Иду, дремлю. Хронически не высыпаюсь. Ветер бросает колючие пригоршни снега в лицо. По этой дороге хожу четвёртый год. Две сотни шагов, поворот, по тропинке между блоками и лотками. Там ветра нет! Приоткрываю глаза, поворот. В полумраке грезится вагончик, из-за ставней пробивается свет. Под механизмами тлеют старые автомобильные покрышки, разогревая двигатели. Триста метров и прорабка. Клава уже затопила, она рано приходит. Сяду за стол, положу голову на руки, посплю минут пятнадцать, как белый человек.
Кто-то настойчиво тянет авоську с завтраком. Оборачиваюсь. В упор на меня глядят чуть выпуклые глаза лобастого пса.
– Как тебя зовут? Тузик? Ты голодный? – Под лотками живут бездомные псы. Недалеко от больничного городка посёлок под снос. Хозяева получили квартиры в высотных домах, собаки остались. Они собрались на территории больницы в стаю. Несчастным животным ни согреться, ни поесть. Потянула сумку, хочу достать еду, поделиться с Тузиком. Сумка не поддаётся. Смотрю, за другой конец сумки тянет второй «Тузик». Они похожи, как близнецы, наверно одного помёта. Глядя друг на друга, злобно рычат. – Тузики, не ругайтесь, – говорю миролюбиво, – поделимся. – Сумка лопнула, собаки рвут на части бутерброды, глотая вместе с газетой.
С противоположной стороны раздаётся визгливый лай. Ко мне несётся маленькая собачка породы «Моська». В прыжке зубами ухватила край полушубка и, болтаясь как пиявка, треплет его. Лай «Моськи» сигнал: из-под лотков, из-за блоков медленно, как призраки, показались собаки. Оскаливши морды, они ближе, ближе, словно это не бывшие домашние питомцы, а стая голодных волков. Круг сужается. Страх сковал меня. Овчарка со всколоченной шерстью грызёт термос с чаем. Термос лопнул, чай ожёг нос, пёс, взвизгнув, отскочил в сторону. Двортерьер со сломанным хвостом ухватил за валенок. Войлок трещит, рвётся. Кобель смеси бульдога с носорогом тянет полушубок. Рывок, лоскут овчины треплют сразу три собаки. Кобель носом откинул одну, вторую, оскалился – «моя добыча». Откуда не попадя перед ним «Моська». Мощной лапой пёс ударил её. Подлетев, перевернулась в воздухе, упала головой на торчащий из-под снега камень, дернулась в агонии, замерла. Мне на плечи положил лапы огромный «Кабысдох», уставился мутными глазами, ощерился в людоедской усмешке. Пытаясь сохранить равновесие, я шагнула назад, наступила на чей-то хвост, раздался визг. В подшитую пятку валенка вцепилась зубастая пасть. «Главное не упасть, разорвут». Рукой в варежке оттолкнула «Кабысдоха». Лязгнув зубами, он ухватил за варежку. Руку успела выдернуть. Стараясь не шевелиться, огляделась. Меня треплют сразу пять псов. Сколько мне жить осталось? Минута, пять. Ужасная смерть впереди, и нет спасения!
Дверь вагончика открылась, оттуда вырвался сноп света. Вижу силуэт Шурки Балакирева. Надо крикнуть! Не могу. Язык прилип к нёбу.
– Шурка, – простонала я. Что-то почувствовав, он повернул голову, взмахнул руками, заскочил в вагончик, выскочил с ломом. За ним мужики, кто с лопатой, кто с кайлом, кто с топором. Началась битва. Мат, перемат, рычание, визг, лай! Меня толкают, задевают. Стою, как пригвождённая, двинуться не могу. В меня летит рыжая сука. Оторванная лапа болтается на лоскутке кожи, как на ниточке. Автоматически подставляю руки, ловлю её. Взгляд умирающего человека. Из пасти алой струйкой течёт кровь. Глаза животного погасли. Руки свело, не могу её отпустить.
Митьке-бульдозеристу удалось завести движок. Бульдозер движется в мою сторону. Собаки, поджав хвосты, бросились врассыпную. Отвал бульдозера коснулся ног, я кулем свалилась в окровавленный снег с трупом несчастного животного в руках. Клава помогла подняться, вырвала из рук труп собачонки, довела меня до вагончика.
А Митя всё кружит на пятачке на своём боевом друге бульдозере, кружит, давит гусеницами раненых животных, отвалом собирает в кучу трупы и громко и зло орёт песню:
– Это есть наш последний и решительный бой… – Живёт Митя неподалёку. Месяц назад в драке с местными собаками погиб его верный пёс Гордей. Митя мстит за Гордея.
Клава раздевает меня и ахает:
– Повезло, ну повезло, ни царапины. В рубашке родилась. – Я трясусь как в лихорадке и смеюсь, смеюсь, остановиться не могу.
Бригадиру прокусили ногу, Витьке Зимину порвали руку, больше всех досталось Шурке Балакиреву.
– Петров, – командует Клава, – собери у мужиков деньги и в лавку за водкой.
– Так не дают ещё!
– Скажи от Клавы. Дадут! Для мастера «Пшеничную», не будет она вашу отраву пить. – Достаю из внутреннего кармана кошёлёк, протягиваю Клаве:
– Бери всё!
Пью водку наравне с мужиками и реву в голос.
– Знаете, мужики, почему собаки нас порвали, а у мастера ни царапинки. – Мужики замерли, глядя на бригадира. – Она у нас жидовка. Собаки жидов не любят, не едят.
– Дурак ты, Женька, хоть и бригадир! – Огрызнулась Клава.
– Я же рассмешить мастера хотел, а то она плачет, плачет…
Я неделю на больничном – нервный срыв. И долго не могла есть мясо.
Ватные брюки, валенки, меховые перчатки пришлось выкинуть. Полушубок сдала в химчистку, залатала. Жалко выбрасывать – память о дедушке.
Месяц рабочие из бригады ходили на уколы.
***
Через два дня ночью, после нападения на меня, собаки растерзали Жоржика. Жоржик, безобидный бомж, жил в камере теплотрассы. В любую погоду ходил в демисезонном пальто, ботинках на микропоре, шляпе с пером и дипломатом в руке. В дипломат он собирал бутылки. Тем и жил. По шляпе с пером его опознали.
На стаю произвели облаву: псов здоровьем покрепче отдали в лабораторию для опытов. Малышей распределили в хорошие руки. Остальных усыпили. Но долго ещё, то тут, то там, появлялись бродячие псы. Мужики их нещадно уничтожали.
По весне Митя нашёл убитую кем-то суку, рядом скулили три малюсеньких щенка. Он их подобрал, выкормил, раздал по знакомым, а самого шаловливого со звёздочкой на лбу оставил себе и назвал Гордеем.