, что за внешней красотой скрывается совсем другая душа – безразличная, бесчувственная, и даже грубая! Это собственное прозрение открывает тебе глаза, и жизнь сразу приобретает совсем иной оборот, хотя и не без доли грусти и разочарования.

Подобное произошло со мной год назад. И я ещё какое-то время сомневался в своих оценках и выводах. Пытался не прерывать окончательно связь с былой избранницей. Но жизнь убедила меня в правильности моих предположений, и понимание этого положило конец моим душевным страданиям. Да, от неразделённой любви становилось порой невероятно тяжело! Оставаться же без неё тоже непросто. Мысль постоянно направлена на это, душа всё время стремится к этому, и ты уже начинаешь видеть в каждой первой встречной свою долгожданную спасительницу… Как хотелось видеть её здесь, рядом с собой, такую же восторженную, разделяющую все мои чувства…

***
…Лежу и мечтаю. Солнце печёт. Приходится даже в траве от него прятаться, благо, густая и высокая. Надо снова покупаться да за французский браться – ни одной страницы сегодня не прочитал. И прыжками не занимался. Что это за физкультура? Одного плавания недостаточно для общего развития.

Собрался вставать. Вдруг слышу отдалённые женские голоса. Приподнял голову – точно, на противоположном берегу, метрах в ста от реки, две девчушки к воде направляются; явно купаться идут. Идут прямиком через поле, видимо, из городских кварталов. Чего это им тут понадобилось? До сих пор никого не было. Далеко от города-то. Километра три, наверное, будет…

Решил подождать. Может, в стороне остановятся. Не будем мешать друг другу. Снова лёг и стал прислушиваться. Голоса медленно приближались, а потом вдруг затихли. Я взглянул в сторону берега и никого не увидел. Куда это они вдруг делись? Не могли же за эти минуты далеко уйти? Улеглись где-нибудь, спрятались в траве, загорают?.. Ну и пусть отдыхают. А я купаться пойду. Вдруг ко мне присоединятся?

Я проплавал минут десять, подымая порой тучу брызг и явно не оставаясь незамеченным. Но никто ко мне не присоединился. Более того, когда я вылез на берег (на свой берег), на противоположном берегу снова никого не было видно. Ощутив некоторое разочарование, я вновь улёгся на своё ложе, отдавшись целиком во власть тёплого воздуха и жаркого солнца.

Читать уже ничего не хотелось, и я просто лежал, наслаждаясь теплом и покоем. Жара полуденного солнца расслабляла, и я на какое-то время даже забылся, погрузившись в дремоту, как тот «Пан» из стихотворения Ф. И. Тютчева. Сознание то полностью исчезало, то вновь возвращалось ко мне, то сменялось некими призрачными, красочными видениями. В глазах появлялись и исчезали радужные рисунки, круги, разноцветные звёздочки, фигурки, как в калейдоскопе. По-прежнему вокруг было тихо, только где-то далеко-далеко, в городской черте, раздавалось какое-то заунывное гудение; и ещё слышался тихий звон – будто звенело само поле, либо струящийся над ним воздух. А может быть, это был характерный голос всей живой природы данного ландшафта (местности), весьма отличный от подобного ему звенящего голоса леса, лесной сечи, голоса озера, или пруда, у которых тоже всегда слышится что-то…

Я начал прислушиваться, и в общем хаосе звенящих звуков стал различать нечто похожее на человеческие голоса – далёкие-далёкие, почти не слышные. Казалось, будто разговаривали где-то на том берегу… Значит, они всё-таки здесь – те красавицы, таинственно исчезнувшие вдруг, будто по движению волшебной палочки? Я приподнялся из своего травяного укрытия, но снова никого не увидел на противоположном берегу. Очевидно, незнакомки отдыхали среди ближних кустов и мирно беседовали. До этих кустов было не менее 150 метров, и немудрено, что на таком расстоянии тихая речь обеих была мало различимой.

Не сплавать ли мне к ним в гости, – возникла вдруг неожиданная коварная мысль? Если они не желают знакомиться, надо самому активизировать этот процесс! О чём только говорить буду и как представиться? Никогда не могу сразу начать беседу. Ба! А вон и они сами дефилируют в моём направлении, – видно, и их пригрело солнышко. Идут, спокойно разговаривают. Меня за травой, конечно, не видят… Надо как-то предупредить, чтобы опомнились.

Встаю во весь рост, повернувшись к ним спиной, чтобы увидели и сразу не «очумели» от неожиданности. Думаю, что сейчас подействует. А они кричат обе сразу:
– Вот так и стой! Мы купаться будем!
– Но я тоже купаться хочу!
– Жди, пока мы тебе сигнал не дадим! Это наше место!

Вот так! Уже застолбили! Скоро меня и с правого берега гнать начнут!... Жду какое-то время. Поворачиваюсь и иду к берегу. В этот момент слышу плеск и визг девчонок, видимо, добравшихся до воды и плюхнувшихся в неё с берега. Берег, как я заметил, был хоть и невысокий, но очень неудобный для спуска – пологих мест не было, приходилось просто нырять с травянистого склона. Иду к своему спуску – нырять с обрыва не захотел. Вижу – девчонки метрах в пятидесяти от меня плещутся: ближе к берегу, дальше плыть не решаются.

– Глубоко ли у вас? – спрашиваю.
– Попробуй измерь – мы не знаем.
Приблизился метров на двадцать. Ещё о чем-то спросил. Поговорили на расстоянии. Узнал, что обе школьницы, как раз из нашей (уже бывшей) – 1-ой школы. Учатся в десятом классе – на два года, значит, младше меня.

– Приглашайте в гости, – говорю. – А то давно в школе не был. Может, на стене мою фамилию видели? Висела год назад – как очередного медалиста.
– А ты поближе плыви, может, и узнаем. На вечерах же вместе бывали.

Подплыл поближе. Головки симпатичные, личики ещё лучше! Волосы у обеих, как у русалок в воде развиваются. Иную красоту не показывают – всё же стесняются. Особенно теперь, когда знакомый вроде человек выискался.

– И как вы сюда добираетесь?
– Пешком идём, больше часа от дома. Можно и поближе к городу купаться, но здесь лучше – никого не бывает – как-то спокойнее.
– И часто ходите?
– Не очень. Всё больше на городском пляже отдыхаем.
Знал я тот пляж, около парка. Переполнен всегда народом: грязи немного, но кругом столпотворение.
– Ну, разве тот пляж сравнить с этим раздольем!
– А ты откуда?
– С Железнодорожной, на велосипеде езжу. Тоже не близко. Но я часто тут отдыхаю. Тренируюсь, плавание отрабатываю… В академии спорт в почёте.
– А вы в какой академии учитесь? – Они вдруг перешли на «вы» – зауважали сразу!
– В Военно-морской медицинской, в Ленинграде. На втором курсе уже.
– Здорово! Мы тоже хотим в медицинский поступать. Ближе всего в Иванове. Только поступить ещё надо!
– Так ещё целый год впереди! Многое можно сделать. Берите программу подготовки – и вперёд, с песней.
– Да уже взяли. И сейчас работаем. И даже здесь у реки читаем…
– Молодцы, девчонки! Я тоже читаю. Только то, что мне нравится, особенно французский…
– Нет, мы немецкий учим. Не очень нравится. Хотя нужен…
Вот так поговорили мы в водно-лирической обстановке. Они собрались вылезать.
– Ну, и как карабкаться будете?
– Да приходится животом на траву ложиться и заползать на берег. И нигде нет хорошего спуска. Но мы привыкли.
– Может, помочь?!
– Спасибо, мы уж сами как-нибудь.

И поплыли к берегу. Плавать по-настоящему они не умели. Просто держались на воде и перебирали «по собачьи» руками… в общем, самая начальная стадия подготовки. Я обратил на этот факт их внимание, вызвался обучить их технике брасса и кроля, если приходить сюда будут. Они вроде как и заинтересовались…

– А с медициной познакомите? – полезно будет…
Я обещал и то и другое, и всё желаемое. Они в этот момент уже делали робкие попытки выбраться из водной стихии… Но, видимо, это было на самом деле для них не просто, может быть, в моём присутствии? Трава, за которую они хватались, обрывалась, тела вновь скользили в воду. Конечно, требовалась посторонняя помощь.

– Ладно, девчонки, не мучайтесь! Сейчас помогу. – Хотел встать  у берега, но дна достать ногами было невозможно. Упереться мог только в глинистый берег, ниже травы, но такая акробатика была далеко неэстетичной. Сделав несколько безуспешных попыток вытолкнуть их по очереди из воды (под их визг и обратное бултыхание), я решил выбраться на берег и оттуда уже, как положено, подать руку красавицам. Они поначалу отказывались, но всё же решились, и я не без удовольствия и внутреннего смущения сотворил эту процедуру «вытягивания» и теперь в полной мере мог любоваться ослепительно-притягательной красотой речных русалок, прежде чем они отправились к месту своего отдыха у кустов.

– Спасибо за помощь!.. А вы нам всё-таки немного помешали…
– Это как же?
– Мы здесь всегда одни бываем… Привыкли купаться «русалочками»… Никого же нет вокруг… Отсюда далеко видно…
– И что, так лучше?.. А если щука какая схватит?.. И чайки летают. Вон со всех сторон глазеют!
– Конечно лучше!.. Полная свобода… Чувствуешь себя такой, какая есть на самом деле… Вы ни разу не пробовали?.. Испытайте как-нибудь… когда одни будете.
– Не знаю… На это ещё решиться надо. Правда, по утрам тут на самом деле никого не бывает…
Девчонки в это время направились к своим кустам.
– Когда встречаться будем? – Всё-таки спросил их я. – Когда вы приходите?
– Через два дня, в пятницу – если солнце будет.
– А если нет, то как?
– Тогда ещё через два… и так далее (понедельник-четверг и т.д.).

Я пожелал им хорошего отдыха, учёбы и нашей встречи с обещанием кое-чему научить их в области медицины. (Себя я считал уже чуть не дипломированным врачом – по сравнению с их почти нулевыми знаниями.)

Не торопясь переплыл реку, медленно взобрался на противоположный берег; не стал сразу уходить к своему «бивуаку», – хотелось ещё раз увидеть обеих красавиц и хотя бы проводить их взглядом на пути к городу. Они оделись быстро – мне частично видна была сквозь дальние кусты эта процедура. Подняли с травы небольшую сумочку и пошли, даже не обернувшись в мою сторону.

– Счастливого пути! – крикнул я. И тут они будто вспомнили о моём присутствии.
– Не забудьте про обещание! Мы придём! А вы перебирайтесь потом на наш берег. Или мы лучше переберёмся…
– Только одежду вам переправлять на себе придётся, – добавила вторая.

…Мне было и радостно, и как-то грустно. Сейчас я убедился, что вполне способен знакомиться с незнакомыми девчонками, и даже в такой вот необычной обстановке. Понял, что я могу быть кому-то полезен – раньше же я чувствовал себя ни на что не способным ротозеем. Было радостно оттого, что наконец удалось познакомиться с девчонками почти моего возраста, красивыми и, очевидно, умными, любящими природу и имеющими цель в жизни. Это было уже интересно. Вполне можно было ожидать наличия и других точек соприкосновения. Да, но вдруг не придут, вдруг обманут?! Сколько раз так бывало, что обманывали обещаниями! В том числе и хорошо знакомые девчонки… Но вроде заинтересовались, может, на самом деле потребуюсь?!

***
Два дня тянулись, как целая вечность. Одному на природу ехать уже не хотелось. Сидел в основном дома, мечтал и занимался музыкой. Она отвлекает и одновременно успокаивает. Вспоминал свою фортепьянную «программу». Программу – слишком громко сказано – всего-то пять, или шесть вещей наизусть помнил. Надо бы ещё что-нибудь выучить – Шопена, например, или Бетховена, или Бургмюллера вспомнить – сколько этюдов его играл в детстве!

Поиграл с удовольствием, в том числе и на мандолине. Тоже нельзя забывать – в академии струнный ансамбль организовали, скоро выступать будем. Хотя, слабоваты ещё, только мы с Савушкой (Геной Савельевым) в основном и играем. Остальные с нуля начали… Приходили мальчишки с улицы. Но ни футбол, ни иные игры, ни вечерние прогулки по городу меня уже не интересовали. И фотографией не хотелось заниматься. Все мысли на запланированную встречу были направлены.

Почему так хочется этого? Ведь ни с одной из них не познакомился даже, как зовут не спросил, чем интересуются… А всё равно так хочется быть вместе! Что-то совсем новое, необычное… До этого ни разу подобных свиданий не было. Как это всё происходить будет? И понравится ли кто из них по-настоящему? И как они (она) ко мне отнесутся?.. Вполне могут и не прийти. А вдруг непогода будет? Тогда ещё три дня ждать придётся… Почему не спросил адрес? Заехал бы на велосипеде…
***
К счастью, в понедельник стояла хорошая погода. С утра было тепло и безоблачно. Я собрался ещё раньше обычного, запасся водой, продуктами на весь день и укатил аж часов в восемь, не имея сил коротать дома оставшиеся часы ожидания. На берегу, как нарочно, сидели двое мужичков с удочками, совсем рядом с облюбованным мною местом. Но, видимо, хорошего клёва здесь с утра не было, и вскоре они перебазировались подальше, вверх по течению. Я, как обычно, сделал хорошую зарядку, поплавал и стал коротать время, читая французские тексты и повторяя слова из прочитанных ранее отрывков… Нет, нет, да и поглядывал в нетерпении на противоположный берег с надеждой увидеть движущиеся в моём направлении фигуры… Уже полдень, а никого не видно… Не много ли я хочу? Размечтался уж очень – идеалист несчастный! Кому ты здесь нужен – приехавший на несколько недель сюда и мечтающий найти тут своё счастье? Тут своих, собственных, постоянных парней достаточно…

Было уже около часа, и я стал совсем терять надежду на встречу, когда, взглянув в очередной раз в направлении города, увидел далёкую одинокую фигурку, движущуюся через поле в моём направлении. Сердце ёкнуло, но тут же возникли сомнения: почему одна? А может, это совсем другая, незнакомая, идёт просто своей дорогой, не ведая даже о моём здесь присутствии?.. Но уж очень точно направление выбрала! Нет, это, конечно, одна из них. Наверное, та, что с чёрными густыми волосами, которую я последней из воды вытаскивал. Однако подружка больше со мной «беседовала» – белокурая, и тоже весьма симпатичная.

Красавица между тем приближалась. Видно, что торопится. Увидела меня – рукой машет! Спешу к ней на тот берег. Здороваюсь. Извиняется, что задержалась, – причина была. А подружка вообще сегодня на весь день занятой оказалась. (А может, специально так решили?) Стоит в голубеньком платьице в цветочек. Волосы распущены, по плечам свисают – чёрные, как смоль! И глаза такие же чёрные, огромные, мне показалось, немного грустные. Ножки стройные, загорелые. Ростом сантиметров на пять-семь пониже меня. Стоит передо мной, чуть склонив вниз голову, и кошёлкой помахивает.

– Ну, что? Давай со мной, на переправу. Одежду я перенесу, постараюсь не замочить. Велосипед один не хочу на том берегу оставлять.
– А я боюсь одна плыть – далеко очень, никогда ещё так не плавала.
– Это так кажется, что далеко… Но я за тобой вернусь.

Она разделась, оставшись в купальнике, и я без труда перенес её вещи на свой берег. Затем вернулся за ней, помог спуститься к воде, всё же найдя местечко помельче, и мы потихоньку поплыли через мелководье к месту моего пристанища. Заплыв прошёл без приключений, правда, на середине реки мне пришлось подставить своё крепкое плечо красавице, для придания ей уверенности, и мы добрались до обрыва даже без промежуточной остановки, которую можно было бы делать на островке, ближе к нашему берегу.

– А здесь ещё лучше, чем у нас, – сказала она, увидев моё укрытие, со всех сторон защищенное травой… И книги лежат… А я еду принесла – вдруг долго пробудем?
– Если тебе понравится. Мне же тут очень нравится: река, тишина, уединение… Люблю тишину, только одному временами скучно бывает… Меня Витя зовут, а тебя?
– Ира, а подружку Вера. Но она, наверное, со мной ходить не будет... Говорит, что будет «лишняя».
– А я здесь и спортом занимаюсь. В академии в секцию лёгкой атлетики хожу, одно время даже на самбо записался. Но бросил – за всем не угонишься. А ещё музыкой… В школе на вечерах выступали…
– А я помню, вы в ансамбле играли, в струнном оркестре, а потом ты аккомпанировал скрипачу и домристу. Как тогда вам хлопали!
– Да, Славчик на домре за два года так играть научился! Вальс «Эстудиантину» осилил! А до этого слышала, как мы провалились, когда польку Дунаевского втроём пытались сыграть?.. Зал хохотал до упаду!...
– Нет, не помню. Наверное, мы тогда ещё в младших классах учились… А как ты в академию поступил, трудно было?.. А как в Ленинграде вообще жить? Там очень много институтов, военных училищ (знакомые говорили), музеев…

Мы целый час загорали, расспрашивая друг друга, отвечая на вопросы, рассказывая о себе, и мне казалось, что мы знакомы уже давным-давно, – так с ней было легко и свободно. И уже одно это было счастьем – счастьем возможности общения, обмена мнений, совместных размышлений о целях и радостях нашей жизни. Я понял, что и она тоже любит природу, и посещение этих мест для неё не было случайностью. Поэтому не случайно произошла и наша встреча, которая могла состояться и намного раньше, совпади дни и часы наших визитов в эти края…

***
Удивительно приятно было находиться рядом с ней. Говорить, рассуждать, рассказывать, объяснять. Любоваться её красотой, которая сразу вдруг затмила всю остальную красоту, доступную мне безо всяких ограничений. Радовал её интерес к моей академической жизни, моим знаниям, в частности, к медицине. Приятны были её желания попрыгать вместе со мной (в длину), а потом и принять первые (настоящие!) уроки плавания, которые я преподносил ей уже со знанием дела. И настоящее счастье было прикасаться к ней, придавая её телу нужное положение при освоении первых элементов плавания брассом.

Для обучения было прекрасное место на мелководье, между нашим берегом и островком. Глубина там не превышала метра, и всегда можно было достать дна в случае необходимости. Конечно, ничего путного сразу у Иры не получалось, и требовалась солидная поддержка снизу, чтобы придать её телу горизонтальное положение. Ещё труднее было научить опускать личико в воду с последующим выдохом, что было обязательным элементом для всех видов классического плавания. Приходилось держать её на мелководье на руках, создавая положительную плавучесть, ей же самой оставалось лишь правильно двигать ногами, руками, следя за фазами вдоха и выдоха.

Не знаю, насколько этот первый урок был для неё приятен, но полезным оказался – это точно, так как в последующем она начала делать довольно быстрые успехи в плавании и постоянно просила меня возобновлять тренировки как на берегу, так и в речной стихии. Отработка упражнений на суше была тоже желательным элементом, как для ног, так и для рук. Однако в воде, при моей помощи, освоение навыков происходило намного быстрее. Устав, она отдыхала на островке, а я демонстрировал ей всю свою «классическую» плавательную программу – с правильным движением рук и ног, с быстрым вдохом и медленным выдохом в воду. Показывал свою удаль в нырянии на дальность, а также прыжках с высоты обрыва в омут. И она говорила, что всё это ей очень нравится, и что она никогда ещё не видела «такого быстрого кроля и брасса». Явно лукавила, поскольку на городском пляже тренировались настоящие пловцы-разрядники. И несколько лет назад я сам восхищался ими.

***
В первый день мы пробыли на берегу до самого вечера. Я переправил русалочку тем же способом на «её территорию» и долго смотрел ей вслед, пока она полностью не скрылась в траве и кустах речного левобережья. Мы договорились о следующей встрече, обменялись адресами, и я теперь был уверен, что не потеряю так неожиданно явившуюся ко мне подружку… Настоящая «речная русалочка»! Так теперь она представлялась мне – сидящей на краю обрыва, с распущенными длинными волосами, закрывающими всю верхнюю половину тела, поджавшей под себя ноги, с немного грустным взглядом, устремлённым куда-то вдаль, ласковым и задумчивым одновременно… И я уже мечтал о новых встречах с ней, о разговорах, о занятиях по тому же плаванию. Мечтал видеть и чувствовать её рядом с собой, любоваться её великолепной чёрной косой, то распущенной, то собранной сзади; её чудесными, томными глазами, очарованием её детского личика и стройностью тренированной фигуры (она занималась гимнастикой). Мечтал снова ощущать на себе её женское обаяние, от которого мучительно ныло и колотилось сердце, и которое погружало тебя в состояние некоего блаженного гипноза, с мыслями только о ней, мечтами о ней, стремлением к ней, и желанием делать для неё всё, на что были способны твои душа и тело…

И сразу же исчезли воспоминания об иных феях – юных девичьих созданиях, некогда так же сильно волновавших меня, но так и не одаривших меня своим вниманием, не захотевших понять мою душу, не нашедших во мне ничего, достойного их девчоночьих чувств и желаний. Были забыты и встречи, и танцы, и разговоры, и все разочарования, постигшие меня на «любовном фронте» в среде моих одноклассниц и иных школьных знакомых. Мечты и помыслы сейчас устремились только в одну точку – к ней, этой настоящей фее, единственной и неповторимой, единственной, нашедшей что-то во мне, обещавшей новые встречи и вселявшей надежды и на ближайшее будущее.

***
Ближайшее будущее наступило уже на следующий день. И встретились мы уже намного раньше. И снова были одни. И продолжили нашу программу постижения плавательного искусства. И снова долго грелись на солнышке, в укромном уголке цветущего луга, уже вместе наблюдая за его тихой и спокойной жизнью, совершенно не обращавшей внимания на наше вторжение. Для неё мы были лишними, чуждыми её законам. Для нас же это многообразие живых растительных и животных форм представляло красоту, созданную, как нам казалось, прежде всего для того, чтобы вдвоём любоваться ею…

Но ещё большая красота находилась теперь рядом со мной, не чуралась меня, не отстранялась от меня. И я мог не только созерцать, но и прикасаться к ней – в реке, во время купания, а также и здесь, на берегу, когда показывал точные движения руками и ногами в кроле и брассе. И даже тогда, когда я совершенно неожиданно легонько обнял её, не способный перебороть неукротимого внутреннего желания быть к ней как можно ближе, она не противилась этому. И это было самое большое счастье в моей юной и достаточно бестолковой жизни, которая грезилась до этого мне пока только во сне. И для меня наступил настоящий земной рай, где мы были только вдвоём, рядом друг с другом, на лоне любимой нами природы…

С каждой новой встречей мы всё более сближались друг с другом, отношения становились проще, естественнее. Находились другие точки соприкосновения, в частности, шахматы, в которые Ира играла не хуже меня, хотя уступала мне в теоретической подготовке. И те несколько партий, сыгранных как-то «для спортивного интереса», заставили меня серьёзно поднапрячься, чтобы не опозориться перед «слабым» полом. Любила моя фея и поэзию и знала здесь не меньше, чем мы с Колянычем (Колькой Сатовым), читая и Тютчева, и Толстого, и Есенина, и Фета. Но в ней Ире больше импонировала любовная тематика, и она могла «цитировать» многое из того, о чём я даже и не догадывался. И это была наука на будущее – приходилось браться за соответствующую литературу – хорошо, что дома у бабушки (историка и литератора) были все эти книги.

А ещё Ира умела ездить на велосипеде и совершила несколько рейсов по местным тропинкам. С удовольствием прокатилась бы со мной по лесам на мамином велосипеде, если бы я решился привести её домой. Но тут серьёзным препятствием была моя бабушка с её характером «подавления и противодействия» всему, что не было предварительно согласовано с ней и одобрено ею. Особенно ревностно бабушка относилась к моим друзьям, давая оценку каждому, появляющемуся в поле её зрения. Как бы она встретила столь неожиданное вторжение совершенно нового и незнакомого ей человека, было одному Богу известно. Так что мы решили пока не искушать судьбу, а насладиться тем, чем было уже возможно. И этих взаимных удовольствий, в том числе и совершенно новых чувств и ожиданий, мне вполне хватило на весь оставшийся период моего отпуска.

Я рассказывал Ире о медицине – о биологии, о биохимии, и даже об анатомии, что мы уже проходили на начальном этапе обучения. Пытался передать ей свой восторг от Ленинграда, от его пригородов, от музеев, которые я посещал особенно часто. Она слушала с видимым интересом. Сама же рассказывала мне больше о себе, о своих подружках, о школе. Некоторые из наших учителей, оказывается, преподавали и в их классе: Ионесс Инесса Марковна (логику), Жданова Надежда Васильевна (физику), Свисткова Нина Александровна (историю). Химию же вел сам директор Гиткович Константин Матвеевич.

Их класс, как когда-то и наш, был дружен. Но в отличие от нас, они больше общались с другими классами: дружили, вместе ходили в кино, на танцы, в тот же центральный парк, на танцплощадку. Но на природу тянулись немногие. И я был рад, что мне посчастливилось встретиться именно с той, которая разделяла мои чувства по отношению к просторам наших лугов и полей, к милой Тезе и вообще ко всему, что включает в себя наша чудесная среднерусская природа. И присутствие рядом со мной этой очаровательной юной «русалочки» одухотворяло эту красоту, давало ей уже совершенно новое содержание, делало мой отдых здесь куда более вдохновенным и волнующим. И три недели, проведённые вместе, остались у меня ярким воспоминанием счастья, подаренного мне неожиданно встретившейся девушкой, по-видимому, тоже испытывавшей ко мне какие-то чувства…

***
…А потом были письма. Вначале – письма радости и надежды, а через несколько месяцев – письма разочарования. Что случилось там, в Шуе, во время моего полугодичного отсутствия, я не знаю. Но где-то перед зимними каникулами я получил «прощальное письмо» – письмо с благодарностью за всё, что для неё сделал и просьбой прекратить переписку в связи с «особыми» обстоятельствами. Я был морально подготовлен к подобному финалу, внутренним чувством ощущая какие-то перемены в наших отношениях. Поэтому воспринял всё относительно спокойно, сочинив всё же пару «прощальных сонетов» (для самого себя) и поделившись случившимся с самыми близкими друзьями… А вскоре у меня появились новые знакомые и новые подруги, одна из которых сделала мою жизнь куда более осмысленной и целеустремленной. И там всё было уже вполне серьёзно. И тоже порой проходило на лоне природы – ленинградской, ивановской, адлеровской, затем и владивостокской. Серьёзно и прекрасно настолько, что заполнило всю последующую часть моей юношеской и взрослой жизни. Произошедшее же на лугах, в пойме любимой Тезы, осталось в памяти лишь светлым и непродолжительным эпизодом – светлым и очень чистым, не запятнавшим наши души ничем, о чём можно было бы сожалеть в последующем.




Новые ландшафты

…Приезжая в отпуск в Шую в 1957 и 1958 годах, я больше времени уделял полюбившимся мне лесам и болотам, с которыми встречался в основном в районе автострады Шуя – Иваново. И естественно, не мог проехать мимо возделанных полей по обеим сторонам от дороги. Они мне были уже знакомы, только каждый год менялись своим содержанием в зависимости от стадии севооборота. Но все всегда оставались добротно возделанными и ухоженными. Поразило меня другое поле, которое я встретил в 1957 году в самой глубине леса, перед огромным болотом, расположенным километрах в шести-семи от автострады.

Повстречался я с ним случайно, объезжая эти края на велосипеде в поисках грибных и ягодных угодий. Как-то свернул на боковую дорогу, идущую перпендикулярно автостраде, и вскоре выехал на давно заброшенную, довольно широкую тропинку, сплошь заросшую травой и отгороженную от леса с двух сторон глубокими канавами. Тогда я не придал ей особого значения и лишь радовался открывавшейся мне здесь красоте – прежде всего в виде цветов и бабочек, сопутствовавших ей на всём её протяжении.

Длительное время я пытался найти поблизости от тропинки грибы и ягоды, но ни тех, ни других здесь не было. Пройдя по тропинке несколько километров, я уже отчаялся обнаружить их тут, как вдруг увидел паренька с ведёрком, идущего тропинкой в обратном направлении. Спросил его, куда ведёт эта дорога и есть ли поблизости ягоды. Парнишка объяснил, что тропа выходит к болоту и через него продолжается до небольшой деревеньки под тем же названием. На болоте бывают гонобобель и брусника. А сейчас за болотом разросся густой малинник и весь усыпан ягодами. В доказательство показал мне полное семилитровое ведро!

Для меня подобные урожаи до сих пор были в диковинку, и я, конечно же, сразу устремился в указанном направлении. В скором времени слева от тропинки обнаружил молодой сосновый лес, обещающий хорошие урожаи маслят и земляники. Примерно через километр, уже справа открылось поле, благоухающее цветущей гречихой. Оно поразило меня необычной красотой, и я какое-то время даже стоял перед ним, созерцая море белых цветов и массу летающих над ним насекомых – прежде всего пчёл и стрекоз, промышляющих здесь каждый свою добычу.

Да, гречишных полей я до сих пор не встречал, и оно дарило совершенно новое состояние чувств и впечатлений. Это была особая красота красок, аромата и звуков, характерная только для этого вида растительности. И терпкий запах с поля напоминал сладкую горечь гречишного меда, который я уже неоднократно пробовал. Теперь же воочию убедился, как происходит его сбор и заготовка упорными и старательными труженицами-пчёлами, прилетевшими сюда невесть откуда и невесть с чьих пасек. Да, на таком поле могут работать одновременно многие десятки тысяч пчёл; сколько же продукта могут собрать они за время цветения?! Вот в чём дополнительная, и немалая ценность этой культуры!

Конечно, я мог бы стоять здесь очень долго, если бы не мой пустой бидон и не рассказ паренька о расположенном неподалёку «малиновом царстве». Вскоре я поспешил дальше, пересёк по дамбе широкое (километра в два) болото и выехал на сухое пространство, на дальнем краю которого виднелись крыши двух невысоких строений. Это и была забытая почти всеми деревня, оставшаяся, как я уточнил потом, после активных торфоразработок, проводимых здесь в военные и довоенные годы. Торф свозили вагонетками к железнодорожной станции Ворожино, а затем уже вагонами распределяли по промышленным объектам области.

Въехав в «деревню» – на тропинку между двумя домами, я сразу стал объектом внимания группы малых ребят, резвящихся на лугу, и старичка со старушкой, живших в одном из домов. Расспросил их о местных достопримечательностях. Они-то и показали мне дорогу к малиннику… Нашёл его сразу и, ошалев от радости, собрал за несколько часов целый десятилитровый бидон. Поделился ягодами с хозяевами, поблагодарил их за гостеприимство, а на обратном пути долго любовался и болотом с плавающими по канавам утками с выводками, и ондатрами, решившими вдруг поглазеть на непрошенного гостя, и зарослями высокой голубики, видневшейся на ближайших дамбах. А потом сделал остановку у гречишного поля и вновь «вкусил» его аромат вместе со зримой и незримой красотой этого удивительного сообщества растений.

В последующем я неоднократно посещал эти места, в том числе и вместе с семьёй. И однажды, в 1962 году, нам с женой и малым сыном вновь посчастливилось увидеть на этом поле цветущую гречиху. Видимо, так сложились годы её севооборота. И мы опять сделали здесь остановку и фотографировались на фоне белого моря цветов и голубого неба над ними с такими же белыми, как цветы, облаками. Всё вокруг было залито солнцем, и это придавало нашему походу дополнительное настроение.

Забегая вперёд, должен сказать, что в 1972 году этого поля уже не было. Началось грандиозное строительство отстойника для отходов с Ворожиновской свинофермы. Некогда цветущая тропинка превратилась в широкую проезжую дорогу, по которой то и дело сновали огромные самосвалы. А вдалеке уже виднелось белое дно очищенного болота, в виде огромного, глубокого резервуара, куда и предполагалось сливать нечистоты. Леса вокруг во многих местах были вырублены, и нам оставалось только глубоко сожалеть о безвозвратных потерях, понесённых и этим уголком нашей русской природы.




Возвращение в края родные

С 1962 года наступил длительный вынужденный перерыв в моих поездках на родину. И только потом, через десять лет, нам, уже всей семьей, удалось приехать летом в Иваново. И начались наши походы по любимым местам моего детства и юности, а также знакомство с совершенно новыми районами – в Ломах и в Никульском.

Посёлок Ломы и деревня Никульское были очень удобно расположены для наших визитов. Туда ходил автобус с автовокзала; вокзал же находился совсем близко от дома. От Ломов мы чаще всего направлялись к деревням Голяково и Горшково и вскоре познакомились с некоторыми их обитателями – горшковскими мальчишками, кошками и собаками, со старожилами Голякова Зиной и Валентином, а в последующем и с голяковским индюком – грозой всех тамошних собак и прохожих.

Перечисленные деревни располагались по краям широких колхозных полей, рядом с протекающей неподалёку речушкой Вострой. У каждой деревни в те годы были обширные заросшие цветами лужайки, на которых паслись коровы, козы, овцы, разгуливали куры, – в общем, царила деревенская идиллия.

Первое знакомство с Малым Горшковом состоялось у нас в начале июля 1972 года. Я тогда часто водил сыновей по лесам в надежде привить им любовь к местной, доселе незнакомой им природе. После наших владивостокских лесов и сопок ребят поразила ровная гладь наших полей, совершенно иная растительность, берёзовые, сосновые и смешанные леса, пыльные тропинки между полями, часто встречавшиеся на пути деревни, где можно было пополнить наши фляги холодной, очень вкусной колодезной водой. Порадовала нас и речка, протекавшая между двумя деревнями, с которой мы повстречались во время одного из походов, когда шли полями от автострады в совершенно не известном нам направлении.

И вдруг перед нами открылась река! Пусть и не очень широкая, но достаточно полноводная – в ней с удовольствием купались мальчишки и даже плавали от одного берега к другому мелким бесом («по-собачьи»). Мои ребята ещё не освоили эту плавательную науку. Думаю, было бы неплохо начать её здесь, вместе со своими сверстниками из деревни. Познакомились сразу и тут же включились в игру. Вместе со мной, конечно. Среди ребят всегда должен быть какой-нибудь один взрослый чудак, с кем всегда интересно посоревноваться в удали и сноровке.

Мальчишки все весёлыми оказались: Толик и Санька Бурковы, ещё один Санька, Юрка и ещё кто-то – все из Малого Горшкова – небольшой деревеньки в одну улицу, расположенной на левом берегу речки (Востры). Большая же деревня, через которую мы только что прошли дорогой, называлась «Большое Горшково».

Между домами и речкой была обширная лужайка, простиравшаяся до опушки леса. Недалеко от речки на ней располагалась деревенская баня, а за околицей паслись две коровы и козы. Мужичок сгребал в стог готовое сено. Рядом с ним носились две деревенские шавки – чистокровные дворняги, весёлые и приветливые. Увидев нас, сразу прибежали знакомиться и, получив угощение, признали за своих и в последующем каждый раз встречали, радостно мчась нам навстречу и виляя хвостами.

Ребята из Малого Горшкова были ровесниками Женьки и Димки (от восьми до двенадцати лет). Это сразу сблизило их. Особенно подружились с Толей и Санькой Бурковыми и в дальнейшем не раз проводили время вместе в играх, купаньях и иных развлечениях. Толик часто сопровождал нас в наших лесных походах, показывал знакомые грибные и ягодные места, тропинки к ним. Учил мальчишек нырять с мостков на глубине и каждый раз восторженно комментировал Женькины попытки словами: «Опять носом!». Порой мы помогали Толиному отцу сгребать сено и закидывать его на сеновал. И тут я приобрёл первый опыт работы с вилами.

Несколько раз ребята водили нас в сторожку, в гости к своим знакомым мальчишкам – Саньке и Серёжке. Играли вместе в «мяч-бол», а потом лакомились земляникой в берёзовых колках, вдающихся от леса глубоко в поле. От этих памятных встреч у меня осталось всего несколько фотографий, запечатлевших отдельные эпизоды жизни и быта русской деревни того времени и конкретных участников тех далёких уже событий.

***
Но менее памятным для меня было посещение Шуи, в частности, нашей Железнодорожной улицы, любимых речек Сехи и Тезы. Сама улица изменилась мало. Только исчезли все деревья перед домами, да вместо обширной лужайки у железнодорожной насыпи высился целый «лес» из каких-то быстро растущих деревьев. Оставшаяся часть лужайки уже не пестрела, как раньше, цветами, была какой-то серой и понурой – то ли от придорожной пыли, то ли от небывалой засухи, царящей в тот год в европейской зоне чуть ли не весь летний период…

Сеха вообще превратилась в сточную канаву, берега её были завалены щебнем и иным мусором, и никакой луговой зелени на них не было и в помине. Оставалась надежда увидеть прежнюю красоту на Тезе, и я повёл ребят туда, через Сеху, и через весь Мельничновый район, который в былые времена я лихо преодолевал на велосипеде.

Река за двадцать лет почти не изменилась. Не изменились очертания заводей и лагун, и даже зелёный островок на середине реки почти не изменил своих размеров и конфигурации. Нашему взору предстал прежний глинистый обрывистый берег; чувствовалась солидная глубина реки в местах новых омутов и тёмных водоворотов. Лужайка была скошена – видимо, раннему сенокосу способствовала засуха, и пространство между лагунами казалась пустым. Таким же пустым и нерадостным выглядел и противоположный берег, с жухлой, иссушённой солнцем травой и выросшими среди неё кустами.

Я не решился в тот раз купаться. Было как-то не по себе из-за сильного ветра, подымающего на воде порядочные волны, а возможно, и из-за внутреннего душевного смятения, вызванного переживаниями увиденного и воспоминаниями о давно забытом и вновь возвращённом прошлом. Казалось, что с потерянной красотой ушли в прошлое и раздолье наших лугов, красота и сила наших рек, и что вся природа стала какой-то другой, без своего былого глубокого внутреннего содержания, так волновавшего душу и наполнявшего меня чем-то светлым и радостным.

***
Что меньше всего изменилось в нашей природе за годы моего отсутствия в Шуе, так это наши поля. Это было сразу заметно во время поездки в автобусе по знакомой мне трассе. Как и в прежние времена, они все были засеяны и засажены, и теперь колхозники делали всё, чтобы спасти в засуху хотя бы часть небогатого в этом году урожая. Кое-где уже трудились комбайны, убиравшие кормовую траву. У деревни Богданиха (что за Кохмой) вовсю работали поливальные машины, орошая обширные овощные плантации водой, добываемой из соседней речушки. Хлеба же на полях стояли жёлтые и понурые – обработать и полить их колхозы были не в состоянии. Но это было только в этом, совершенно необычном 1972 году. В последующие же годы поля снова зазеленели, и я вновь получал радость от общения с ними.

Чаще всего я навещал горшковские и более дальние поля, приезжая в отпуск один, или чаще с младшим сыном. Вот тогда и довелось нам побродить по их просторам, лесным окраинам, лесам и перелескам. Тогда и посмотрел я на них со всех сторон – и ранним летом, и даже осенью, и тогда как следует познакомился с их внешней красотой, общественной ценностью и глубоким внутренним содержанием.

Отдельные поля разделялись и отгораживались друг от друга неширокими перелесками, оставленными, по-видимому, с целью снегозащиты, и простирались в длину и ширину на целые километры. Засевались они то овсом, то пшеницей, то кормовой травой. Через них порой прокладывались узкие тропинки – с целью сокращения расстояний до сторожки и ближайшего леса, а позднее и настоящие проезжие трассы, без которых выехать от сторожки к деревням было бы просто невозможно.

Поля повсеместно хорошо удобрялись как органическими, так и минеральными удобрениями,  и каждую осень на них можно было видеть горы сваленных по обочинам химикатов. Обрабатывались они и гербицидами (возможно, и пестицидами), поскольку я неоднократно видел подобную работу, выполняемую «кукурузником», когда широкие белые полосы какого-то вещества сваливались на зеленеющую растительность, а также и на обширные участки соседнего леса. Это обстоятельство приходилось принимать во внимание и успевать вовремя увертываться от этой «манны небесной», а также не заниматься сбором грибов и ягод в отравленном районе.

Но вполне очевидно, поля давали хорошие урожаи, и колхоз в те годы процветал. Об этом свидетельствовали и четыре горшковских коровьих стада, постоянно прочесывающих опушки окрестных лесов, вырубки и пойму Востры, а также отзывы о работе колхоза со стороны жителей деревень, объединённых в сводную колхозную артель. Все, как один, с уважением отзывались о председателе колхоза, организовавшем и строительство колхозных дорог, и новых ферм, душой болевшем за своё хозяйство.

Проходя порой полями по левобережью, а в последующем и правобережью Востры, я постоянно обращал внимание на малое количество сорняков на них. Почти не было васильков. Где-где, с краю поля, виднелись одинокие ромашки («лекарственные»). Зато появились другие, незнакомые мне «сорные» цветы, в частности люпин. Сам по себе он очень красив – синих, фиолетовых, розовых и даже белых оттенков. Но вот в культурных полях ему явно было не место.

В восьмидесятые годы это растение стало быстро распространяться в нашем районе. Занимало большие площади на вырубках, широким фронтом вклиниваясь в посевы овса и пшеницы, каким-то образом добираясь до далёких лесных сеч, отвоевывая и там себе место под солнцем. Конечно, эти сплошные цветущие заросли выглядели весьма красиво. С другой стороны, они уничтожали всё иное, и в частности, за несколько лет заглушили полностью мою любимую плантацию лесных фиалок на одной из дальних вырубок, которыми я любовался ранним летом в течение нескольких лет кряду и считал это место самой заповедной зоной данного района.

Если поля по левобережью Востры заканчивались в районе сторожки, то по правобережью они тянулись ещё на несколько километров, врезаясь далеко в глубь леса. Мы с сыновьями как-то долго колесили среди них, запутавшись в тропинках этого лесного района. И только часа через два вышли к Большому Горшкову. Знай мы эту местность, можно было бы, конечно, значительно сократить маршрут, идя прямо проезжей дорогой через поля, но это произойдёт значительно позднее.

Единственным достижением того плутания оказался всего один белый гриб, выросший на самом краю поля, но достигший огромных размеров. Весом он был, наверное, около двух килограммов, а его шляпка даже не вмещалась в самую вместительную нашу корзину. Нужно было бы подумать, на каких «харчах» вырос он до таких размеров. Но мы об этом в те годы совсем не задумывались.

Значительно ближе я познакомился с этим районом уже в девяностых. Тогда я частенько стал заглядывать в дальние леса, за Пежу (уже давно не существующую деревню). И эта дорога оказалась туда наиболее короткой. Короткой-то короткой, – однако ковылять туда на своих «ходулях»-палках приходилось около трёх часов, а двигаться обратно, с грибной, или ягодной поклажей – раза в два дольше.

Обратная дорога казалась чуть ли не бесконечной. Уже еле идёшь, нагруженный тяжелющей сумкой да ещё рюкзаком. Отсчитываешь каждый шаг, отмериваешь расстояния до привычных ориентиров; падаешь на дорогу через каждые полкилометра пути; обливаешься потом под лучами непрерывно светящего солнца; да ещё приходится отбиваться от полчищ кровососов, наседающих на тебя со всех сторон. Конечно, в этих условиях «раздолье наших полей» оборачивается тебе боком.

Особенно тяжело было одно поле – километра два протяженностью, а может и больше. Хорошо, что его пересекала в те годы прямая проезжая для машин дорога, ведущая к очередному перелеску. Поле начиналось за лесом у Большого Горшкова и в целом выглядело очень симпатичным. Я помню его засеянным пшеницей (в первые годы моих странствий). Затем был клевер и люцерна. А после – овёс.

В 1998 году меня дважды вывозили оттуда с поклажей грибов весом за 30 килограммов случайные водители, заехавшие сюда с той же, что и я, целью. Дорога была размыта после затяжных дождей. Приходилось сворачивать аж на овсяное поле, где было посуше. К счастью, помятый овёс вскоре выпрямлялся, так что убытки, нанесённые водителями полю, в целом были незначительные. Когда же сам ковылял пешедралом, испытания были весьма серьёзными. Одно это грандиозное поле укладывало меня раза три-четыре. А преодоление всей открытой дистанции занимало не менее четырёх часов моих непрерывных страданий.

Когда же я утром шёл к лесу или возвращался домой с небольшой поклажей, дорога казалась весьма и весьма приятной. Приятной от вида колосящихся со всех сторон хлебов, щебечущих вокруг и перелетающих с места на место полевых пичужек, от ходьбы по хорошо утрамбованной, ровной дороге с многочисленными цветами на всем её протяжении. На обратном пути я позволял себе собрать букетик васильков, мышиного горошка, колокольчиков и ромашек, а в августе месяце – каких-то сереньких, очень симпатичных на вид растений в виде бубенчиков, похожих на малюсенькую серенькую мышку.

***
Отдельно хочется сказать о полях в районе деревень Якимово, Полмыцино, Стромихино и Самсоново, куда мы с сыновьями стали ходить чуть ли не с 1972 года – когда мальчишкам было девять и одиннадцать лет. Знакомство с Якимовским полем произошло после длительных блужданий по совершенно не знакомому нам тогда лесному массиву, простирающемуся от сторожки по направлению к Самсонову. Мы же по каким-то причинам свернули вдруг от просеки вправо и, напав на белые, продолжали двигаться по солнцу в том же направлении. Часа через полтора вышли на незнакомое поле, засеянное пшеницей. За полем виднелись несколько крыш незнакомой деревеньки, а среди поля, метрах в пятидесяти от леса красовалось огромное дерево, с широченной кроной и толстым стволом, под которым очень удобно было устроить временный бивуак. Мы так тогда и поступили, как следует отдохнув и перекусив. Затем побрали ещё грибов на опушке и направились краем поля к деревне, уточнять ориентиры. Узнав, что это Якимово и что рядом протекает Востра, мы уже спокойно добрались до Горшкова и дальше до автобусной остановки в Ломах.

***
Посещал я эту деревню и в восьмидесятые годы. Однажды вышел к ней со стороны деревни Полмыцино, сделав огромный крюк лесными дорогами от Ломов к Самсонову и Стромихину. От Полмыцина шёл узенькой тропинкой между полями и впервые за многие годы решил разуться и пройтись босиком. И сразу вернулось ощущение далёкого детства. Та же мельчайшая пыль на дороге, которую поддеваешь ногами. Та же твердь под ней, по которой свободно идёшь, не опасаясь ни гвоздей, ни стеклянок, ни железок и прочего хлама нашей современной действительности. Увидел ту же картину колышущейся, уже начавшей колоситься пшеницы с васильками, разбросанными по всей зелёной поверхности. По краям дороги росли подорожник, анютины глазки, голубые и фиолетово-жёлтые фиалки, ромашки лекарственные.

Как было здорово почувствовать себя помолодевшим сразу на пятьдесят лет, вспомнить ту же картину, те же ощущения, ту же безудержную радость, охватывающую тебя от тесного соприкосновения со столь любимой тобою природой. И я продлил это удовольствие, опустившись на траву рядом с густо растущими стеблями пшеницы, и полежал здесь минут десять, скрывшись от жаркого солнца за густой зеленью растительности.

А за деревней меня ждало ещё одно открытие – широкая лужайка вместо ранее существовавшего поля, вся покрытая цветами, заполненная щавелем и созревающей земляникой. И снова было счастье воспоминаний – детских и юношеских: цветная лужайка перед домом, лужайка у черемухи, среди сосновых посадок, недалеко от Шуи; обширные луга по обоим берегам Тезы – уже в юности, подарившие мне столько радости и даже настоящего счастья – и не только от общения с одной лишь природой.

Тут я позволил себе задержаться уже подольше, укрывшись от посторонних глаз в густой траве, почти у самой дороги, хотя знал, что никого в этих краях, кроме меня, больше нет и наблюдать за мной сегодня некому. Сидел и любовался, как в детстве, порхающими вокруг меня бабочками, стрекозами, «коромыслами», ползающими по стебелькам травы кузнечиками и божьими коровками; радовался бесчисленному количеству цветов, разукрасивших поле пёстрым радужным нарядом, восхищался всей этой столь знакомой и волнующей картиной светящегося под солнцем поля, висящими над ним облачками… Лес, поле, река всегда были моей мечтой, и каждая новая встреча с ними дарила мне радость бытия, превращала мечту в реальность, наполняла новыми силами и желаниями подобных встреч в ближайшем и отдалённом будущем…

***
С полями у деревни Самсонова мы с ребятами познакомились тоже в начале семидесятых, когда ходили в те края сначала за ягодами, а затем и за грибами. И «заколдованный» «лесной треугольник» с белыми грибами, образованный тремя дорогами, несколько лет радовал нас великолепными урожаями. Больше всего мне нравилось сравнительно небольшое поле, расположенное к западу от деревни, на правом берегу речушки Страданки. Оно с трёх сторон было окружено лесом, размещалось на небольшой возвышенности и всегда радовало нас светом, солнцем, каким-то особенным обаянием и глубокой задушевностью. На южном краю его, около дороги, росли высокие берёзы, посаженные по краю старой, но довольно глубокой канавы. И вид их издали, за стеной набирающих силу или уже созревающих хлебов, напоминал знаменитую панораму «Сосны во ржи» великого Шишкина и заставлял меня каждый раз любоваться ими.

В семидесятые годы поле постоянно было засеяно то рожью, то пшеницей, то овсом. И лишь в отдельные годы оно оставалось под паром, или засевалось травой. И тогда казалось мне ещё более красивым и богатым жизнью. В восьмидесятых оно всё чаще оставалось невспаханным и в конце концов совсем заросло. Но внутреннее обаяние его не уменьшилось, и я каждый раз, проходя мимо по своим лесным тропинкам, останавливался и любовался им, отдыхая на опушке леса.

Краем этого поля пролегала дорога на деревню, и мы с ребятами иногда навещали её и даже познакомились с местными старожилами. Порой отдыхали у них, слушали рассказы о местных лесах, о далёком прошлом этой деревни… У северо-восточного края деревни находилось уже большое поле, и, чтобы дойти через него до леса, приходилось тратить не менее получаса. Правда, делать это мне пришлось уже позднее, в конце девяностых. И тогда я шагал по междурядьям картофеля и не сетовал на себя за порчу части местного урожая.

От Самсонова по правому берегу Страданки через лес вилась дальняя дорога к огромному пустырю, в центре которого некогда размещалась деревня Дворишки. В 1972 году её уже не было. И я с ребятами долго огибал это поле, идя краем леса, чтобы выйти отсюда к Ломам. Не помню, было ли поле окультурено в те семидесятые годы, но в девяностые оно, по-моему, оставалось постоянно невспаханным.

***
Теперь немного об участках – садовых и огородных одновременно. Наша бабуля имела таковой в районе деревни Игнатово, у самого южного аэропорта. И мы, когда приезжали в Иваново всей семьей, порой устремлялись в её огородные владения. Помимо работы, там был и отдых, и ягоды, и овощи. И это было нам уже в диковинку, поскольку во Владивостоке условий для огородничества у нас не было. По-соседству с огородами вырастала небольшая берёзовая роща, а рядом простирались обширные поля совхоза Коляново. Они начинались сразу за заводом «Точприбор» и протянулись по обеим сторонам от автотрассы, идущей к аэропорту. Произрастали там овощные культуры – свёкла, морковь. В какие-то сезоны в семидесятых одно из полей было засажено клубникой, дававшей великолепный урожай.

Из всех окультуренных полей того времени мне больше всего нравились площади, засеянные пшеницей (и рожью). Нравились и весной, когда появлялись нежные, зелёные всходы, нравились и в период колосования, и позднее, во время созревания урожая. Особенно красивы были колосящиеся, ещё зелёные злаки. Растения были уже большими и подымались более чем на половину моего роста. Радовали крупные колосья, наполненные ещё молочной спелости зернами, предвещавшими хороший урожай. Можно было и попробовать их, освободив от остистых иголочек и чешуек. Колосья стояли сплошными ровными рядами, уходящими в глубину поля.

Порой я немного грешил и забирался на несколько метров вглубь, пытаясь спрятаться от наседавших на меня комаров и слепней. Устраивался поудобнее, делая очередной перекус, и с интересом наблюдал за жизнью местных членистоногих. Их тут было значительно меньше, чем на зелёном травянистом лугу. В основном – муравьи, божьи коровки да кузнечики, ползающие по стебелькам вверх и вниз, да ещё оводы и слепни, проносившиеся надо мной с огромной скоростью в поисках своей, теплокровной добычи. Здесь, глубоко внизу, укрытый со всех сторон колосьями, я был от них в сравнительной безопасности.

Здесь было куда спокойнее, чем на открытом месте, у опушки леса. Я ложился на спину, подстелив под себя куртку и положив под голову сумку, и какое-то время наблюдал за жизнью, протекающей вокруг меня. Очень хотелось увидеть поющих жаворонков, трели которых то и дело слышались то справа, то слева, то откуда-то сверху. Песня лилась, звенела, казалось, где-то совсем рядом, но обнаружить голосистого певца на фоне яркого, светлого неба, в колышущихся струях нагретого воздуха было непросто…

А вот муравей тащит вниз по стеблю маленькую гусеницу. Встретился со своим собратом, покрутились вместе, обменялись приветствиями с помощью своих усиков и побежали дальше, каждый своей дорогой… А вон на другом стебельке неподвижно сидит серенький кузнечик. Сложил крылышки и почти не заметен со стороны. Дотронулся до него пальцем – он сразу дал стрекача: взвился в воздух и полетел в сторону, сверкая ярко красными подкрылышками и издавая характерный стрекочущий звук.

Вон большая стрекоза нашла себе твёрдую былинку, уселась на самый верх её и что-то уплетает. Подполз, углядел: лопает здоровенного слепня, двигает в разные стороны своими страшными челюстями и пропихивает постепенно добычу всё глубже и глубже в своё стрекозиное чрево. Насколько же быстра её реакция, если может поймать такого же быстрого летуна, особенно в жаркую, солнечную погоду! Их даже и разглядеть в быстром полёте практически невозможно – проносятся надо мной в разных направлениях, словно чёрные молнии…

Высоко-высоко в небе, как всегда в жаркую погоду, носятся другие охотники – ласточки и стрижи, и тоже ловят свою мягкокрылую добычу, возносимую на эту высоту потоками нагретого воздуха. Кто там может быть?  Комары, мухи, слепни? Последние – вряд ли! Уж очень сильны и быстры, чтобы не справиться с воздушными движениями. А может, и жуки какие? Они любят высоко летать…

А жаворонок всё поёт, всё услаждает чистой, звонкой мелодией свою подружку и птенчиков, надёжно спрятанных в гнезде среди колосьев. Как они находят гнездо среди миллионов одинаковых стеблей, как укрывают от врагов своих птенчиков, прежде всего от змей? Встречал я таких на полях. Явно, за добычей ползут. Правда, куда больше шансов здесь мышку поймать, чем жаворонка. Норок много кругом понарыто. Урожая ждут, окаянные – и полевые, и наши, домашние. Таких не жалко – пусть лопают, да побольше.

А вот от кого обработка полей производится, от каких вредителей? Порой видишь, с самолёта то каким-то аэрозолем, то сухой белой смесью всё вокруг осыпают. И ведь вся эта химическая дрянь нам потом достаётся – с той же пшеницей. Сам же проводил некогда такие исследования: компоненты удобрений, те же нитраты и нитриты за сотню метров от поля в лесу обнаружились!.. Есть же всякие «блошки-черепашки», хотя бы те же муравьи, которые вполне могли бы справиться с вредителями. А жаворонки! Их здесь столько было, что могли уничтожить целую армию голодной саранчи! Задуматься бы пора нам над всем этим, внедрить в практику (вместе с севооборотом). Тогда бы и голова не болела за последствия всей нашей «агрохимической» деятельности. Результаты её у всех на виду. С ними однажды пришлось столкнуться и мне, когда я переходил голяковское поле, сокращая расстояние до дома. На поле как раз работало несколько сенокосилок, косивших отличную кормовую траву, налившуюся соком, благодаря недавно прошедшим дождям. Иду к деревне широкой межой и любуюсь отличным зелёным урожаем, среди которого пестреют мои любимые цветы – васильки, ромашки; да и сам клевер так и просится в букет.

Неожиданно на пути увидел мёртвую птичку – серенькую, без каких-либо красивых узоров, размером раза в два крупнее воробья. Неужели задавили, возник вопрос… Но такого быть просто не может! Пока шёл, размышляя над этим фактом, снова увидел такую же мёртвую птаху – уже в траве… Затем ещё, ещё… Теперь уж объяснение пришло сразу – ничего иного, кроме действия химической отравы, быть не могло. Что уж тогда распылили над этим полем, когда это случилось, с какой целью – для меня это всё осталось «за кадром». Сохранился в памяти только вид уничтоженных нами пернатых созданий, на фоне богатого урожая клевера, скрывающего под собой плачевный результат всей нашей непродуманной до конца хозяйственной деятельности. На душе было грустно и горько. Было жалко беззащитных пичужек, многие сотни которых сейчас лежали неподвижными под зелёным саваном скошенной травы. Жалко было бурёнок, для которых предназначались лежащие в поле десятки и сотни тонн отравленного корма. И очень жалко было нас самих, для кого и выращивались местные бурёнки, молоком которых регулярно снабжались жители областного центра…

…Поля в конце лета. Созревают рожь, пшеница. Налившиеся, тугие колосья уже клонятся под тяжестью зёрен к земле. Но основная масса их ещё крепко стоит на упругих стеблях, устремлённые как всегда вверх, к солнцу. Колосья то совершенно неподвижны, то вдруг начинают колебаться, и вся поверхность поля колышется лёгкими волнами, с трудом выпрямляясь после прохождения порывов ветра. И уже вовсю работают на полях комбайны, обрушивая в кузова едущих рядом машин золотистые струи отборного зерна.

Да, люблю я это зреющее поле. Люблю смотреть на него и изнутри, и со стороны, чувствовать заложенную в нём жизненную силу, наблюдать многообразие скрытой внутренней жизни, созерцать его внешнюю красоту, его развитие от первых еле заметных зелёных побегов до полного созревания колосьев. В целом же, поле – это совершенно особый единый живой организм, со своим особенным сообществом живых существ, скрытых в нём, живущих в нём, не только наносящих вред посаженным на нём растениям, но и охраняющих и защищающих их своей собственной жизнедеятельностью…

А какие были урожаи! Никогда не забуду вида огромных кочанов капусты на полях у деревни Богданиха, за Кохмой. Широченное поле, и всё усыпано гигантскими зелёными мячами. А сверху на них льётся живительная влага от дождевальных машин, охватывающих всё засаженное капустой пространство.

Не менее показательными были урожаи свёклы и моркови на Коляновском поле у деревни Игнатово. Таких крупных корнеплодов не могли вырастить ни один из знакомых мне огородников соседствующего с полями садоводческого хозяйства «Дружба», а обо мне и говорить нечего было. На эти поля валом валил народ для помощи работникам совхоза, и грузовые машины с полными кузовами то и дело отъезжали с полей на овощные базы города. А после работы добровольные помощники уносили с собой корзины, вёдра и рюкзаки, набитые этим продуктом. Тащили, по-моему, кто сколько вынесет. И даже наша соседка Марфёна хвасталась как-то перед старушками своей немалой добычей.

Но ещё большее впечатление производили на всех небывалые урожаи клубники, выращиваемые в течение нескольких лет подряд на одном из этих полей. Тут уж любители подобных деликатесов сбегались со всей округи и без всяких особых (радиотелевизионных) приглашений. И рассыпались, как саранча, по всему полю, наполняя вёдра, бидоны, канистры и иные ёмкости и то и дело бегая с ними на контрольные пункты для взвешивания. Работа велась от зари до зари. По крайней мере, проезжая параллельной дорогой на огород, я и утром, и поздним вечером видел на поле одну и ту же картину – копошащихся в ягодных кустах мальчишек, девчонок, старушек, дедусь и иных мужчин и женщин, находящихся в безудержном трудовом экстазе. И наша знакомая Марфёна никак не могла упустить и этой добычи, принося каждый день по два бидона отборных ягод, и совершенно забыла (на время) о моей огородной ремонтантной и совсем не ремонтантной (обычной, российской) ягоде.

Как приятно было в августе-сентябре видеть на наших полях десятки работающих комбайнов и золотые струи зерна, сыпящегося в кузова следующих за ними машин с прицепами. И сушащиеся горы зерна у элеваторов, в частности, в Шуе.  В какие-то годы зерна с наших полей собиралось столько, что не хватало ёмкостей для его долговременного хранения. Зерно какое-то время лежало навалом, прикрытое чем-то сверху (от дождя), и шустрые мальчишки умудрялись тащить его, отодвигая доски забора – переняв нашу мальчишечью традицию сороковых годов.

Всё это было так давно… Но и через 30 лет урожаи на наших полях оставались отменными, и было любо смотреть на наши поля и в период выращивания культур, и в сенокос, и в период сбора урожая. Однако порой природная стихия нарушала гармонию, царящую здесь, либо заливая хлеба проливными дождями, либо укладывая их ветрами, или безжалостно высушивая на корню, как было в памятном 1972 году. А в 1984 году к нам явился уже иной, совершенно неожиданный агрессор в виде смертоносного смерча, который натворил у нас столько бед, и, прежде всего, в сельских районах.




Растерзанное поле

Никогда не забуду впечатления от путешествия по полям по ходу его движения, которое я совершил на следующий день после произошедшего несчастья. Два десятка километров, которые я прошёл по пригородным полям, представляли собой печальное зрелище: то здесь, то там на полях валялись груды обломков – брёвен, досок, палок, исковерканного кровельного железа, всевозможного тряпья, кроватей, матрасов, одежды, домашней утвари. Порой появлялись и «экзотические» предметы в виде могильных надгробий (за кладбищем), огромных стальных труб, нещадно выдранных из каких-то коммуникаций и бережно уложенных через многие километры на землю, или же столь же яростно воткнутых в почву чуть ли не на половину их 12-метровой длины. Порой встречались скрюченные опоры ЛЭП (линий электропередач) вместе с кусками оборванных проводов, сломанные и начисто ободранные от коры деревья. На краю полей стояли унесённые с садовых участков огородные домики, тоже бережно поставленные на землю. Опушки леса представляли собой склад сельскохозяйственного инвентаря и домашней утвари, брошенной тут вихрем – рядом с садоводческими хозяйствами. Смерч не оставил в покое и сами поля, выдирая с корнем всю траву в местах своего «приземления». Весь путь его по полям, шириной во многие сотни метров отчётливо прослеживался по грязно-серому оттенку пожухлой (или ощипанной) травы, даже если на ней не было его особых подношений. Нет смысла повторяться о трагедии деревень, оказавшихся на пути разгневанного Джина, а также участков леса по ходу его движения. На них, казалось, смерч обрушивался с особенной яростью.

Жители садовых участков, оказавшихся в сотне метров от основного погрома, в последующие годы говорили, что посеревшие после смерча деревья и кустарники перестали плодоносить, несколько лет вообще не цвели, зачахли, и отдельные из них даже погибли. Интересно, какое долговременное воздействие энергия смерча оказала на участки полей, над которыми он проносился? Продолжала ли плодоносить земля, не изменилась ли после произошедшего её плодородная, живительная сила? Сейчас это проверить уже трудно, ибо многие из пройденных мною полей уже не возделываются… Да, но такой вид наших полей был крайним исключением. Обычно их вид вызывал во мне светлые и добрые чувства. Они притягивали меня к себе даже в позднее осеннее и зимнее время.




Иные пейзажи

Осенние пейзажи всегда навевают какую-то грусть. Поля – особенно. Всё «сжато и голо». Поле либо вспахано, либо покрыто ровной стернёй – серое и неприветливое. Не слышно певчих птиц, одни вороны да галки не торопясь бродят среди стерни, выискивая себе пропитание. В начале осени к ним присоединяются грачи, не успевшие улететь в тёплые страны… Сверху – серое, всё в низких тучах небо. Вдалеке – уже почти голый лес, с тёмными силуэтами елей… Характерный пейзаж осенних полей. Лишь изредка, когда выпадают солнечные дни, картина приобретает мажорный оттенок… Освещённое солнцем поле как бы оживает. Светится паутина, оставшиеся стержни растений, появляются немногочисленные насекомые – жучки, мушки. Активизируется жизнь местных полёвок, а иногда и ёжик протрусит деловитой походкой среди мёртвых стеблей растений. Оживает вокруг лес и светится последними жёлтыми и красными листочками на фоне тёмной зелени хвои. Но это уже последние светлые деньки. Скоро всё пространство полей побелеет, покроется ровным белым покрывалом, и жизнь здесь уснёт до весны, и только полёвки будут прокладывать себе под снегом дорогу в поисках небогатого пропитания…

***
Не расставался я с полями и зимой, совершая лыжные прогулки то в район Мельничновой церкви в Шуе, то в пригородах Ленинграда. Учась в академии, я мечтал встретиться с ними, мечтал настолько, что, приезжая в Шую на зимние каникулы, на второй же день устремлялся на лыжах за город (а то и без лыж по железнодорожной ветке), чтобы увидеть их белый простор, а среди него отдельные сухие стебельки отживших свою жизнь растений – полыни, пижмы, тысячелистника, различных метёлочек, иван-чая, цикория… И даже брал с собой альбом и пытался в карандашных набросках запечатлеть их зимнюю красоту, совершенно необычную, наполненную особым внутренним чувством.

Какое счастье было мчаться среди полей по накатанной лыжне, почти физически чувствовать их широкий простор, радоваться неяркому солнцу, искрящемуся снежному покрову, уходящему далеко за горизонт, наслаждаться скоростью, которую создаешь ты сам на лыжне, несясь с длинного пологого спуска или мчась по крутому склону. Как красиво выглядят кусты, бегущие от тебя рядом с лыжнёй, окутанные пуховой шапкой инея и сверкающие миллионами радужных искр; и могучие ели на опушке леса с ветвями, поникшими к самой земле под тяжёлым снежным покрывалом. И будто что-то скрывается там, внутри их, ближе к толстому стволу, уснуло и ждёт весеннего возрождения жизни. А всё дерево словно увешано бесчисленными рубинами, сапфирами, алмазами, бриллиантами. Оно горит и сверкает на солнце, как настоящий фейерверк из множества бенгальских огней, только ещё более красивых – разноцветных, почти живых. И белки, порой прыгающие по ветвям, так оживляют зимний пейзаж… Рядом высятся корабельные сосны, прикрытые сверху широкими шапками снега, с ярко-жёлтыми, солнечными стволами. Кажется, что они совсем не спят, а бодрствуют; радуются солнцу и улыбаются вместе с нами. И ты летишь вперёд по накатанной, немного запорошенной вчерашним снегом лыжне, мчишься, вдохновлённый зимней красотой окружающего мира, пытаешься вдохнуть её, наполнить всего себя ею, вместе с морозным воздухом и светом дарящего жизнь Светила. Разве можно  не восхищаться всем этим, не стремиться к этому счастью, разве можно не знать его в нашей русской зимней жизни. И мы всегда будем помнить о нем и будем стремиться к нему, находясь где-нибудь в экзотических тропиках, что стало уже вполне реальной действительностью для многих из нас.

***
Такими вот запомнились мне наши колхозные и совхозные поля 70-80-х годов – красивыми, богатыми, обихоженными. Встречи с ними каждый раз создавали приподнятое настроение, веру в добро и справедливость жизни, в наше будущее. И мог ли я подумать, что через каких-нибудь пять-шесть лет всё в нашей жизни настолько изменится, полетит в тартарары, что мысли наши приобретут уже совершенно иной, минорный оттенок, и будут направлены не на встречу с очередной красотой на лоне наших полей и лугов, а на поиск самого что ни на есть необходимого, чтобы не потерять уже не красоту, а, скорее, саму нашу жизнь в обстановке внутреннего хаоса и неразберихи.




Поля перестройки

Первые годы перестройки, а может быть, даже целое десятилетие, поля как-то держались. Потому что держались совхозы и колхозы, из последних сил отстаивая приоритеты и преимущества ведения коллективного хозяйства. Поля засевались, как-то обрабатывались, осенью собирался урожай. Работали бригады механизаторов, трактористов. Сохранялись, хотя и резко сократились, колхозные стада. Это было заметно повсюду: и поближе к нам – в Колянове, и подальше – в Горшкове, и совсем далеко, где я бывал только проездом.

Коляновские поля, как вспоминается, были заброшены уже в начале девяностых. По крайней мере, с 1997 года, когда я смог после длительного обострения болезни вновь посещать огород, они были пустыми. С каждым новым летним сезоном они всё гуще зарастали травой. Там стали пасти деревенский скот, которого поначалу было довольно много – более сотни голов «крупного, не очень крупного и совсем мелкого рогатого скота». С пастбищами было раздолье, и скотину перегоняли с одного поля на другое, выбирая наиболее ценную и густую растительность. Постепенно стадо уменьшалось, и в двухтысячных годах коров осталось всего два-три десятка, на которых вполне хватало уже одного «подпаска» и одного колхозного поля для прокорма.

Местное коровье присутствие (вблизи огородов) активно использовалось старателями-огородниками, сновавшими по полям с вёдрами и тачками в поисках «коровьих лепёшек». Некоторые терпеливые бабуси сопровождали стадо с утра и до вечера, успевая ухватить свою порцию вожделенного продукта коровьей переработки, и во время движения стада, и на стоянке. А отдельные настолько приспособились к данному промыслу, что успевали отлавливать добро налету, подставляя ведро и черпаки под сыплющуюся сверху «манну небесную».

Со временем приспособились к заготовительному промыслу и пастухи, определившие стоимость сырьевого продукта и взимавшие пошлинную плату вначале за каждое собранное ведро, затем за килограмм, а на конечной стадии существования стада – и «поголовно» – за общее число коров в стаде, независимо от производительности последних. Была попытка с их стороны учитывать таким образом ещё коз и овец, но со стороны бабусь поднялся такой шум, что пастухи, ничего не ведавшие в огородных делах, вынуждены были пойти на попятную.

Хозяева своих любимых Манек и Дунек, хоть и понимали, что несут определённые убытки в связи с «заготовительным» процессом, но не в состоянии были на практике наладить учёт потерь (со стороны своих любимиц) и приобретений (со стороны пастухов). Не догадавшись провести элементарный хронометраж суточной производительности кормилиц, они наладили собственный процесс заготовки вожделенного продукта в зимнее время и сами по весне предлагали его нам, уже за солидную плату (но с доставкой «на дом»). На огороды стали ездить машины, телеги и даже целые мини-трактора с прицепами, гружёные коровьим добром, а в воздухе стоял специфический аромат, серьёзно мешавший культурному проведению времени молодыми отдыхающими, которые порой приезжали в наши края на мерседесах и тойотах. Мне не особенно доставалось в этом плане (в плане одёра), поскольку большая часть соседствующих со мной огородов не обрабатывалась. Другие же хозяева предпочитали обрабатывать каждый сезон всего по несколько грядок, для которых не было надобности нести такие затраты.

В целом, как видно из этого краткого рассказа, поля в те годы хоть и пустовали, но всё же использовались по назначению и даже приносили определённый доход. Правда, два из них были в конце концов ликвидированы – точнее, проданы совхозом каким-то богатым структурам, и земли были пущены под застройку. Как на дрожжах, на них начали расти коттеджи, а потом возник и целый цыганский квартал, в виде убогих деревянных халуп, перед которым по оставшейся нетронутой части поля постоянно бегала цыганская детвора – точно так же, как некогда и мы на 1-й Железнодорожной, в Шуе. Их родители куда-то постоянно ездили – в город, из города, переполняя редкий городской транспорт, курсировавший до аэропорта. И бедным немощным бабусям (да и некоторым дедусям) чаще всего не доставалось «плацкартных» мест для преодоления хоть и небольшого, но утомительного участка пути – до огородов, а потом и обратно.

К счастью или к сожалению (для кого как), но с реконструкцией аэропорта и налаживанием регулярного движения по трассе верховными властями города было принято решение о ликвидации цыганского «табора» как неэстетичного элемента в общем ландшафте этой загородной зоны. И к настоящему времени от него остались одни печные трубы (уже не дымящие) да столбы от бывших заборов. Правда, внешний вид оголившихся за ними коттеджей не вызвал ожидаемого восторга. Видно было, что проектировались они по весьма нестандартным, индивидуальным планам, архитекторами с «перестроечной» эстетической подготовкой. Поэтому перед домами срочно были высажены длинные ряды берёз и елей с задачей скорейшего прикрытия плачевных итогов начального этапа «сельско-городской перестройки».

***
Как ни странно, но меня в те годы даже радовал вид этих невспаханных полей – не пасущимся на них стадом, а своей, уже естественной растительностью. Интересно было следить за изменениями, происходящими на полях в процессе их естественного развития. Вначале на них преобладали мать-и-мачеха и одуванчики, и поля сверкали по весне бесчисленным количеством миниатюрных солнышек, устремляющих свои прелестные головки в течение всего дня в направлении нетленного Светила. И всё поле светилось нежно-жёлтым светом, словно было покрыто настоящим солнечным покрывалом.

В какой-то год поле заполнили луговые колокольчики, и оно целый месяц переливалось голубыми оттенками, колыхаясь на ветру, будто волны некоего обширного озера. А потом к колокольчикам присоединились полевые ромашки, создающие издали образы причудливых белых облаков, словно отражающихся на его голубовато-зеленоватой поверхности… Ещё через пару лет на смену ромашкам и колокольчикам пришли розовые «липучки», и поле стало приобретать красноватый оттенок. На последней же стадии существования луга он вновь пожелтел, но уже от бесчисленного количества лютиков («куриной слепоты»). И коровье стадо срочно стало перебираться отсюда в более привлекательные пастбищные районы… На этой стадии развития на лугу стали появляться уже первые миниатюрные деревца – берёзки и сосёнки, которые год от года всё стремительнее набирали свою силу, превращая луг уже в молодую берёзовую рощицу.

***
Что касается «горшковских» и «голяковских» полей, то они в этот период тоже претерпели изменения. Они не были сразу заброшены – колхоз всеми силами цеплялся за них, пытаясь сохранить материальную основу своего существования. Многие годы обрабатывал их, возделывал, собирал урожай. Активность и энергия председателя колхоза просто поражала! Как он ещё умудрялся существовать и что-то творить на земле, когда закупочные цены на сельхозпродукцию стали более низкими, чем стоимость горючего и ремонт используемой техники. О покупке новой техники, удобрений речи уже не шло.

Чтобы хоть как-то сохранить землю и оправдать затраченный труд, использовали единственно надёжную и всем необходимую культуру – картофель, и стали из года в год засаживать им поля. И даже при отсутствии удобрений получали хорошие урожаи. Правда, не обошлось без вредителей – появился вездесущий колорадский жук, и полчища голодных полосатых созданий постоянно курсировали по дорогам в районе картофельных посадок. По мере приближения сбора урожая появились иные вредители – обитатели соседних деревень, а также городские старатели, толпами устремившиеся на эти поля с благородной целью спасти себя и своих близких «от голодной смерти» (сами так выражались), а заодно и помочь колхозу в очистке полей от излишков клубней, справиться с которыми сами колхозники были не в состоянии.

Поначалу колхоз даже охранял свои владения. Где-то бегал (или спал) сторож с ружьём. В какое-то время у полей крутилась милицейская машина с бригадой охранников, пытавшаяся ловить городских «помощников». Но те ускользали от милиции, как мелкая рыбёшка в сетях невода. Словили однажды только меня, когда я шёл обычной проезжей дорогой к остановке, нагружённый сумкой с грибами и ягодами… Иду, скриплю с краю дороги. Неожиданно меня перегоняет милицейская машина, притормаживает и едет параллельным курсом. Из дверей выглядывает милиционер:
– Что, тяжела ноша?
– Пока пыхчу, – отвечаю. – Уже немного осталось.
– Ну, и как урожай? – спрашивает.
– Нормальный. Даже пакетов не хватило, – имея в виду грибы и ягоды.

Милиционер смотрит на мою суму перемётную как-то подозрительно. Явно думает, что картошку с поля пру. Сколько таких за день проходит. Средь бела дня с противоположного края поля шуруют. А попробуй поймай – сразу в лес улепётывают. Но тут-то, думают, что сцапали! Вроде и неудобно подозревать старца, да ещё с двумя палками… Знаю, что с милицией весьма осторожным быть надо. На собственном опыте не раз убеждался. Останавливаюсь, сумку на землю ставлю.

– Урожай посмотреть хотите? – облегчаю им (да и себе) задачу. – Белый гриб пошёл, только уж больно далеко ходить приходится – за Пежу и дальше.
Милиционеры недоверчиво смотрят на меня, на сумку. «Не надо, – говорят. – Тащи уж, коли собрал…» Так и не поверили. Но ждать, пока я её раскрою, не стали. Поехали к Ломам… Подвести не предложили. Да я и сам бы отказался, – у них и своих забот хватает.

***
Однако запрет на сбор вожделенного продукта касался не всех, а, как я понял, только «иногородних пришельцев». Жители же и Большого и Малого Горшкова, совершенно свободно совершали вечерние визиты на поле, нагружая до предела возможности велосипеды, таратайки и просто мешки, транспортируемые потом каждым в своё подворье. Подвозить собранное к домам Малого Горшкова было легко – дома стояли как раз у поля. Работу большегоршковцев серьёзно затрудняла Востра с низким левым и высоким, крутым правым берегом, взобраться на который даже налегке было непросто. Но всё же самые большие сложности возникали у водной преграды, и требовалась большая сноровка, чтобы преодолеть её без потерь…

Некоторые велосипедисты и таратаечники предпочитали не искушать судьбу, а переправляться вброд, погружаясь по колено в воду и песчаное дно, но сохраняя в неприкосновенности драгоценный товар. И только отдельные, особо решительные герои отваживались рискнуть, неся поклажу посуху.

Несколько раз, возвращаясь из леса с грибами, я созерцал эту картофеле-заготовительную эпопею и удивлялся объёму заготовок и вместимости частных деревенских хранилищ, куда загружались, по моим расчётам, многие центнеры дарового продукта. Делая очередную остановку для отдыха на краю леса или на лавочке у Толика Буркова, я с восхищением наблюдал за неудержимой энергией заготовителей и за их творческой мыслью на разных этапах транспортировки, до момента исчезновения из поля моего зрения на правобережье Востры.

Велосипедисты преодолевали первый этап сравнительно легко, резво доставляя мешки до речки и с определёнными трудностями перевозя их вброд. Основная сложность возникала на этапе «восхождения». Некоторые, смелые и ретивые, пытались сходу взять и второй рубеж обороны на пути к дому, выталкивая машину с двумя мешками силами только своей ручной (и ножной) тяги. Конечно, если бы наша, «человеческая» сила равнялась лошадиной, этот маневр и был бы возможен. Но соотношение это, как известно, далеко не в нашу пользу, поэтому двухмешочная тяга всегда побеждала, укладывая хозяина порой на обе лопатки. И только своевременная подмога в лице одного или даже двух «картофеле-старателей», движущихся параллельным курсом, позволяла вытянуть машину на горизонтальную поверхность. Такой, артельный вариант подъёма действовал почти безотказно, и, явно, был отработан многолетней колхозной практикой.

Ещё сложнее приходилось на водно-подъёмном этапе старателям с телегами, тачками и им подобными таратайками. Мало того, что колёса глубоко увязали в песке, так ещё и сами тачки порой погружались в воду чуть ли не до драгоценной ноши, подмочить которую было равносильно потере части собранного урожая. Следующий этап движения для таратаечников был не менее сложен, и наиболее мудрые, не искушая дальше судьбу, действовали по принципу «умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт», огибая злополучное препятствие длинной пологой тропинкой справа. Правда, и тут приходилось покряхтеть, но зато уже без отрицательных последствий от крутого подъёма. Тем же, кто пытался рискнуть, приходилось на полпути ложиться под падающие с телеги мешки, самоотверженно спасая добро от возможного его полного рассыпания, а потом волоком вытягивать их поодиночке в верхнюю, безопасную зону.

Преимущество транспортировки за раз одного мешка, видимо, сразу доходило не до каждого старателя. Но до одного дошло точно, очевидно, уже с самого начала работы. И он тянул мешок на себе с поля до самой Востры. Затем, не желая тратить времени на переобувание, решительно направился (не очень твёрдой походкой) к самодельной переправе и, красиво балансируя с мешком на двух перекинутых через речку досках (то ли жердях), начал с осторожностью совершать особенно ответственный, первый этап преодоления.

Первые шаги, совершённые в замедленном темпе, прошли особенно удачно и не предвещали каких-либо осложнений. Приобретя уверенность, мужичок зашагал быстрее и в какой-то момент (на середине этой спринтерской дистанции) решил поправить мешок, чуть передвинув его с загривка на спину. Элемент вроде и был несложен в исполнении, но мужичка вдруг повело вначале резко вперёд, а потом в сторону, и не к перилам, а как раз в противоположном от них направлении. То ли несущий что-то сделал не так, то ли мешок вдруг заупрямился дополнительному насилию, но вся эта сложная, неуравновешенная система начала медленно сдвигаться влево, усиленно балансируя на левой ноге.

Уже по первым секундам балансировки было видно, что купание неизбежно и надо было срочно расставаться с ношей. Мужик и хотел это сделать, снова схватившись за мешок обеими руками. Но тут с высоты правого берега послышалось гневное могучее контральто: «Держи, окаянный!», исходившее как из органа от не менее могучей фигуры женского рода, внезапно появившейся на светлом горизонте, в самой высокой точке правого берега.

Нельзя сказать, что команда существенно изменила ситуацию, хотя и звучала весьма строго. Время было серьёзно упущено в связи с балансировкой, и мужик вместе с мешком продолжал клониться влево. Правда, он в точности выполнил команду, ухватившись обеими руками за мешок, и уже не отпускал его от себя ни на сантиметр, мучительно пытаясь поставить левую ногу на что-то устойчивое. Но устойчивее оказалось уже значительно правее, и нога, сделав последний широкий круг в воздухе в виде прощального реверанса, устремилась в водную пучину, увлекая за собой и все остальные части тела мужественного страдальца. Через пару секунд произошло оглушительное приводнение более чем стокилограммовой массы с фонтаном брызг, мгновенно достигших и левого и правого берега до этого спокойно текущей речушки. Видимо, они достали и до командующей фигуры, поскольку сразу послышался гневный окрик:

– Злыдень окаянный! Спокойно утонуть не можешь! Так всю меня ещё грязью забрызгал! Мешок держи, оболтус! Утопишь, – домой не возвращайся! – И фигура поспешила на помощь потерпевшему (мешку, конечно). Спокойно сняла его с хребта барахтающегося в воде мешконосца и также спокойно вознесла его на верхнюю точку берега. Мужик в это время успел выбраться из воды (но только на левый берег) и потрусил в направлении расположенной неподалеку бани, видимо, приводить себя в порядок после испытанного им физического и душевного потрясения.

Вряд ли он слышал в этом состоянии все последующие указания в его адрес, доносившиеся в течение доброго десятка минут с правого берега. Но, в конце концов, орган затих – очевидно, в связи с необходимостью транспортировки основного потерпевшего до семейных хранилищ этого, столь контрастного брачного объединения…

Да, такие сценки порой существенно повышали моё настроение, и я, уже не торопясь к очередному автобусу, досматривал представление до конца, познавая некоторые особенности и тайны деревенской жизни. И опять-таки, поводом к этому служили перипетии вокруг наших колхозных полей.

Подобная, сугубо индивидуальная, работа на колхозных полях продолжалась недели две-три, не меньше, – до тех пор, пока «тащить» официально не разрешили всем. Тогда на подмогу колхозникам поехали и городские старатели. Вначале было приглашено некое воинское подразделение, – видимо, на основе какой-то договорённости. Те в основном жгли костры да пекли картошку в стороне от поля, у перелеска. Там и концентрировалась основная масса «гвардейцев» во главе с их начальником. К земле же, за уборочным комбайном наклонялось не более десятка «молодых бойцов», которым по всем законам службы (современной) это и было положено. В итоге мешки свои к концу дня они всё-таки наполняли, но явно без особого энтузиазма.

Вскоре вслед за организованными помощниками пришли городские, неорганизованные. С их появлением дело пошло явно быстрее, и поле через неделю стало совсем чистым. Другие же поля, говорили, пришлось даже перекапывать (вместе с урожаем)… Ни сил, ни средств на уборку не было. Так было частично и в последующие, двухтысячные годы. А в какой-то год одно поле просто-напросто сожгли. И это в одном из лучших хозяйств в районе!..

***
Таковыми становились поля нашей перестройки в конце девяностых. И я волей-неволей был свидетелем этих (наверное, незапланированных) изменений, проходя порой рядом с ними и видя все метаморфозы, происходящие на их открытом пространстве, а соответственно и вокруг них – в деревнях и посёлках. Там жители в основном и были заняты сельскохозяйственной деятельностью. Иногда я довольно долго отдыхал на лавочке у Толи Буркова, беседуя то с ним, если он был дома, то с его старенькой матерью, то с соседями. Или же наблюдал за жизнью и поведением животного мира, обитавшего в деревне и уже признавшего меня за своего – по крайней мере, всегда ожидавшего моих ласк и продовольственных подношений.

Толик поведал мне историю динамики колхозного развала, несмотря на стоическое сопротивление хозяйства новшествам перестройки и колоссальную энергию председателя колхоза. Посетовал на невозможность обеспечить в создавшихся условиях семейную жизнь честными путями. Рассказал о методах, используемых некими богатыми владельцами иномарок для приобретения личной и частной собственности, о современном лесном («дереводобывающем») промысле, развернувшемся по всей округе зимой и летом, и о горьких последствиях происходящего. Рассказал об убитой мародерами колхозной корове и о без вести пропавших участниках этого инцидента… Поведал он и об уже довольно редких всеобщих деревенских праздничных застольях и даже о «пропаже» одного их активного участника, которого, как ни искали, так и не смогли найти поутру, и многое другое, характерное и совсем не характерное для нашего прежнего деревенского быта, подворного и общеколхозного уклада в больших и малых деревнях.

Обрадовало меня только то, что Толик уже не один – женился, живёт в городе, устроился там на работу, по несколько раз на неделе навещает деревню, помогает старенькой матери по хозяйству. Она ещё была в силе как-то держаться самостоятельно, но уже с трудом говорила, жаловалась на многочисленные недуги. Да и Толику приходилось выдерживать удары судьбы. Приобрёл язву, долго лечился, был на реабилитации в санатории – в соседнем «Зелёном городке». Как-то я встретил его на автобусной остановке в Ломах – похудевшего, измученного болезнью. Надеялся на санаторное лечение…

Да, местная колхозно-деревенская жизнь быстро шла «на конус». В деревнях сельским жителям делать было почти нечего. Оставались свои огороды, на обработку которых уж не было собственных, стариковских сил. Оставалась скотина, куры, но с продажей того же молока, яиц тоже были проблемы. В деревнях появились новые хозяева – богатые городские «переселенцы», понастроившие по окраинам деревень настоящие многоярусные коттеджи, теннисные корты, жившие своей собственной (наверное, городской) жизнью и мало интересовавшиеся жизнью своих обездоленных деревенских соседей.

Ряд домов скупили дачники. Душевно они были ближе к своим соседям. Их детвора в летние месяцы так же весело играла на улице, как и их деревенские сверстники. Но, видимо, и им не хватало здесь развлечений, так как они каждый раз при виде меня бежали навстречу, здоровались и завязывали со мной нехитрый разговор о моей тяжёлой сумке, моих крючковатых палках, об окрестных лесах, грибах и ягодах. А стоило их спросить об их куклах и игрушках, так разговор моментально ещё более оживлялся, переходя в длинные детские монологи о радостях местной жизни.

На мой вопрос, чем они ещё здесь занимаются (кроме игр), одна девочка с гордостью ответила – музыкой! Рассказала, что у неё есть тут пианино, она учится в музыкальной школе и сейчас готовит заданную на лето программу. И это было весьма отрадно слышать. Хотелось послушать её исполнение, что было бы весьма оригинально: звучание фортепьяно на деревенском подворье, но я, как всегда, торопился на автобус и оставил эту затею до следующих встреч.

***
Были у меня знакомые и в Голякове – Зина с Валентином. Разговорились как-то случайно, когда я возвращался из леса в самом начале девяностых. Заинтересовались моей тяжёлой сумкой – уж не картошку ли я с их полей тащу! И, как ревностные хранители колхозной собственности, даже решили «проверить» качество собранной мной брусники. Я тогда как раз «напал» на брусничную сечу за Пежей и впервые собрал целый пакет отборных, уже спелых ягод. В ближних же краях такой спелой ягоды и в таком количестве не было, так что вид моего пакета привел аж в трепет знатоков ягодного промысла. И Зина сразу прониклась уважением и к моим стараниям, и к знанию леса.

В последующем я не раз делился с ней собранным, а она угощала меня и творогом, и сметаной, и парным молоком от своей коровы. И всегда была рада нашей очередной встрече, выбегая на несколько минут, чтобы поведать мне о своём житье-бытье, узнать городские новости и результаты моей творческой лесо-огородной деятельности. И сразу же спешила обратно, крутясь в бешеном круговороте деревенских хозяйственных забот и решении навалившихся в последнее время проблем.

Валентина, казалось, эти проблемы меньше интересовали. Он все больше сидел на лавочке, ещё издали приветствуя меня словами: «А сын-то где? Опять дома остался?». В 1998 году мы с Димкой часто ходили вместе этими дорогами и успели со всеми перезнакомиться. Обычно я присаживался на лавочку, и мы беседовали какое-то время на разные темы. Он много знал из старой деревенской жизни. Мог многое рассказать об уже не существующих деревнях, в частности о той же Пеже. Почему я не расспросил его детально о жизни того, уже не существующего района? Почему не записал его подробные рассказы о быте тех деревень, о людях, их деятельности?..

Сейчас Валентина уже нет, и других старичков этих деревень почти не осталось. Проживает тут уже следующее поколение сорока-пятидесятилетних «старожилов», которые смутно помнят происходившее сорокалетней давности… Зина тоже сильно сдала – болят руки, ноги; суставы распухли. Нет сил содержать скотину. Корову продала, осталась одна коза, да куры, да ещё, как всегда, две собачки – уже новые, мне не знакомые. Но быстро познакомились – прежде всего с моей «продовольственной» сумкой… Зине не до воспоминаний. Больше беспокоят насущные проблемы: как огород растить, пенсии на житьё не хватает… Сын порой приезжает, но его помощи недостаточно…

***
Да, атмосфера деревенской жизни здесь стала совсем другой. Раньше, лет двадцать-тридцать назад, и лица у встречных были радостными, и речи весёлыми, и взгляды приветливыми. И работа у всех спорилась – и на своих подворьях, и в колхозах. Кругом полно скотины было. Коровы, бычки, козы, овцы паслись на лужайках, по берегам Востры. За грибами да за ягодами всегда успевали сбегать. И магазин на колесах регулярно приезжал, заказы брали. Трудились все. Хватало времени и для работы, и для отдыха. Сейчас же всё по-другому стало. Колхоз развалился. Работать негде. Молодёжь по городам разъехалась. Стариковских  сил уже и на всё хозяйство не хватает. Пенсии мизерные. Раздали всем «ваучеры» на землю – земельные доли, да они практически ничего не стоят, – так и стоит земля заброшенной. Цены на продукты и товары резко подскочили – самое основное только покупать приходится. Своей скотины уже ни у кого не осталось… В общем, доживать в полной нищете приходится. Кроме радио да телевизора, никаких развлечений и не осталось… Не нужны стали нам деревни. Стали лишней заботой для нового общества и государства…

А людей куда деть? Что предоставить им взамен отнятой старой жизни? Как обеспечить всем необходимым для существования?.. Ну, снесли малые, дальние деревни, переселили часть людей в большие, в города и посёлки. А осталось-то их в десятки раз больше! – «Пусть сами налаживают свой быт, своё хозяйство, ищут работу в городе или здесь, на месте, нечто новое организуют взамен старого». – Так, видимо, мыслят впередсмотрящие.

Пытаются организовать, кто посильнее и посмелее. Да не у всех это получается, – у наших новых фермеров. Ни картофель, ни кукуруза не растёт, овёс не зреет. Всё на корню чахнет. Наука во всем нужна, опыт, знания. Да ещё помощь хорошая – от того же государства, чтобы на первых порах хоть немного выжить. А тут как раз цены на топливо и на технику так взвинтили, что и приобрести ничего невозможно! А стоимость производимого продукта, наоборот, смехотворно низкая?! Явно, кто-то со стороны постарался, чтобы подрубить нас под корень, уничтожить саму основу нашего деревенского хозяйства, нашей собственной пищевой промышленности… Вот и вкушаем сейчас всё заморское, не поймёшь, кем и откуда доставленное. И совершенно не знаем, что в нём съедобного, а что и собакам на корм добавлять опасно. Столько там всяких добавок разных: красителей, консервантов, ароматизаторов, «заменителей», «уплотнителей», «наполнителей» и т. п.

Наш организм к подобному, заморскому, уж никак не приучен! То вдруг стремительно вес набирать начинает, и появляется совершенно необычная «конституционная прослойка» с бычьей шеей, толстым животом, растопыренными в стороны от избытка телес руками. То хвори всякие, тоже заморские, вдруг обнаруживаются, да страшные, почти не излечимые! То желудок такие продукты не принимает. Зато как всё удобно – быстро, скоро, прямо-таки на ходу можно «питаться» – теми же гамбургерами, бутылочными напитками, жевательными резинками…

Говорят, что заморским жителям всё это только на пользу идёт – и здоровье крепнет, и продолжительность жизни увеличивается… У нас же всё наоборот получается. О продолжительности (жизни) уж и говорить не приходится! Какая там продолжительность, если каждый второй мужик до 60 лет не доживает, (а может, уже и каждый первый к этому времени?!). Пенсионный же возраст увеличить хотят – кто-то на этом сильно настаивает! Правда, не удалось уговорить наших думцев (из Думы, то есть). Не пропустили проект. Видимо, и о своём возрасте призадумались. Чай, ведь тоже иноземными продуктами питаются. Вдруг и на них так же (как и на остальных) действовать станут. Тогда не дотянуть будет до пенсии, – даже с их льготами государственными!.. Вот так! А когда на своих харчах жили, всё куда лучше было… Вот она проза нашей многострадальной деревенской жизни… А я будто и сам стал к ней причастен, постоянно соприкасаясь с нею.

***
Огромные поля за Горшковом засевались последнее десятилетие либо кормовой травой, либо овсом. И только в отдельных местах можно было увидеть лоскутки ржи или пшеницы. Год от года посевные площади уменьшались, оставались не засеянными целые поля. И тоже постепенно начинали зарастать сорной травой, а потом и деревцами. Перестали заготовлять на силос траву, так как кормить зимой было уже некого. Вначале исчезло два стада коровьего молодняка. Затем стало быстро уменьшаться и взрослое стадо. Вскоре и его не стало. Стали разваливаться фермы, и в начале двухтысячных представляли уже печальное зрелище. Какое-то время ещё работали механизаторы – жители соседних деревень. Но и уборочная техника вскоре не понадобилась. Осталось, как я понял, в районе одно лишь «учебное хозяйство» – учхоз, одно из отделений которого базировалось в деревне Сабиново. Как-то на выходе из леса, сразу за речкой Пежей (Бурдихой) я встретил двигавшийся мне навстречу газик. Обрадовался – вдруг подвезут. До Ломов оставалось ещё километров восемь. Они и вправду остановились рядом со мной. Вышла женщина, поздоровалась. Я обратил внимание на чудесную пшеницу, небольшим лоскутком вдававшуюся в поле овса. Она заулыбалась:
– Да везде у нас в этом году хорошая! У деревни ещё богаче выросла.

Подошла к пшенице, сорвала пару колосков, растёрла в руках, оценила. – Через недельку жать пора будет…
Я попросил подвести меня поближе к Горшкову. Она посоветовала ехать до Сабинова. А там автобусом до города. Через час как раз этот автобус отправлялся. По дороге рассказала про их непростую сейчас работу… Довезла минут за двадцать, может, немного больше. Я бы шёл минимум два с половиной часа! За помощь ничего не взяла: ни грибов, ни ягод, ни денег. Так чаще всего и бывает.

***
В самом начале двухтысячных я изредка навещал ещё одно полюбившееся мне местечко – Красный Остров. После трассы Иваново – Владимир дорога шла сплошными полями, прерываемыми лишь в нескольких местах деревеньками да под самый конец посёлком Чернцы. Поля эти были, видимо, давно заброшены и наглядно демонстрировали восстановительные силы природы, зарождавшей на них новую жизнь. Все они были непохожи друг на друга, отличаясь в основном различной растительностью. Одни были покрыты сплошным ковром ромашек, другие синели тысячами колокольчиков, третьи розовели метёлочками и иной растительностью, иные зарастали с краёв люпином. На отдельных полях красовалась уже чисто лесная растительность, в частности, зверобой. Что это – результат динамики их свободного развития, или же особенности данной местности? Возможно, и то, и другое, и ещё что-нибудь, о чём мы не знаем. Да и стоит ли заниматься подобным анализом? Главное – поля уже «не наши». Это уже свободная зона для природных экспериментов. Нам же остаётся только наблюдать за их ближними и отдалёнными результатами.

Коляновские поля у наших огородов с начала двухтысячных стали превращаться в сплошные заросли березняка. На поле, что ближе к аэропорту, выросли и отдельные сосёнки – из семян, принесённых из соседнего леса. В 2003 году здесь появились и первые грибы – подберёзовики и красовики (подосиновики). Их находили повсюду – даже в канаве, рядом с тропинкой, ведущей от огородов к остановке. Иногда я специально заходил в этот молоденький лесок с надеждой собрать кое-что на жарёху, и небезуспешно. Особенно радовали меня подосиновики, облюбовавшие себе место на лужайке, между лесом и берёзовой рощей. Однажды собрал их около десятка. Не меньше было и у других грибников-огородников, промышлявших в рощах с самого утра.

К настоящему времени (к 2009 году) всё пространство этих двух полей представляет собой уже настоящий берёзовый лес, с многочисленными тропинками, проложенными во всех направлениях неутомимыми грибниками. Я тоже несколько раз прошёлся по нему с той же целью. Нашёл несколько полусухих подберёзовиков и ещё больше клещей. Точнее, они сами нашли здесь меня. Вообще, в этом году грибов в наших ивановских лесах было очень мало, возможно, в связи с летней засухой. И даже на сохранившем влагу болоте было пусто.

Другим естественным направлением развития наших полей стало появление на них земляники! Я и раньше предполагал такую возможность, но все известные мне заброшенные поля в этом отношении были пусты. А может, я просто не с той стороны заходил на них с целью поиска. Обойти же всю площадь заросшего травой пространства для меня было уже не по силам. Это могли сделать любители ягод только на колёсном транспорте. И на многих полях я видел следы от легковых машин и даже тракторов, возможно, использовавшихся хозяевами именно для этих целей.

По рассказам моих знакомых, земляники в этом году на отдельных полях было так много, что приезжавшие туда на своих легковых авто семейные бригады собирали её ведрами… Могу себе представить, что это такое! Конечно, это не отдельные небольшие земляничные площади на поле, а сплошные заросли! Такого в жизни я ещё не видел, – мой «земляничный лес» был совсем в другом духе. Я мечтал посетить эти отдалённые, укрытые глухими лесами районы, но знатоков этих мест с машинами так и не разыскал. Да разве возьмёт кто, особенно незнакомый! Такие места знатоками-любителями оберегаются, как своя вотчина, пока она не стала чей-то собственностью, уже вполне официально.

А такое случается. Колхозная земля всё чаще выкупается в аренду, что произошло, в частности, с отдельными полями в районе Горшкова. И даже как-то потихоньку обрабатывается. В какой-то год одно поле было засажено картошкой, в другой – кукурузой, в третий – овсом. Но что это были за урожаи! Разве можно их сравнить с прежними! Я видел, как убирали картофель. Мелкие, покрытые грязью и землёй клубни лежали небольшими кучками по краю поля. Их лопатами закидывали в кузов машины, и в течение дня не могли заполнить кузов даже до половины. И это почти с целого поля, с которого раньше вывозили десятки машин!.. Овёс, в стадии колосования выглядел мелким и низкорослым – раза в два с половиной ниже, чем бывало здесь ранее. В августе на поле работал комбайн, наверное, ведомый арендующим участок фермером. Что уж он делал с этим, ещё не зрелым урожаем, было непонятно.

Бывшие колхозники из Голякова рассказывали, что с развалом коллективного хозяйства земля была поделена и по нескольку соток (наверное, десятков соток) роздана бывшим колхозникам. А потом сюда стали приезжать какие-то люди, пытаясь скупить её всю, целиком. Отдельные хозяева пошли на это. Другие нет. Но обработать эти, достаточно большие площади в одиночку им было не под силу. Что будет дальше с этой землей, – одному Богу известно.

В последние годы я всё реже посещаю поля за Горшковом по правобережью Востры. И не потому, что леса за Пежей потеряли для меня свою привлекательность, стали менее богаты, красивы. Нет, они влекут меня постоянно. Я мечтаю о них, отчётливо вижу перед собой. Вижу каждую знакомую тропинку, каждую вырубку, вижу во всей многолетней динамике их развития… Но всё реже решаюсь на преодоление многокилометрового пути, даже на своих двух палках. Мне казалось, что я сравнительно легко преодолевал это расстояние в 2000-2003 годах, и даже последующие пару лет. Носил оттуда сумку и рюкзак с грибами и ягодами. Носил и лесной дорогой, и полями, и в общем-то не испытывал запредельной усталости.

В последующие годы стало заметно тяжелее. Появилась какая-то неуверенность в себе и даже страх перед этими расстояниями. Но всё равно добирался до любимых мест за два с половиной – три часа, может, чуть дольше прежнего. Труднее было на обратном пути. Сумка уже давила. Я не мог вынести из леса более десяти килограммов (до этого тягал все двадцать). Заметно увеличилось число остановок. Приходилось отмечать каждую сотню пройденных метров как достижение… Эти нескончаемые поля и пылающее солнце над ними! Прежде радующий душу пейзаж уже не казался столь прекрасным. Его необходимо было «преодолевать», постепенно оставляя позади. И на это преодоление уходили все оставшиеся силы. И когда лежал на придорожной траве, тоже было не до созерцания. Приходилось защищать себя от солнца и от сопровождавшей тебя всю дорогу летающей кусачей нечисти. Так что подобные дальние походы стали для меня редким исключением. Приходилось перемещаться на ближние Ломовские просторы, с горечью осознавая, что лесная (да и огородная) творческая деятельность постепенно сходит на нет.

Правда, в 2007 и 2008 годах мне удалось несколько раз съездить туда на машине с Виталием Игоревичем Прыгуновым и ещё раз насладиться обилием белых (и иных) грибов, уродившихся в те годы на «берёзовой» сече. И уже не надо было волноваться за обратный путь и за сохранность собранного урожая. К сожалению, в конце года дорога была сильно размыта дождями, и переезд через Бурдиху рухнул, превратившись в широкий овраг. Пути для машин в те края были закрыты.

Поля за Горшковом пока продолжают обрабатываться, засеваясь то овсом, то травами. Дальние участки, за Пежей, давно пустуют. Бывшие транспортные дороги через поля зарастают – в отдалённые районы не едут уже ни трактора, ни комбайны. В 2009 году даже не нашёл былой тропинки за Горшковом, и пришлось продираться до леса сквозь густую заросль сорной травы. И так до самого «большого поля». Через него осталась дорога, но значительно правее, по которой до последнего времени вывозили лес. Так что для пешеходов направление это стало труднопреодолимым.

Расположенные в нескольких местах поля силосные хранилища, когда-то целиком заполненные скошенной травой, сплошь заросли бурьяном. Силос превратился в прекрасный компост, который порой использовали по назначению радивые деревенские хозяева (для своих огородов), приезжая сюда на машинах. Один из них как-то даже подвёз меня до Кукарина, откуда я уже легко добрался и до города на Лежневском автобусе. А голяковское поле, засеянное овсом, мне даже пришлось пересечь в этом году, когда я возвращался домой под сильнейшим ливнем, насквозь промокший, с поклажей грибов и ягод. Шёл из леса по колее, оставленной, видимо, легковой машиной, так что совесть моя (сожаление относительно помятого урожая) осталась чиста… Какими полями мне придётся ходить в следующие годы и какие изменения произойдут с ними в дальнейшем, покажет будущее. Я же надеюсь, что они, несмотря ни на что, послужат и нам, и природе, и будут радовать нас своими просторами и великолепием.

Хотелось бы закончить более светлым… Говорят, что к 2030 году наша экономика выйдет на второе место в Европе – после Германии. А сельское хозяйство уже стабилизировалось; по крайней мере, в 2009 году даже повысило свою производительность – на 0,5 %. Может, в этом и есть наша надежда?




С верой в будущее

Русское поле, русское поле…
Сколько дорог прошагать
мне пришлось!
Ты – моя юность, ты – моя воля,
То, что сбылось,
то, что в жизни сбылось.
И. Гофф

Поля родные! Как много я бродил среди вас, как часто ходил по тропинкам и дорогам среди густой зеленеющей ржи или поспевающей ярко жёлтой пшеницы; вдыхал ваш особый аромат, любовался вашей красотой и простором. Бродил в детстве, юности и почти в старости. То неудержимо носился среди вас босиком, то с трудом передвигался на своих, уже неразлучных помощницах-палках. То спасался от грозы и проливного дождя; то наслаждался видом голубого неба с лёгкими облачками и ярким, припекающим солнышком. Находясь среди вас, я познавал жизнь, открывая для себя новые её формы и взаимоотношения, учился видеть мир и любить его – во всём бесконечном многообразии его жизненных форм и красок. Я учился слушать и понимать вас, любить вас и не вредить вам, хотя иногда и вторгался в вашу среду, вольно или невольно нарушая внутреннюю гармонию вашего существования. Вы возрождали во мне способность творчества, увлекали в мир грёз и мечтаний, дарили радость неожиданных встреч и горечь расставаний. Для меня вы – неразрывная часть всей нашей русской природы, вместе со всеми, только вам присущими душевными качествами. Я с грустью прощаюсь с вами осенью, вспоминаю о вас зимой и радостно встречаюсь в первые весенние месяцы – чтобы наслаждаться вашей красотой и богатством в течение целого лета. Вы были и остаётесь моими друзьями в радости и в горе, в страданиях и преодолениях. И то, что сейчас происходит с вами, больно ранит моё сердце. Но я уверен, что придёт пора вашего и нашего всеобщего исцеления, и вы зазеленеете и заколоситесь вновь и будете снова радовать нас добрыми урожаями и наполнять наши души светлыми и радостными чувствами.

2009 год





ЗА  ЧЕРНИКОЙ  В  ЛОМЫ

Грибная пора отойти не успела,
Гляди – уж чернёхоньки губы у всех,
Набили оскому: черница поспела!
А там и малина, брусника, орех!
Н.А. Некрасов

Обычно черничная страда начинается у нас, ивановцев, где-то с середины июля. Это в среднем, в общем. Однако есть места, на которых ягоды наливаются значительно раньше, и каждый жаждущий стремится обнаружить их и ощутить прелесть первого общения с ними.

Лето 2009 года оказалось засушливым. Ягода долго не наливалась и почему-то не зрела. И даже на болоте и в светлых сквозных молодых сосняках у Самсонова она долго не начинала синеть. Первый свой визит в те края с целью разведки я совершил в конце первой декады месяца и был разочарован увиденной картиной. На болоте густо разросшийся молодой черничник был весь усыпан ещё зелёными и очень мелкими ягодками. В дальнем же, обычно обильном черникой сосняке (у Самсонова) ягод было совсем мало. И даже земляника в том районе тоже не уродилась. Прошёлся поперёк леса, преодолевая многочисленные завалы из упавших сосен, и на всём протяжении лесного пространства не увидел ничего обнадёживающего. Решил вернуться сюда через недельку.

Через пять дней снова был на болоте. Ягода уже посинела, но ещё не начала наливаться. Попробовал побрать – бесполезно. Такой и стакана не наберёшь. Не стал искушать судьбу дальними походами. Прошёл березняком километра два на противоположную сторону этой части болота. В березняке сплошной густой черничник, но совершенно без ягод. Сколько лет он здесь существует? – не менее десяти! Но вот плодоносил всего года два, да и то не очень обильно, – в отличие от постоянно плодоносящего ягодника, расположенного совсем рядом, всего-то через дорогу.

Была надежда что-то увидеть на дамбах. Но и там полное разочарование. Черника без ягод. Голубика тоже пустая. Кое-где белеет цветущая брусника, но и та какая-то хилая, недоразвитая. Грибов нет и в помине, даже сыроежек и поганок. И змей ни одной не встретил ни на одной из дамб. Скучновато как-то стало. Всегда так бывает, когда разочаровываешься. «Пустой» лес не вдохновляет – когда идёшь не просто на прогулку. Пришлось вновь возвращаться ни с чем. Что ж, на то и разведка. Отрицательный результат – тоже результат. Однако нужен положительный. Надо было искать землянику.

***
Земляника уже вовсю продавалась на рынке. Но в наших ломовских краях светлых просторов для неё уже давно не было. Вырубки были грязными, заваленными деревьями и мусором. Старые поляны давно заросли травой и черничником. Оставалась надежда на несколько местечек в ближайших окрестностях от посёлка. И через день я отправился туда. Заодно хотел проверить и знакомый черничник, когда-то обильно плодоносивший в тех краях.

За несколько лет моего отсутствия ландшафт вокруг сильно изменился. Пожар уничтожил значительную часть леса у самой Самсоновской дороги. И эта часть уже успела зарасти сорной травой. Где-то совсем рядом располагалась ландышевая поляна. Захватил ли её пожар? Я перешёл через  просеку и углубился в лесные завалы. Ориентироваться пришлось только по направлению: лес вокруг был повален – либо пожаром, либо лесозаготовителями. Пришлось ходить в поисках предполагаемого места. Наконец увидел ландышевые листочки. Они зеленели среди завалов. А вот и бывшая полянка. Ещё с ландышами. Но как их мало осталось! Два больших ствола улеглись как раз по центру. Рядом сохранились кусты, а вот деревьев почти не осталось. Всё вокруг стало светло и как-то неприветливо.

Цветущих ландышей среди зелени листьев были единицы. Да они уже отцвели – всё-таки июль месяц. Вряд ли кто их здесь обобрал – трава не смята, ландышевые листочки не повреждены. Значит, нарушились условия их существования. Нет того лесного окружения, которое давало им силу и радость жизни… Но может, возродятся со временем? Или же будут заглушены сорной травой, у которой в отсутствие лесного сообщества сил всегда с избытком…

***
Недалеко находилось ещё одно знакомое местечко – небольшая старая вырубка, расположенная у самой дороги, ведущей от Самсоновской трассы через лес к Голякову. Несколько лет назад я собирал на ней землянику, вдруг бурно разросшуюся среди кустов и на нескольких нешироких просеках, оставшихся после плановых лесозаготовок. Такие просеки здесь были по всему лесу – светлые, чистенькие. Они совершенно не нарушали экологии этого района, постепенно зарастали земляничником, затем малинником, обильно плодоносящими в первые годы…

Иду по знакомой дороге, краем поверженного пожаром леса. Вместо прежней густой зелени сплошного черничника, среди которого порой попадались и грибы (лисички, подберёзовики, красовички), теперь торчали обгорелые пни, чёрные стволы берёз и сосен, много поваленных, вывернутых с корнем деревьев. И на очень большой площади. Не дрогнуло сердце у поджигателя: может быть, у того же «любителя» леса, бросившего спичку или окурок, или же специально устроившего всё это с целью последующей вырубки – уже обесцененных деревьев… Но, вроде, лесорубы здесь не появлялись…

Тропинка по-прежнему в траве. Сколько здесь бывало земляники, по краю леса. Собирал уже совсем налившуюся, крупную ягоду, высвечивавшую в траве яркими рубинами. Пока шёл к вырубке, успевал собрать три-четыре стакана в свой четырёхлитровый бидон… Сейчас нет ни ягодки. И зелёных листиков земляники не видно. Возможно, и цикл её в этом месте за три года отошёл. Может, что-то другое повлияло? Не знаем мы пока тонкостей связи всех элементов лесного сообщества. Да и не наблюдаем по-настоящему за всем этим.

Вот и поляна (вырубка). Всё в густой траве. Раньше среди травы оставались светлые проплешины, а в первые годы после рубки и вся поляна была голая и сухая. Вот тогда-то на ней и начала появляться первая ягода. В какой-то год то ли в июле, то ли в августе поляна вся заросла грибами, очень красивыми, красно-жёлтой окраски. Все они пестрели и переливались на солнце яркими оттенками, радуя глаз какой-то необычной красотой. Может быть, грибы были и «условно съедобными». Но я не знаком с их многочисленными семействами, поэтому никогда не искушаю судьбу и предпочитаю только любоваться красотой незнакомых мне форм: на пнях, на деревьях, на земле, на коре и стволах поваленных деревьев, среди травы – везде, где удаётся встретиться с ними.

Сегодня любоваться здесь было нечем, – в соседних участках леса ландшафт был куда более привлекателен. Мне предстояло вернуться немного назад и идти диагональной лесной дорогой ещё километра полтора-два до мест более поздних вырубок, ещё не успевших полностью зарасти. К счастью, эта дорога не была загромождена поваленными деревьями, и я быстро дошёл до нужного места.

***
Вот и вырубка на стыке двух перпендикулярных дорог. Некогда сплошь заваленная опилками и щепкой, сейчас уже наполовину заросла травой и молодым кустарником. Вот место в густой высокой траве, где я два года назад собирал отличную землянику. Вышел тогда на него совершенно случайно, возвращаясь пустой с Голяковского болота, где надеялся собрать чернику. Осмотрел светлые участки поляны, ничего не обнаружил и стал сворачивать на дорогу, ведущую к дому. Подошёл к перекрестку тропинок и замер от неожиданности. Вся трава была в ягодах. Крупная, зрелая земляника высовывалась из неё на длинных цветоножках и сверкала на солнце целыми горстями, преодолев этот многоярусный зелёный заслон. Впечатление было такое, как от земляничной сечи, обнаруженной мною в лесу, по пути к Самсонову лет восемь назад. Только сейчас ягодный лоскуточек был небольшой, однако столь же сильно вдохновил меня неожиданностью своего возникновения. Значит, здесь я первый. И как это никто не обнаружил до меня этой красоты?! Ведь по этим дорогам до меня ходило достаточно много народу, а ягоды стоят в таком «открытом» виде, наверное, уже не один погожий день.

Да, в тот раз я сполна насладился земляничным сбором, проползав здесь более часа и собрав три четверти бидона… Сейчас в этом месте ягод уже не было. Не было их и дальше по тропинке, ведущей к болоту, и на тропинке, идущей к «чудищу» – высокому стволу сломанной берёзы, метрах в четырёхстах отсюда… Да, значит, и эта сеча «стареет» для земляники, остаётся ждать появления тут малинника. Подумал, что и сегодня придётся возвращаться ни с чем. Бывают вот такие, «безрезультатные» периоды. Правда, и такие прогулки не проходят без пользы. Тренируют физически, заряжают красотой, «энергетикой» леса. Но это только для себя. Хотелось бы и для других что-то сделать.

Остался западный уголок вырубки. Но, со стороны, тоже весь в траве. На всякий случай прошёл в том направлении метров пятьдесят – через старые колеи, через два поваленных дерева. Увидал отдельные красные ягодки. Не очень крупные. Да в этом году, в засуху, они не могут быть крупными. Хорошо, что хоть такие есть.

Зашёл за кучу мусора, рядом с оставленными посреди вырубки деревом, а за ним – лоскутки незаросшего пространства, и все красные от земляники! Рядом, в траве её тоже достаточно много, чтобы собрать «напоказ». Эту красоту вначале следовало запечатлеть  – на сей раз взял с собой аппарат.

…И вот я уже ползаю по поляне, выбирая наиболее красивый ракурс для съёмки и одновременно стараясь не помять, не потоптать растущие вокруг ягоды. Аппарат для меня непривычный. Современные электронные «мыльницы» дают много преимуществ фотографу, прежде всего в количестве снимков. Однако получить хороший кадр («красивую картинку») оказалось непросто. То ли от того, что тридцать лет не занимался фотографированием, то ли привык к другому аппарату – Зениту Е с «Гелиосом». В общем, проползал много, даже устал кланяться, а хороших кадров так и не получил. Правда, можно было определить, что снимал землянику. Ну, а затем приступил уже к более привычному в последние годы занятию. Вот тут-то выложился полностью – и в скорости, и в качестве работы. Собрал около половины бидона, обойдя все закоулки сечи. На первый раз было неплохо. Прошёл затем ещё в нескольких направлениях с целью разведки. Понял, что в данных краях ни с земляникой, ни с черникой удачи больше не будет. Надо искать новые места.

***
Искать пошёл через день на Ломовское болото. Я надеялся увидеть в молодом, светлом березняке, с краю болотных дамб уже синий ковёр от поспевшей черники. Увидел же, ещё издали, несколько бригад сборщиков, заполнивших всё черничное пространство на южной стороне от болотных дамб. Их ауканье и разговоры издали прояснили мне ситуацию и существенно снизили приподнятое поначалу настроение.

Правда, ягод на всей этой площади оказалось много, и на первых порах хватало на всех. Только она по-прежнему была мелкой, хоть и висела со всех сторон на обильно плодоносящих кустах… Промучившись с ней с полчаса и окончательно поняв, что проку от такого сбора не будет, решил избавиться от соседства усердствующих на ягодах сборщиков, непрерывно болтающих на житейские темы или перекликающихся, чтобы ненароком не потерять друг друга. Многие из них, я понял, совершенно не знали этих мест и пришли сюда, ведомые кем-то из знакомых, – знатоков «болотного царства».

У меня было на выбор два варианта: либо сразу двигаться дальше через лес к сосновой роще в район Самсонова, либо остаться у болота, переместившись на пару сотен метров восточнее, к самому краю болота, переходящего в густой березняк. О нём, безусловно, знали и старожилы этих мест, но сегодня туда почему-то не заглядывали.

Перейдя через тропинку с глубокими колеями, оставленными, скорее всего, колёсами трактора, я почти сразу обнаружил местечко с более крупной ягодой и стал собирать, двигаясь параллельно дороге к краю этого участка березняка, где всегда ягода поспевала быстрее. И чем дальше я шёл, тем черники становилось больше и больше. Вот она уже синеет отдельными веточками, а то и целыми лоскутками, или скрывается в листве, будто на самом деле желая спрятаться от сборщиков. В некоторых местах трава и черничник немного помяты – видимо, уже навещали его здесь лесные «старатели».

Собираю с удовольствием. Работа спорится. Сумка, как всегда, стоит на видном месте, а сам с бидоном кручусь во всех от неё направлениях. Быстро наполнил полбидона, три четверти, вот уж добираю бидон целиком. С непривычки приходится тяжеловато, но результат придаёт новые силы. И очень хорошо, что я один. Нет шума, беготни, криков. Да и пространство ягодное не очень велико – всего-то метров двадцать в ширину и в длину – около пятидесяти. И не везде ягода достаточно крупная…

Вдалеке слышится шум мотора. Явно на машине кто-то пробирается. Только на какой? Легковая не пройдёт, грузовая тоже застрянет. Невозможно на машине лесные завалы преодолеть – дороги-то перекрыты полностью! Значит, только трактор! Видимо, решили за ягодами бригадой съездить. Откуда? Из Ломов по этой дороге и на тракторе не проедешь! Наверное, из района Андреева или Полунихи, через Дворишково поле пыхтят.

Сел отдохнуть. Перекусил малость. Хорошо сидеть на моховой кочке, прислонившись к стволу деревца. Спина отдыхает, ноги уже не гудят. Кусачего гнуса сегодня не очень много. И клещей пока не снимал. Солнышко греет, жара расслабляет. Продолжать работу уже не хочется. Хотя ягоды вокруг синеют во всех направлениях. Особенно крупные они в канаве, по которой я уже прошёлся, собрав самые спелые и заметные.

Мотор гудит уже ближе. Слышится треск ломающихся веток. Явно по бездорожью продираются – прямиком через березняк соседний. И голоса слышны. О чём-то спорят. Видимо, дорогу выбрать не могут. Наконец замолкли: выбрали, значит. Шум немного вправо передвинулся, то есть на «Дворишковую» дорогу выехали. Скоро здесь будут. Не на моё ли место нацелились? А может, и на разведку едут?

Минут через пять колёсный вездеход гудел уже совсем рядом. Свернул на дорогу, огибающую болотное озерцо и в двадцати-тридцати метрах от меня направился дальше, в район основного сегодняшнего сбора, где трудились галдящие бригады. В кузове сидели человек пять парней и громко голосили блатные песни, которые порой слышишь в маршрутках, или ином частном транспорте – любимый жанр теперешней молодежи.

Слава Богу, проехали. Такое соседство не располагает к отдыху, да ещё с современной «классикой»! Любит же молодое поколение такой отдых – с криком, шумом, соответствующим музыкальным сопровождением, и даже в лесу, где сама обстановка предполагает противоположное – тишину, покой и уединение. Для юного поколения необходимо иное – шашлыки, весёлая музыка, разговоры, – в общем, безудержное веселье. Каждому – своё!

Да, но такая бригада ягод собирать не будет! Не та у них психология… Так и есть – проезжают дальше. Кружат по объездной дороге. Через кусты куда-то вправо ломятся. Неужели, всё же из Ломов?! Но как туда добираются по непролазным завалам? Да и следов транспорта я по пути не видел. Может, выезжают по Самсоновской трассе в Голяково? Это уже не так важно. Главное, я по-прежнему один и надо продолжать работу. Ягода будто на глазах зреет. Опять кругом усыпано, и вроде ещё крупнее стала.

Второй бидон добирал с большим напряжением – с отдыхом, с частыми остановками, хотя ягод оставалось ещё много. Да, первые сборы всегда так даются. Надо постепенно «набирать форму». В четыре часа отправился домой. Сборщиков вокруг уже не было. Они обычно завершают процесс где-то часам к двум, а то и раньше. Всех дома другие дела ждут. У меня же только огород, который я посещаю три-четыре раза в неделю. В этом году много овощей не сажал; избавил себя от непрерывных прополок. Да и клубника совершенно не уродилась. Так что и собирать нечего было.

На обратном пути, находясь уже на другом краю болота, услышал снова шум трактора. Обратно чешут. Видимо, что-то на болоте делали. Скорее всего, за мхом направлялись. С этой стороны его значительно больше, чем с противоположной, да и подъезды полегче. Знают болото старатели!.. Пока выходил из березняка, трактор уже миновал это место, и по обратной дороге пыхтел в направлении деревень Полунихи, Андреево и Лебяжий луг, а может, и до самого города. Там тоже идёт частное строительство. В основном коттеджи возводят в частном секторе… А вот и место сбора. Видна колея от колес трактора, углубляющаяся через мелкий березняк в болото. Далее видно место, где брали мох. Значит, точно, не ошибся в рассуждениях.

***
Отдохнув и поработав пару дней на огороде, я вновь поехал семичасовым автобусом в мои любимые ломовские лесные просторы. С тайной надеждой вышел к болоту и… ничего не обнаружил там – ни ягод, ни сборщиков. Прошёлся по всем плантациям, в том числе и справа от дороги – всё бесполезно. Услышал разговор в дальнем березняке. Решил заглянуть – вдруг прозевал что-то стоящее! Метров через триста увидел пожилую чету, ползающую за отдельными ягодками по черничнику.

– Каков урожай? – спрашиваю.
– Да никакого! По стакану всего и набрали-то. С той стороны болота идём.
– А там осталось что-нибудь?
– Побольше, чем здесь. Но тоже мало. Правда, есть много мелкой, недоспевшей. Может, потом созреет.
– А как на дамбах? Там тоже бывает.
– Все повыдергали, вместе с ягодником. Оттуда и путь держим.
– Значит, сильно не повезло сегодня. Придётся к Самсонову идти. Там есть кое-что.
Они даже и не спрашивали у меня направление:
– Соберём ещё по стаканчику и домой пойдём. Видно, в этом году совсем без черники останемся…

Я пожелал им удачи и пошёл обратно, размышляя, что же делать. То, что надо было искать, – в этом не было никаких сомнений. Черника в лесу есть. Только в каком, и где она раньше поспевает? До Самсонова далеко, но вполне реально сегодня добраться. Заодно можно и лисички по дороге поискать… Решил вначале заглянуть в крайнюю, южную часть болота, точнее в лес, который с ним соседствует. В этом месте в какие-то годы бывала черника – на старых вырубках, по краям мелиоративных канав, тянущихся на многие километры по направлению к сторожке.

Продрался через молодой густой березняк и кусты на краю болота, перешёл через объездную дорогу и углубился в лес. Этот лес был достаточно старым и редким. Огромные пни свидетельствовали о происходивших некогда здесь частичных вырубках. Неподалёку были и сплошные сечи, в которые я года четыре назад ходил за малиной… Метров через пятьдесят от дороги стали попадаться хорошие веточки с уже спелой черникой. Они высовывались из болотного мха и, видимо, хорошо прогревались на солнце.

Я начал собирать, продвигаясь вперёд. В какой-то момент вышел на небольшую полянку с несколькими поваленными деревьями и был обрадован видом большого количества синеющих кустиков с очень крупными ягодами. Осмотрелся вокруг и обнаружил неподалёку сплошной синеющий черничник. Долго не раздумывая, облачился в рабочую амуницию (наколенники) и стал ползать между кустов, обирая вначале самую лучшую чернику. Она была здесь двух сортов – синяя, чуть продолговатая и иссиня-чёрная, очень крупная, прятавшаяся в листве ягодника. Её брать было труднее – надо было постоянно раздвигать листья и веточки; к тому же ягода труднее отрывалась от стебля.

Да, полянка хоть и была небольшой, но оказалось весьма богатой. Особенно радовали меня ягоды, выросшие во мху. Крупные, величиной с садовую чёрную смородину, они сразу наполняли пригоршню, доставляя мне огромное удовольствие. Правда, было таких ягод не так уж и много, но они заметно разнообразили характер сбора, многочасовое однообразие которого обычно сильно утомляет.

Часа за полтора я сумел собрать полтора бидона и закончил сбор только тогда, когда очистил поляну полностью. Для отдыха решил немного походить по лесу. Дошёл до края старой, «малиновой» сечи. По дороге находил ягоды. Но они были ещё далеки от полной спелости. Однако второй бидон удалось добрать. Последующий час сделал попытку побрать ягоды в пакет. Набрал стаканов десять. Но особой удачи больше не было. И так было совсем прилично – около девяти литров. Это уже сбор!

***
Следующий мой визит в лес состоялся не на болото, а ближним маршрутом сразу в самсоновские края. Шёл левым краем болота (рядом с дамбами), затем тропой через лес, после – краем Дворишкового поля и, наконец, прямой дорогой (просекой Дворишки – Якимово) до места.

При входе в лес сразу обнаружил землянику. Её было довольно много – в том месте, где я её собирал и раньше. Так что удалось сразу набрать стаканчика полтора. Неожиданно для меня в лесу оказалось немало и черники. Как же я её раньше-то не заметил! Сейчас она была уже вполне пригодна для сбора – где крупнее, где помельче, где совсем крупная, особенно на светлых полянках. И ни одной живой души вокруг! Тихо, спокойно. И лесорубов не слышно. Раньше со всех сторон бензопилы гудели, грохотали поверженные деревья, надсадно выли перегруженные лесом тягачи, разбивая в пух и прах все лесные тропинки и дороги.

Удалось же всё-таки прекратить эту вакханалию, перекрыть пути сбыта древесины, наладить хоть какой-то контроль за лесом. Даже вертолёты периодически облетать стали лесные участки. Но последствия от погрома остались, остались по всем нашим ивановским лесам. Да только ли ивановским? На Дальнем Востоке, в Приморской тайге уничтожили заповедный кедровник со столетними деревьями. (Сам по радио слышал.) И сколько ещё таких вот заповедных зон закончили своё существование по прихоти сильных мира сего! Вернутся ли они к жизни вновь, получив свободу своего естественного развития? Залечат ли жестокие раны, нанесённые им безжалостными вредителями?

Вот и здесь, даже в этом молодом лесу кругом навалены кучи сосновых стволов, видимо, не подошедших заготовителям по кондиции. Правда, часть из них всё же сгребли (для видимости) к краю просеки. В самом лесу – тоже обширные вырубки с завалами и свежим лесоповалом – нарушили прочность леса, вот и валится сейчас при сильном ветре. Ни ураганов, ни смерчей для этого уже и не требуется. Хорошо, что хоть что-то ещё осталось – может, хватит сил для возрождения?

Но сейчас тихо… Совсем тихо. Только птицы перекликаются, да сосны периодически скрипят, легонько покачиваясь на ветру. Дятел стучит вдалеке. Хорошо, спокойно – от вида этого молодого соснового бора, от светлых старых полян и просек, когда-то прорубленных тут. Именно на них сейчас и спеет черника. Растёт и наливается, особенно рядом со старыми стволами упавших деревьев. Сижу на них и собираю крупную синюю ягоду. Полные веточки её скрываются в траве. Приходится её раздвигать, добираясь до очередных ягод. Поневоле оставляешь за собой след – ничего не поделаешь! А среди кустов по соседству с поляной – высокий ягодник. Черники много, но ещё мелкая. Надо ждать полного созревания.

Довольно быстро наполнил первый бидон и почти не устал. Всё же решил отдохнуть. Прислонился к пеньку, полусижу-полулежу, созерцаю. Кое-где вблизи синеют необранные веточки. Чуть подальше – густая трава с голубыми колокольчиками, ромашками. Пчёлы, шмели, бабочки – обязательные спутники красочного лесного ландшафта. Значит, живы ещё красавицы, находят где-то своё пристанище. И радуют глаз таких, как я, созерцателей, формируют собой красоту лесной жизни, умиротворяют, облагораживают.

В каждом уголке живой природы есть нечто особенное, неповторимое, своё собственное, по-разному воздействующее на нас, будь ты на берегу ручья или речушки, пруда или озера, в лесной глуши или на лесной поляне, в горах или на берегу моря. Но есть и нечто общее, завораживающие, вдохновляющее и просветляющее нас, наши души – наши чувства, разум. И этот общий эффект воздействия обязан удивительному качеству окружающего нас мира, прежде всего, живого мира – Красоте.

***
Красота! Что это за качество такое? Почему она так сильно действует на нас? Что за божественная сила заключается в ней, способная формировать наши души, влиять на наше поведение, внушать нам божественные заповеди глубокой нравственности, человечности – с всеобъемлющей любовью, покаянием, всепрощением, взаимопомощью и другими жизненно важными человеческими качествами, без которых теряется смысл нашей жизни. Как удаётся Природе объединять с помощью красоты всё живое, создавая стройную систему всех жизненных взаимосвязей? Но ведь действительно удаётся, если мы не устраняемся от неё, не замуровываем себя в склепах наших каменных строений, не переключаем свои мысли и чувства на нечто совершенно иное, созданное нами самими для облегчения нашего собственного существования…

Гармония природы, гармония жизни. Она обеспечивается общими законами существования живых систем, близкими «ритмами, мелодиями и гармониями» функционирования наших клеточных структур – биофизическими и биохимическими процессами. А если в целом – то общими законами всего нашего мироздания, нашей Вселенной. Поэтому мы интуитивно стремимся не отходить от них, не нарушать их, жить в согласии с ними – стремимся к гармонии и красоте. Вот почему мы создаем её, творим её, запечатлеваем в образах в виде художественных картин, фотографий, литературных, поэтических, музыкальных произведений и т.д. Мы хотим, чтобы красота присутствовала с нами всегда и везде, вдохновляла нас, облагораживала, спасала нас. Спасала от дурных поступков, дурных намерений, от жестокости и безнравственности. У тех, кто живёт с красотой, кто творит её, души наполнены светлыми и благородными чувствами. Они отвергают всё безнравственное, бесчеловечное, пошлое и жестокое. Они творят мир, а не разрушают его. Они борются за будущее, а не ввергают общество в пропасть анархии и разрухи.

…Единение с природой всегда навевает подобные чувства. Но хочется не только чувствовать, но и понимать происходящее, объяснить хотя бы самому себе причинно-следственную связь нашего духовного единства. Дойти до истины на основе всех накопленных научных знаний в области биологии, биохимии, психологии… Но их явно не хватает для объяснения… Поэтому анализируешь ситуацию снова и снова и убеждаешься, что мы так далеки ещё от глубины понимания сущности биологической жизни, многосторонних связей внутри нашего биологического мира.

***
…Я походил по просекам, но такого обилия ягод, как на первой, больше не обнаружил. Видимо, всё же побывали здесь знатоки этих лесов. Возможно, из самой Кохмы приезжали. Хотя ни на машине, ни на велосипеде сюда по дороге не пробраться. Решил пойти немного назад, через неглубокий овражек. Там тоже бывали ягоды.

Дошёл до крайней вырубки – уже значительно более широкой, заваленной спиленными деревьями. Сие злодейство совершили не так давно – года четыре назад. Отсюда начинались и перпендикулярные вырубки, ведущие от края оврага в глубину леса. Между зарослями малинника оставались ещё светлые «проплешины», и в них, в траве красовалась земляника. Видимо, не всё пространство было обойдено сборщиками. Конечно, надо было этим воспользоваться, и я стал ползать между кустами, с бидоном в левой руке, порой опираясь им (для облегчения) о землю.

Очистив от ягод несколько таких прогалин, я понял, что удача вновь повернулась в мою сторону и можно будет собрать ягоды впрок. Действительно, отдельные полянки позволяли набирать на них чуть ли не по целому стакану. Слева вырубки углублялись в пологий и довольно глубокий овраг. Склон его тоже был покрыт земляничником. Здесь стало ещё веселее. Только и знаешь, что бегаешь или переползаешь с одного местечка на другое. А рядом отдельные кустики черники, тоже увешаны ягодами. – Красота, да и только!

***
Часам к трём небо стало затягиваться тучами, и вдалеке начало погромыхивать. Решил не искушать судьбу и двигаться к выходу. Оставаться в грозу в таком редком лесу, где любой порыв ветра может устроить лесоповал, не хотелось. Да и деревья начали стонать и скрипеть под его усиливающимся напором. Вспомнил, как года три назад наблюдал случайное падение сосны недалеко от меня. Треск стоял ужасающий. А если на тебя нечаянно грохнется?!

Быстренько собрался и поковылял к выходу. Мошкара остервенела! Лезет в глаза, нос, уши, атакуют целыми полчищами со всех сторон. Хоть накомарник надевай. Да эта мелочь и сквозь него каким-то образом проникает. Это потом я догадаюсь натирать сетку мылом. То ли дырки от этого уменьшаются, то ли запах дегтярный бестии не переносят, но залетать внутрь уже не отваживаются. Ну, а сейчас пришлось терпеть до самого Дворишкового поля, километра два с гаком, пока преодолевал завалы и сплошные колдобины. Синяя туча всё время впереди маячила. Гремело близко, но молний не было видно. Уже не страшно: лес вокруг густой, всегда можно спрятаться при необходимости.

Наконец впереди показалось светлое пространство – это поле. Преодолеваю последние, самые неприятные завалы из доброго десятка деревьев, и вот я уже на свободе. Поле обширное. Километра два на три, не меньше. Синяя туча накрыла противоположную часть леса. Наверное, где-то над городом непогода бушует. Здесь у нас прокапало немного, и снова светит солнышко. Красиво!

Вид грозовых туч всегда впечатляет. А когда они все на виду, над огромным пространством покрытого травой и цветами поля, – от красоты просто дух захватывает! Что-то таинственное, грозное, сказочное таится в тёмной синеве небес, готовящейся закрыть чернотой всё окружающее пространство. И вместе с тем яркий солнечный луч и небольшой клочок голубого неба над головой будто символизируют силы добра и света, разгоняющие эти чёрные силы зла и побеждающие на этом краю небосвода.

И хочется уже раздеться, скинуть насквозь промокшую рубашку, подставить разгорячённое дорогой тело солнцу, насладиться этой одухотворяющей свободой, которая порой предоставляется здесь в лесу одинокому страннику. Именно сейчас у меня появилась такая возможность, потому что вдруг здесь, на поле, куда-то исчезли все комары и мошки. Нет ни кусачих мух, ни слепней. Можно ходить, сидеть, лежать совершенно спокойно, отдыхать, наслаждаться этой телесной и душевной свободой, так необходимой порой каждому из нас в нашей далеко не свободной жизни…
Конечно, я воспользовался случаем и какое-то время блаженствовал лежа на траве, подставив лёгкому ветерку свои разогретые телеса. И созерцал величественную панораму цветущего поля, дальних лесов и нависших над ними иссиня-чёрных туч, всё ещё закрывающих собой половину небосвода.

…Невозможно было пройти мимо этой красоты, не запечатлев её. Сделал несколько снимков и поля, и дальних туч, и светящего сквозь них солнца. Не забыл и про землянику в бидоне. Снимать здесь было одно удовольствие – не то, что в лесу. Там приходилось постоянно отмахиваться от всевозможной летающей нечисти, наседавшей на тебя со всех сторон. Но и там я постарался запечатлеть картинки с черникой и земляникой – пусть и в не очень художественной форме, но всё же оставивших память о красоте первых находок. Отдыхал, наверное, с полчаса. За это время туча передвинулась немного к северо-востоку. Небо над головой стало светлеть. И можно было уже не опасаться грозовой атаки…

Преодолел край поля минут за двадцать, минуя по ходу густые заросли высоченного лоха ядовитого, начавшего набирать силу именно на этом участке свободного пространства. Растения здесь достигли просто гигантских размеров – метра три-четыре в высоту, с толстенными стволами и широченными листьями.

Что-то в последние годы этот паразит полей и дорог стал особенно активно распространяться в нашем регионе. Почувствовал свободу – и вперёд, на завоевание земли ивановской. Растёт и на лесных тропинках, и в городских кварталах, на полях, по краю автомобильных трасс и дорог, даже у нас на огородах стал появляться. Ну, здесь-то мы ему спуску не даём, живо расправляемся. А вот на общественных площадях и территориях кто с ним воевать будет? Так скоро все поля наши пустующие лохом покроются… Пока, к счастью, ещё не все! На некоторых, говорят, куда более полезные растения появились – земляника, в частности! Счастливчики, у кого машины есть, целыми вёдрами с них лесную красавицу промышляют. Собирают столько, на сколько сил хватит! Вот и выезжают на такие поля семейные артели или бригады и запасаются на зиму этой ценнейшей ягодой.

Приходится сожалеть, что сам не в состоянии до таких мест добраться. Расположены они где-то глубоко в лесах, у заброшенных деревень, хуторов; и далеко не на каждом поле… Обследовать бы местные поля повнимательнее, со всех сторон обойти их. Но это возможно только на машине или на велосипеде… Вот по этому полю явно машины ездили – примятая трава от колес легковушки. Значит, ездят – на отдых или на разведку.

Благополучно миновал поле, вышел на лесную дорогу, сфотографировал напоследок цветущие незабудки и иное луговое разнотравье и пошёл хорошо знакомыми лесными тропинками через болото к Ломам. Правда, в середине пути дождь всё-таки застал меня краем тучи. Пришлось отдохнуть под одинокой елью в болотном березняке, а потом по мокрой траве и кустам выходить на окружную дорогу. Мокрым по пояс в тёплую погоду ходить не страшно. Я давно уже убедился в этом, поэтому не обращал внимания на некоторые неудобства.

…Как я и предполагал, принятые мною «водные процедуры» не вызвали отрицательных последствий, и я через день отправился на болото. Выехал как всегда в семь утра. Быстро дошёл до места и … был огорчён ауканьем доброго десятка сборщиков, облюбовавших выбранный мной участок леса. Когда только они успели сюда добраться? Уж не ночевали же в лесу с вечера! Скорее всего, ломовские старатели обирают свою вотчину. Что ж, это их полное право. Было бы только желание и упорство в работе… Но хватит ли на всех ягод? Пять дней назад она только начинала по-настоящему наливаться. Сейчас должна быть «в полном соку». Как раз и дожди прошли. Наверное, и эту часть болота захватили.

Перехожу через магистральную канаву, заполненную водой. Она идёт от болота за сторожку, образует небольшой разлив, точнее большую лужу в конце пути, откуда вода стекает в Востру. Сейчас в канаве воды мало – засуха одолела. В иные годы она переполнена. В воде тогда резвятся стаи утят с мамашами. Иногда и селезни вдалеке красуются. В последние годы этой красоты не видел. То ли отстреляли местную популяцию, или же что иное мешает им здесь находиться.
Прохожу ещё метров четыреста и углубляюсь в лес, вправо от тропинки. Иду параллельно большой вырубке, протянувшейся прямоугольником вплоть до следующей, уже перпендикулярной канавы, идущей вдоль Самсоновской дороги. Это примерно в полутора километрах отсюда. Ягод немного. Даже и не пытаюсь собирать. Надо разведать лучшие места. А кругом кричат, аукаются…

– Валя, Валюша!
– Лена! Я тута!
– Иди сюда. Здесь много!
С другой стороны слышится: «Э-ге-гей!»
– Куда упёрся, бегемот, несчастный?! Вечно меня бросаешь!
– Искать надо! Чего там засела? Должны быть ягоды-то!
Совсем недалеко от меня мужчина ходит, сквозь заросли проламывается. Тоже ищет. Видимо, немного ягод осталось. Наверное, каждый день здесь рыщут?

Да, ягод сегодня не густо. Где ещё мелкая, а где обобрана. Решил попытать счастье на самой вырубке. Там светло, много мха и травы, есть свободные местечки между разросшимся кустарником и отдельными почему-то не срубленными деревьями. Иду через завалы к краю вырубки. Трудновато здесь будет пробираться. Не зря все вокруг да около ходят. Там, конечно, тоже можно найти. Наверное, и нашли. Ишь, совсем притихли – уселись на ягоды.

Да, но здесь что-то есть! Смотрю: у куста, около поваленного дерева синеют полные кисточки. Значит, этой дорогой пока не ходили. Надо использовать момент. Хорошо берётся, легко срывается. И очень крупная. Люблю такой сорт. Он обычно в траве прячется, ягоды синевато-тёмные, круглой формы, с небольших веточек вниз опущены. Их трудно сразу увидеть. Приходится траву раздвигать и от кисточки к кисточке передвигаться. Больших скоплений таких кистей до сих пор не встречал, но радуюсь каждой отдельной находке. Поползал на коленках вокруг ствола. Собрал пару стаканчиков – донышко в бидоне целиком закрылось. Теперь надо набрать вот этих, голубеньких. Эти открыто выставились, на всеобщее обозрение – берите, если найдёте. Ну и возьму, и тоже радоваться вам буду. Красивые, крупные, и тоже легко срываются. А вот эти, чёрные, в самой глубине листвы попрятались. Со стороны совсем не видно. Крупные, сладкие. Но плохо срываются. От них в первую очередь руки чернеют. Что ж, поберу для разнообразия и эти.

Бидон быстро наполняется. Скоро полный будет. Правда, последние стаканы как-то медленнее собирать – это тоже закономерность сбора. Вроде вот-вот, совсем немного осталось, а хвать, нет, – ещё добирать приходится. Видимо, ягода всё же постепенно уплотняется и понемногу оседает. В последующем дополнять тару приходится… Ну вот и наполнил. Скорее завинтить крышку, чтобы случайно не рассыпалась. Бывало и такое, особенно когда полный бидон куда-нибудь повыше, на неровное место ставил. Приходилось потом ягоды горстями из травы и листьев доставать. Вот нудная работа!

Принялся второй бидон наполнять, однако ягод вблизи этого места поубавилось. Куда идти, где их больше будет? В центр сечи – там деревьев совсем нет. Прошёл метров сорок… Ягод почти не нашёл. Пошёл вправо, к дороге. Там вроде уже побывали – и ягод мало, да и трава порядком помята. Пошёл краем вырубки влево. Здесь ягода была, моя любимая. – Те же небольшие веточки с крупной сине-фиолетовой черникой. И снова все в траве прячутся.

Постепенно продвигаюсь ближе к лесу. Ягоды со всех сторон – только траву отодвигай. Так быстро можно набрать. А вон у куста уже снаружи синеют. И того же сорта. Только веточки уже большие выросли. Смотрю, а ягода со всех сторон куст окружила, и в сторону сечи просматривается, и к лесу тоже, и там, подальше, на небольшой полянке, огороженной со всех сторон кустами и деревьями, кажется, тоже. Чувствую, что работы сегодня будет много, но насколько много, пока не знаю.

Ускорив темп, стал обирать ягоды с края поляны. В некоторых случаях удавалось подставлять бидон под кисточки и как бы «сдаивать» ягоды в него. С другими сортами такой вариант не проходит – летело больше листьев и целых веточек. Работа спорилась. Уже не приходилось бегать от веточки к веточке, от кустика к кустику. Кисти располагались рядом друг с другом – оставалось только менять позу и переползать с обранного на необранный участок.

***
Второй бидон набрал быстро. Пересыпал собранное в пакет и присел на огромный пень немного перевести дух. Когда кругом много ягод, не так сильно устаёшь – есть возможность менять позу, характер сбора. То собираешь одной рукой, стоя на коленках, левая рука опирается при этом о землю, разгружая поясницу. То ложишься на бок, покрывая верхнюю одежду черничной синевой. То вдруг на какие-то секунды начинаешь работать сразу двумя руками (старый «деревенский» метод), и тогда ягоды сыпятся в бидон почти непрерывной струйкой. Сегодня уже все методы перепробовал, в самой разной последовательности. Что-то ещё будет?! Ягод много, времени всего-то начало первого. С какой стороны продолжать сбор?

Решил продолжать с полянки, до которой пока ещё не добрался. Черничник там казался высоким, но какие будут ягоды? Подхожу с бидоном и… – глазам своим не верю. Черничник сплошь усыпан ягодами, такими же, какие я только что собрал. Только здесь они растут не на отдельных веточках, а сплошным ковром. Веточки перекрывают друг друга, склонившись к болотному мху под тяжестью огромного количества ягод. Ягоды очень крупные, налились почти все. Веток таких на поляне очевидно, несколько сотен. Они покрывают сплошным сине-фиолетовым ковром мох, кочки, траву, висят с обеих сторон на стволе поваленного дерева, забрались глубоко в кусты волчье-ягодника, разбегаются фиолетовыми полосками дальше в лес, занимая всё свободное пространство между деревьями. Сама полянка небольшая – несколько десятков квадратных метров. Но попробуй обобрать такую! Это посложнее, чем собирать бруснику!

Сразу вспомнилась подобная красота брусничных полян за Пежей. Хватит ли сил, да и сколько на всё потребуется времени? Лишь бы никто ко мне не нагрянул! Вон ведь сколько людей здесь ходит. И не сидится им на одном месте. Кричат, теряют друг друга, ищут… Вот один уже в моём направлении ломится. Уже недалеко, метров сорок, а то и меньше осталось. Доберётся – целую артель сразу скличет. Много ли мне тогда достанется?... Кажется, свернул в лес. И, слава Богу! С такой красотой одному общаться хочется. Для этого она и открывается перед тобой в самом неожиданном месте.

Но надо работать. И чем быстрее, тем лучше. И понеслось. На первых порах я просто поднимал черничные кисти и «сцеживал» ягоды обеими руками прямо в бидон: или горстями, или по несколько ягодок – сколько успевал ухватить пальцами и всей кистью. Ягоды срывались легко, явно полностью созрели. Да и сам сорт способствовал этому. Но так собрать много не удавалось. Через несколько минут деревенела спина, и приходилось работать только правой рукой. Но и такой способ давал свои результаты. Специально заметил время начала наполнения бидона 12-20. А к часу бидон был полон отборными ягодами.

Собранная площадь оказалась небольшой – не более одной пятой части поляны… Но уже заметно устал. Всего не соберёшь. Надо переходить на самый быстрый способ сбора – брать только самые крупные и удобные ягоды. Так обычно и делают бабуси, когда выходят на такие вот участки – работа «наперегонки» – кто кого обгонит. Правда, не все так берут, не у всех такая «жадность» до ягод открывается. Другие просто радуются такому счастью. Я же почему-то не могу оставлять в лесу хорошие ягоды. Видимо, это пришло из детства, когда всё-таки редко приходилось ходить за ними, в частности за черникой и брусникой. Поэтому сейчас и мечтал об этой ягоде.

Так что вновь устремляюсь в самый центр ягодного изобилия. «Дою» ягоды, устилающие ствол поваленного дерева, затем снимаю самые крупные с веток в центре поляны. Ползу чуть ли не по-пластунски и работаю вновь двумя руками. Ягодные струйки так и шелестят по краям бидона – точь-в-точь, как от брусники. Но это же черника! Когда я её собирал такими темпами? Да никогда ещё не было такого! Собирал много, быстро, но не быстрее чем бидон за час. Здесь целых двадцать минут сэкономил. На втором, правда, поменьше – за пятьдесят минут собрал – уже тормозит усталость.

***
Три часа. Могу ещё до половины пятого побрать (успеть на автобус к 17-45). Но стоит ли особенно торопиться? Четыре бидона есть. Ещё три пустых пакета осталось. Можно и постараться. Всё, что останется, завтра обязательно другим счастливчикам перепадёт, у меня же сил дойти уже не будет. Да, собирать надо «ad maximum!» (сколько возможно). Пора по-настоящему заполнять морозилку, да и с сахаром заготовки делать.

И я работаю в поте лица. Не обращаю внимания ни на комаров, ни на слепней, ни на более мелкую мошкару. Хорошо, что с погодой повезло. Облачка, солнышко. Дождя не предвидится. Поработал так ещё пару часов, собрал основную ягоду с полянки, по краям её, рядом с лесом прошёлся. Заполнил ещё пару пакетов. Из последних сил добрал бидон и упал рядом с сумкой на моховую кочку. Лежал, не обращая внимания на время. Лежал до тех пор, пока не стихла нестерпимая боль в спине, не перестали дрожать ноги, не отошли от судорог кисти рук – они и вместо ног у меня работали, не только свои функции выполняли.

Как уж я уместил все ягоды в сумку – понять сейчас не могу. Бидоны – по краям, три полных пакета в основное отделение (всё-таки сумка-то лесная «стратегическая»!), две «набирки» по полтора литра тоже как-то пристроил. Думал, дома каша из всего этого будет. Столько килограммов на себе тащить более четырёх километров по нашему бездорожью! «Ходьба с препятствиями» в виде стволов деревьев – это чего-то значит. Дошёл! И даже лямки от сумки ни разу не порвались. А я на всякий случай верёвки для ремонта приготовил. Бывали такие случаи. Как-то влезал в автобус, а сумка (с разорванными лямками) назад улетела. Но она тогда с брусникой была, – так что ягода сохранилась.

Этот поход был весьма впечатляющим и, как оказалось, явился кульминацией моих черничных сборов. Поездка в те края через два дня принесла мне всего-то литров семь ягод, собранных на противоположной стороне сечи – у Самсоновской просеки. Да ещё попал под дождь. Правда, дождичек был несильный и непродолжительный.

В другой раз сходил в сосновую рощу к Самсонову. Земляники там, конечно, уже не было, а вот черники всё же собрал минимальную норму. Затем активность моей деятельности переключилась на малину, которой, кстати, в ломовских краях было немного. Удалось хорошо набрать всего один раз, опять-таки на вырубках у Самсонова. В последующие походы собирал не более бидона, да и то со скрипом. Как-никак, а холодильник заполнил ягодами. Туда же ещё чёрная смородина с огорода добавилась – тоже пара пакетов. Оставшегося же места в морозилках едва хватило для моркови и свёклы. Но это уже в сентябре-октябре было.

***
Самый последний «черничный» поход произошёл у меня совершенно случайно, уже в конце августа, когда я пошёл искать лисички в леса у Голякова и Горшкова. Попав там однажды в грозу и обнаружив на обратном пути грибы, я, естественно, захотел ещё раз туда вернуться за последними. Перешёл тропинкой через Голяковское болото и занялся поиском грибов в дальнем лесу. Лисичек собрал немного (других грибов вообще не было), но вот покрутил в неузнаваемых дебрях порядочно. Как нарочно, не было солнца, и я потерял ориентировку. Запутался в многочисленных просеках и тропинках, покрутил по ним часа два, но в конце концов всё же вышел обратно на болото. Но уже ближе к Горшкову.

Выйдя на знакомые места, хотел сразу переходить болото (оно было совсем сухое) и идти «не солоно хлебавши» к дому. Но тут обратил внимание на заросли черничника среди болотных кочек и на всякий случай свернул с тропинки в их направлении. В кустах скрывались крупные ягоды, висящие на отдельных кустиках, а дальше виднелись полные, необранные кисти, распластавшиеся по болотному мху.

Я не прохожу мимо таких подарков. Поэтому облачился в свои наколенные доспехи и приступил к сбору. И чем дальше углублялся в болото, тем ягод становилось больше. И тоже самых разных сортов. И уже переспелая, очень крупная. Такую я только на болотах и встречал (да ещё однажды в лесах в районе Щапово). Правда, собирать здесь было не очень удобно из-за сплошного давнего лесоповала. Кругом валяющиеся стволы, вывернутые с корнями сосны, ветки, колючки. Да ещё двух гадюк спугнул – грелись на солнышке. Так что собирать в траве приходилось с осторожностью.

Осмотрел ближайшие кочки, покрытые черничником. Отдельные были полны ягод. Среди сине-чёрных скоплений в некоторых местах краснели грозди поспевающей брусники. Её тоже не следовало обходить вниманием – всё же первая ягода. (Нет, вторая. Первую собрал на «таинственной вырубке», за Пежей, ещё в конце июля.) Болото было совершенно сухое. И это несмотря на недавно прошедший ливень! Но, видимо, выпавшая влага способствовала окончательному вызреванию ягод, ибо подобной величины черники я в этом году не находил. Может, были отдельные ягодки, сейчас же такими были все!

Без особой спешки собрал первый бидон. Ушло полтора часа. Отдохнул. Принялся наполнять второй. Но было тяжело. Наваливалась какая-то необычная усталость, становилось прохладно. Пришлось надеть куртку и сверху плащ. Всё равно это не согревало. Дул холодный северный ветер. Видимо, дело шло к временному похолоданию. Собрав более половины бидона, решил больше не мучиться. Отдохнул, перекусил и направился к выходу. Тропинка была совсем рядом. Выходя на неё, обнаружил кочки, полные просто огромных ягод – куда крупнее нашей смородины! Конечно, скинул амуницию и стал быстро добирать бидон. Такие же крупные ягоды обнаружил и по соседству, на других кочках, во мху, а также вокруг огромного муравейника – будто хозяева специально растили для себя эту чернику. Особых претензий мне во время сбора они не предъявляли, так что я спокойно добрал «до полной» и стал упаковываться в дорогу.

На выходе из болота вновь обнаружил подобную ягоду и снова остановился. Стал дополнять уже полный бидон. Немного побрал и в пакет, но сил уже не оставалось. Надеялся, что удастся в скором времени ещё раз навестить эти края с таким же успехом. Моё сердце чуяло, что подобные черничные плантации (возможно, ещё необранные!) простираются и дальше, по ходу болота, где зеленели покрытые черникой и брусничником кочки. Кстати, брусники удалось тоже собрать стаканчиков пять-шесть. И можно было надеяться в будущем на большее.

***
…К сожалению, большего в последующем не получилось. К вечеру меня стало знобить. На следующее утро поднялась температура. Была явная простуда. Видимо, сказалось и многочасовое хождение под проливным дождём несколько дней назад, и сегодняшняя прогулка при холодном ветре. Меня же беспокоило больше другое – клещ, которого я вытащил из своей подмышки дней двадцать назад и анализ которого дал сомнительный результат в плане бареллиоза. Пришлось проводить профилактический курс антибиотиками и другими средствами.

Через три дня всё нормализовалось, а через неделю я вновь готов был к подобным походам. Но именно эта пропущенная неделя лишила меня возможности сделать хоть какие-то грибные запасы. Именно в этот период пошли осенние опята и так быстро кончились, что я смог увидеть лишь огромные перезрелые, покрытые плесенью шляпки, совершенно непригодные для сбора. Оставалась малая надежда на бруснику, поисками которой я и занялся в последующие недели.

В заключение хочу сказать, что бруснику я всё-таки в этот сезон нашёл, но немного, не более ведра (за три похода). Собрал бы значительно больше, если бы успел на основную (и единственную хорошую) плантацию на Ломовском болоте. Собрал на ней литров восемь. А сколько ягод собрали здесь до меня – неизвестно. По крайней мере, на пеньке были оставлены две двухлитровые «набирки» – видимо, до следующего сезона. В этом после меня уже ничего не осталось.

Но разговор сейчас о чернике. Я посетил ещё разок тот болотный участок. Прошёл к нему напрямик, болотом. Ягод, конечно, уже не осталось. Не осталось и дальше, по направлению к Горшкову и сторожке. Хотя повсюду красовался прекрасный черничник с отдельными, с гонобобель величиной, ягодинами. По крайней мере, есть ещё одно место на будущее. И, пожалуй, более близкое, чем по Самсоновскому маршруту… В целом же, судя по урожайности и моим лесо-ягодным успехам, этот сезон 2009 года вполне можно назвать «черничным». Заготовил ягод много. Немало и раздал знакомым, не имевшим возможности заниматься подобным «ягодным промыслом». Зимой же частенько использовал эти запасы для душевного вдохновения и вспоминал свои летние волнующие встречи с этой чудесной и очень полезной ягодой наших лесов.

2009 год