Ну, как же не взять, если вот оно, рядом лежит, только руку протяни?!! Да просто совесть не позволит мимо пройти! Не-е-ет, никак невозможно!
Дальше речь пойдёт о моей благословенной Украине. Время действия – конец пятидесятых прошлого века, место – большое старинное село, медленно поднимающееся из руин после пожарищ, дважды двойным валом прокатившихся по этой земле. Сначала наши отступали, а немцы преследовали их, потом – обратным порядком. Горело всё: хаты, крытые соломой, сады возле них, поля с неубранными хлебами, а потом – и незасеянными… Горела сама земля, и сгорали души людские от горя: голод, холод, ожидание вестей с фронтов, похоронки, которые дед Прошка, потерявший руку ещё в Первую мировую, приносил после изгнания фашистов то в одну хату, то в другую. Иногда и по несколько сразу. Пока село было под немцем, плутали где-то эти чёрные вестницы, а может, и валялись в каком-то ящике, дожидаясь своего часа. А потом, собравшись в кучку, вместе стучались в подслеповатое оконце: вот, мол, встречайте незваных гостей… Случалось и такое…
Отгремела война. Уцелевшие в этой жуткой мясорубке солдаты вернулись домой. На месте пожарищ постепенно поднимались глиняные мазанки под жидкими соломенными крышами. Распахивалась заросшая бурьяном и нафаршированная осколками, неразорвавшимися минами, снарядами, щедро удобренная кровью и пОтом земля. Как горох, посыпались первые послевоенные дети. Возрождалась жизнь.
Пройдя сначала финскую кампанию, а затем и Великую Отечественную, возвратился и мой отец, израненный, искалеченный, но живой. Идейный коммунист, вступивший в ряды партии в переломном сорок втором, с иконостасом орденов и медалей на груди, он сразу же был назначен заместителем председателя колхоза и, по совместительству, секретарём партийной организации. В качестве заместителя получал трудодни (зарплата такая), партийные же обязанности исполнялись бесплатно.
В конце сорок шестого родилась я, через пять лет – сестрёнка. Тяжело было. Родители от темна и до темна работали в колхозе, с нами, ребятишками, возилась старенькая бабушка Таня. А было нас ни мало ни много – пятеро: я и четверо двоюродных братьев. И все – одного возраста примерно. В общем, бабушке достался на попечение целый домашний детсад. В колхозе такового не было.
Трудно жили. Нищета давила: одежды не было, еды не хватало. Чтобы накормить хоть как-то эти вечно голодные детские рты, взрослые «пахали», что называется, надрывая жилы, отказывая себе во всём. Выживали за счёт того, что выращивали в огороде. У кого в хлеву живность какая водилась: коровёнка, поросёнок, коза, курица – те вообще богачами считались.
Была корова и нас, одна на пять семей: наша и ещё маминой сестры и трёх братьев. Перебивались кое-как. Но вот наступил сорок седьмой. Неурожай и, как следствие, голод. Ели всё: картофельные очистки, молодую крапиву, лебеду. Дубовую кору измельчали и добавляли в картофельные лепёшки, чтоб больше получалось. В похлёбку, которую бабушка варила на всех в ведёрном чугуне, к траве добавляли горсть отрубей (если пшена, то это уже праздник!), забеливали стаканом молока – тем и жили. Конечно, годовалый ребёнок этого помнить не мог, но, повзрослев и слушая рассказы бабуси, я так ясно видела эту картину! Казалось, даже вкус того «яства» во рту ощущала! Пережили и это…
И вот тогда-то, в этот год, народ и начал тащить всё, что «плохо лежит». Даже если «хорошо лежало», под неусыпным оком сторожей, охранников, всё равно рисковали, тащили. Голод же – не тётка, и не на такое ещё подвигнет. А риск был велик, на кону стояла не только свобода, но и жизнь иногда. За пучок колосков, собранных на уже убранном поле, за пару свекл, за горсть стручков гороха приговаривали к тюремному сроку. А за мешок зерна, сворованного с на колхозном току, могли и вовсе под расстрел подвести. Но, повторюсь, голод – не тётка…
Тащили всё: мешок клевера или свекольной ботвы для коровы, десяток корнеплодов сахарной (да и кормовой тоже) свеклы, кукурузные початки, молочной спелости – для себя, зрелые – для скотины. Да и для себя тоже. Перемалывали на жерновах в крупу – и такая каша получалась!..
Ребятня, подрастая, не отставала от взрослых. Даже гордились своими «подвигами», хвастались друг перед дружкой: «А мы вчера с Колькой то принесли…», «А я вот это добыл…». Справедливости ради надо сказать, что друг у друга не воровали, брали только колхозное. Там всё было «общее», значит «ничьё». Соседа же обидеть совесть не позволяла, он – такой же голодный и нищий. Стыдно воровать последнее…
В тот год на поле, примыкающем к нашей улице, посеяли кукурузу. В «моду» тогда она начала входить. Да не какую-нибудь обычную, фуражную, а сорт особенный, на семена. «Гибридной» её называли. К концу лета вымахала кукуруза под два метра, по несколько крупных початков висело на толстых крепких стеблях. Как только появилась завязь в початках, колхозное руководство выделило несколько человек для охраны драгоценной культуры. Почему их называли объездчиками – не знаю. Обходили они поле пешком, каждый – свой участок. Со стороны нашей улицы караулил дядька Тимоха, здоровенный однорукий мужик с такими усищами, что ими детей пугали: «Не шкодничай, а то Тимоха усатый придёт и в мешок заберёт!».
Мне этой осенью исполнялось двенадцать лет, и опыт «добычи» накопился уже солидный. Конечно, если бы мой честный идейный (в силу своего статуса партийного руководителя) папа узнал о моих «подвигах», мне бы очень даже не поздоровилось. Мама же дипломатично умалчивала о них.
В тот злополучный августовский вечер, как только стемнело, и родители, управившись по хозяйству, легли спать, я взяла мешок и вышла «на охоту». Какое-то время с независимым видом посидела на скамейке у калитки, разведывая обстановку и «дислокацию врага» Тимохи. Мол, сижу тут, воздухом свежим дышу, соловьёв слушаю (в августе!). Тишина. Ни ветер не шелохнётся в вишеннике, ни собака не взбрехнёт, ни голоса человеческого не слышно. Село спит. В деревне встают с рассветом, с первыми петухами, потому и спать ложатся рано.
Посидев минут двадцать и не заметив ничего подозрительного, я сунула под мышку свёрнутый мешок и на цыпочках прокралась к кромке поля. Прислушиваясь, постояла ещё минутку и нырнула в кукурузу. «Королева полей» тут же возмущённо запротестовала против вторжения, зашелестела жёсткими острыми листьями. Однако меня её «возмущение» не остановило. Пройдя метров сто в глубь поля, я стала на ощупь выискивать твёрдые крепкие початки, выламывать их и складывать в мешок. Скоро он потяжелел, мне пришлось на вес определять, сколько смогу унести. Следует сказать, что мои действия «в стане противника» порвали тишину в мелкие клочья. Треск стоял такой, что только глухой не услышал бы их. Дядька Тимоха, как я поняла, глухим не был…
Словно гром в ясном небе, прогрохотал громкий окрик: «Стой! Стрелять буду!», – старая, ещё, наверное, дореволюционная берданка всегда висела у дядьки на плече. Говорили, что патроны к ней были заряжены крупной солью. Убить не убьёт, но вот попадёт если, то сутки, а то и двое в пруду отмокать придётся. А там – пиявки, и боюсь я их ещё больше, чем дядьку Тимоху.
– Выходи, выходи! Всё равно поймаю! – Эти слова мужества мне не прибавили. И я решила трусливо отлежаться – авось пронесёт. Тьма же египетская – вдруг Тимоха не заметит меня! Да я готова была мёртвой прикинуться в тот момент! Упала на мешок и замерла. Даже глаза закрыла. Только уши, вытянувшись, как у зайца, напряжённо ловили каждый звук.
Какое-то время стояла мёртвая, как и я, тишина. Потом послышалось громкое шуршание, треск. Дядька Тимоха решил исполнить свой священный долг и найти «вредителя». Вошёл в кукурузу и мелкими перебежками (пройдёт несколько шагов – остановится, прислушается – и снова перебежка) двинулся на поиски. И прямо к месту моей дислокации!!! Я даже дышать перестала…
Шорох всё приближался, приближался. Вот он уже совсем рядом. И вдруг затих. Я открыла глаза. Прямо перед моим уткнувшимся в землю носом стояли огромные кирзовые сапожищи. Очередная прослушка…
И тут мои нервы не выдержали. То ли от отчаяния, страха ли, а может, в силу взросления в «мужском» коллективе двоюродных братьев, но я, неожиданно даже для себя, выбросила руки вперёд, схватила эти ненавистные сапоги и со всей силы дёрнула их на себя. Дядька Тимоха не предвидел такого развития событий и не был готов к нему. От неожиданности он упал и взвизгнул тонким бабьим голоском. А я подхватилась и, дай Бог ноги, помчалась домой. Мешок, естественно, остался « на месте преступления». Улика. Неопровержимая, так как он был подписан. Возили на мельницу зерно молоть, и, чтобы не перепутать с чьими ещё, папа свои мешки подписал. Полностью: фамилия, имя, отчество…
Забежав во двор, я, не раздумывая, одним махом взлетела не чердак стайки, плотно забитый сеном. В дом дорога в этот момент была заказана, я это чётко понимала.
Прошло совсем не много времени, я и отдышаться не успела, а в калитку громко застучали. Загремел цепью и остервенело залаял Шарик. Ещё через мгновение на веранде загорелся свет, и выскочил полуголый папа. Из-за его спины выглядывало встревоженное мамино лицо.
– Кто там? – напряжённым голосом спросил отец.
– Выходи, хозяин! Разговор есть. Серьёзный.
Папа, на ходу застёгивая штаны, торопливо подошёл к воротам.
Каким был этот разговор и чем закончился, долго рассказывать. Скажу коротко. Мама проворно во дворе, под тенью разлапистого грецкого ореха, собрала на стол (мы там всё лето трапезничали). Папа притащил из кладовки четверть (трёхлитровую бутыль) самогона, и сели мужики разговоры говаривать. Долго и, видимо, хорошо говорили. Дядька Тимоха с рассветом проснулся на расстеленной тут же, под орехом, дерюжке. Ни мешка (улики), ни берданки рядом не оказалось. А это – всё, конец! Потеря «оружия», бдительности – крах всему! Страшнее не бывает! «Измена Родине»!!!
В итоге налил папа Тимохе стакан «на посошок», вернул бердану, и тот, покачиваясь на нетвёрдых, почему-то сразу ослабевших ногах, медленно пробрёл домой. Его вахта на сегодня закончилась. О том, что молчать надо, даже разговора не шло: улики-то не было! Да своя оплошность мучила. Пришли мужики к мировому соглашению.
О моём «соглашении» с папой рассказывать не буду. Не хочется что-то…