Предисловие.
Знаете, как это здорово понимать, что у тебя есть все шансы стать счастливым человеком. Уже от этого ты становишься немного улыбчивее и увереннее в себе.
Очень хочется представить, что эволюция станет благосклонна к нам и за мгновение улетит под небеса. В прямом смысле этих безумных слов. Давайте представим, только хорошо представим, что наши кости вдруг, быстро-быстро, стали легчать, а потом и вовсе опередили птичьи. И мы полетели. Знаете, как это замечательно? Не знаете, давайте представим. Что летаем мы так же быстро, как и самолеты и так же высоко, как орлы. Что это стало буднями, но не серым. Представьте, ведь это и есть ступень к истинному счастью. Вспомнить, что мир и вся природа дала нам шанс. Стать выше духовно.
Только речь пойдет не только о невероятной доброте малютки судьбы, а о том, что бывает- не все попали под раздачу счастливых подзатыльников. Совсем случайно. Может ли этот человек так жить? Ведь это невыносимо обидно. Считается ли это ошибочное нелепое лишение шага к счастью стеной в дальнейшем перед ним? Можно ли верить, что, будучи единственным в своем роде ползущем среди летающих,. возможно ли быть счастливее их?
Я не собираюсь заставлять вас верить в это чудо, что мы как-нибудь с вами полетим пить чай в кафе на старом дубе. Я хочу, чтобы вы задумались глубже, каждый о своем. И я надеюсь, что вы поймете, что же кружилось, кружилось у меня в недрах мозга, а потом выплыло на публику…
***
… никакой сказки.
Все умели летать, а он не мог. Все уже забыли, что значит мокрыми ногами прыгать в луже и от холода танцевать, ловить дождинки. Им этого было не надо. Они зато любили безумно рисовать в облаках рисунки наивные, сердечки, человечков. Они летали. Кто высоко, а кто-то еле мог увернуться, чтобы не врезаться в зелень какого-нибудь столетнего дуба. Они летали, это уже было так обычно- кормить голубей, не касаясь скамейки в парке, которые теперь уже пылились, грустили. На них сидели только те, кто еще не мог летать: дети и он.
Не мог научиться: дрожали губы, а руки глупо барахтались в воздухе. Это было обидно, но только невыносимо грустно, как было бы мне, ему не было. Он продолжал жить и даже улыбаться. Он голову с утра запрокидывал в небо и кричал этим увальням порхающим, что он счастливее.
Какой же счастливый человек, который не умеет летать? У него улыбка искриться, а глаза черные, что стоит брать с собой фонарь, когда собираешься туда заглянуть.… И шагает он всегда, не шаркая подошвой. Даже когда невыносимо устал. Говорит о том, что никогда не сдается? Возможно… У него свой самолет, который переливается на солнце, в нем он развозит почту. У него замечательный дом: небольшой, зато есть теннисный корт рядом.
Иногда.… Иногда безумно хочется покорить могущественное притяжение его к этой мертвой земле. Никакого отчаяния, только жгучая злость. Хохот счастливых над головой, забвение их обыденности, которое для него единственное долгожданное чудо.
Только все намного проще. Он не кричит, не сходит с ума. Он пролетает сотни километров за день. Горя нет. Он знает скорость и вкус чистейшего воздуха на высоте, недоступной этим пташкам, на своих жалких подобиях крыльев.
В небе есть роса раньше Земли.
Есть друг.
- Эй, Эштон! Неужели ты из дома не выходишь уже четыре дня? За отпуск себе такой пузень вырастешь, что не сможешь уместиться в сиденье твоего «железный птица»!..
- Замолкни, Джонни.… Куда мне ходить: На поверхности не осталось ни одного общественного здания, кроме туалетов. Столько бензина тратить нет сил…
Они играли в шашки и болтали о глупой приземлено жизни. Джонни отлично летал и никогда не проигрывал. Верил в инопланетян и в власть чувства юмора. Только сам в отряд его никак не входил, хоть и очень старался.
- Знаешь, Джонни, я ведь только недавно понял, что безумно много трачу денег, пытаясь быть хотя бы на горизонте сил таких, к каким вы привыкли.
- Ты это о полете? Да, ты облажался. Судьба ухахатывается с тебя. Знаешь, тебя издалека, с высоты, довольно легко узнать. Ты такой крохотный!..
- Ты что, издеваешься? Что-то с этим надо делать. Устал я…
- Знаешь, приходи завтра на аэродром. Там будет чемпионат какой-то по планерному спорту. Будет довольно весело. Может, смогу тебе помочь.
- Так говоришь, будто фея волшебной дубиной по мозгам даст и вставит их на место…
***
На аэродроме было много полуживой травы и серых птиц. Казалось, что они просто пыльные и уставшие. Люди с заботой и трепетом мыли своих железных друзей. Им нравилось намного больше летать, держа за руку этого зверя. Скорость хоть и та же, но руки не обветриваются, а вокруг гремит любимая музыка.
Джонни бежал навстречу радостный. Видно было, как давно он не бегал, спотыкался о муравейники, шорох травы не приносил радости. В конце концов, взлетел и за мгновение уже глядел на Эштона глазами безумного Деда Мороза, который в этом году за хорошее поведение решил подарить маленькому Эштону Турцию и Карибские острова, как бонус. Потащил за руку, предлагая перекусить.
Там было много счастливых людей. Они ели дешевую еду, казались пришельцами из прошлого, когда пикники проводились под старыми деревьями на самодельном столе, а не на витающих ресторанах с серьезными официантами.
- Эштон, это Эмели, Эмели, это Эштон.- Джонни говорил это с таким выражением, будто она или королева Англии или мужчина, который родил ребенка. А она смотрела в сторону и улыбалась кому-то.
- Очень приятно с вами познакомиться, Эмели.
- Да, конечно…
У нее была мозоль на пальце, скорее всего из-за джойстика на инвалидном кресле. Седая прядь переливалась на солнце, губы обветренные и желтые глаза. Она не обращала внимания на окружающих, она будто что-то высматривала.
Эштон чувствовал, насколько ему тут не рады.
- Джони, зачем мы тут?- шепнул он.
- Подожди. Эх, тебе очень нужно с ней поговорить.
- С кем? С ней? Как? Жестами? Она же явно не в себе.
-Подожди часок другой, вы обязательно поговорите.
А Эмели теребила часы в руках, глаза бегали нервно, искали. И только когда все поле оглушило резвое ржание, можно было увидеть улыбку Эмели неимоверно счастливую. К ней подвели черного скакуна, он вырывался, злился, но как только она прикоснулась к его гриве, стал похож на преданного щенка.
Двое мужчин посадили ее верхом. Она распустила волосы, надела огромные очки и исчезла. Только пыльный туман доказывал, что им все это не показалось.
Люди не знают, что такое свобода, не осознают, что им она важнее всего и всех. Они смотрели на человека и лошадь и думали, что это и есть истинная свобода. А Эмели, чувствуя ветер в каждой ресничке, обнимая друга за могучую шею, знала, что эта свобода закончится и останется в памяти. А то, что уходит, то не важнее бутерброда с сыром.
- Она когда-то летала. Безумно высоко и быстро. Недосягаемо, виртуозно. А теперь даже самостоятельно обуться не может. Упала когда-то с самого верха небес, с верха блаженства. И никто ее не поймал. Теперь не летает, не ходит, не живет. К тому же, немного сумасшедшая. Кроме этой лошади никто не смог с ней с тех пор заговорить.
- И чем она может мне помочь?
- Вы поможете друг другу. Как бывает в лирических фильмах. Ты будешь ее воскрешать. А она тебя.
- Кажется, это ты сумасшедший…
Несколько часов они смотрели, как сменяются облака, как между ними проносятся планеры; как по велению ветра уставшая танцует трава. Эмели не появлялась. Раз уже приехал, убил выходной, Эштон остался.
Солнце, падающее на горизонте, казалось крохотным. Эмели вернулась изнеможенная, но довольная. Ее укутали пледом и повезли в палатку. Кто-то что-то шепнул ей на ухо. Слеза скатилась одобрительно. Она глянула своими солнце подобными глазами прямо в глаза Эштона. Она будто были наполнены материнской любовью и жалостью. Эштон сидел на раскладном стуле, как провинившийся ребенок. Она приблизилась, погладила лоб заботливо, расплакалась, прижала его руки к груди и, если бы не была прикована к инвалидному креслу, то упала бы в ноги ему. Ведь унизительно потом просить поднять с мертвых колен. Потом она просто долго глядела на него, будто что-то искала. А когда нашла- слегка улыбнулась, всхлипнула, укуталась в плед и уехала.
- Просто иди за ней…
У нее была своя палатка. Там горели свечи, и бегала по полу и кровати, играя с плюшевой крысой, молодая кошечка. Было все довольно пыльно, возле лампы, стоявшей на самодельном столе, витали бабочки. Эмели включила чайник, Эштон присел на деревянный стул- за этот день ожидания, чувствуя, что оно закончилось, ощущается опустошение и невыносимая усталость.
Он ничего не ждал, хотелось спать, что эта калека может сделать? Она даже сама лечь на кровать не может. Чувствовал себя жалким в городе, а здесь, рядом с этим тянущимся к свету человеком, знающим, что это бесполезно, рядом с ней хотелось бить себя по щекам, взбивать счастье. Она начала говорить:
- Я уже десять лет не летала. У меня будет парашют. Единственный парашют в этой стране. Только это настолько глупо, я себе не верю. Я тогда упала, упала… А он меня не поймал, не поймал…
Начали трястись руки, потом она забилась в угол кровати, куда ее заботливо уложили, укрылась почти с головой, захныкала. Это продолжалось минуты три. Эштон невольно подошел, легонько обнял, она постепенно успокоилась, из-под одеяла его за руку схватила ее раскаленная рука, потом показалось лицо заплаканное. Стала похожа на самого несчастного ребенка на свете:
- А ты что делаешь, чтобы чувствовать полет?
- Ну, у меня свой самолет, только в нем и летаю.
- А я не умею управлять самолетом. Тебе больше повезло, чем мне. Ты и не знаешь, что есть полет. Даже не представляешь всю прелесть этого шума в ушах. Ты даже приблизительные чувства не испытывал. Счастливый.
- Ты сможешь меня научить?
И тогда она посмотрела на него взглядом всех глухих от рождения людей, которым не поможет слуховой аппарат, на человека, который от него отказывается со словами: « Обойдусь!»
- Тебе это мешает быть счастливым?
- Ну да…
- Ты не к тому обратился. Знаешь, как стоит «учиться» летать, если само, как дар божий не пришло? Нужно с высоты здания, с этажа сотого спрыгнуть, не веря в то, что приземлиться можешь об асфальт на скорости сорок километров час.
С этими словами она стала бледной и худой. Стала смотреть куда-то в стену, не реагировать на разозленный взгляд Эштона, разочарованный взгляд.
- А если упаду? Если не дано так просто вспорхнуть под облака???
- Значит, упасть, разбиться в мясо, чтобы мозги расползлись по земле.
Она разозлилась. Глаза покраснели, слова выбегали хмурые и растрепанные. Было страшно понимать, что она права и что непревзойденно несчастна. Потом она резко затихла и сложила голову на его плечо. Вскоре она уснула. Эштон ушел, потушив все девять свечей в ее палатке.
С утра почти не было росы. Обычно она долго спала на газонах, ее никто не хотел втаптывать в рыхлую почву мокрыми стопами. Сейчас же, на этом невероятном поле не блестела зеленая гладь, люди гуляли здесь, по-видимому, с шести утра.
***
Из палатки Эмели вышел врач. Он был слегка расстроен. Эмели не появлялась до обеда. Говорят, давление поднялось. Эштон привык к этому месту, почти забыл, зачем приехал. Было тепло, над головой не летали люди, чувство родного дома заставляло не уезжать.
Погода была какая-то странная. Сильный ветер и много солнца. Небо всегда было чистое и быстрое. А трава прибитая. Длинными косами к горячей земле. На ней лежат уставшие счастливые пыльные люди.
На обед жарили сосиски и выжимали сок из апельсинов. Все рассказывали о своем детстве, Эштон веселился, рассказывал, как прыгал с козырька дома с картонными крыльями. Обычно эта история вызывала смех, но здесь люди лишь умилялись и заботливо били по плечу.
Здесь понимали. Здесь были люди, боящиеся высоты, для которых сооружали тарзанки. Для тех, кого убивала астма на высоте, придумывали тренажерные дельтапланы. И все было просто и с надеждой.
К вечеру к Эмели зашел почтальон с большой посылкой за плечами. А потом из палатки вылетела сама Эмели с криками: «Ну, наконец-то!». Люди вокруг сразу поняли причину ее радости, стали подходить к ней и поздравлять. Царила атмосфера праздника. Это был парашют. Старенький, немного пошарпанный. Почтальон, довольный собой, рассказывал, что хорошенько повозился, чтобы достать эту штуку. Эмели обнимала его руки и светилась.
Без лишних слов начались приготовления. Самолет с нетерпением бурчал под ухом. Эмели снарядили в парашютный костюм, который ей очень шел. Огромные очки и лучезарная улыбка светили похлеще, чем солнце. Немного расстроилась, что самой прыгать никак нельзя в таком состоянии…
- Прыгнем со мной, Эштон. Ты узнаешь, что такое свободное падение, когда ты зависишь только от удара вверх парашютом. Мне нужны твои ноги, а тебе это падение.
Недолго сомневаясь, Эштон согласился. Кто-то сзади крикнул, что если закрыть глаза, то может показаться, что летишь не вниз, а что управляешь полетом. Но это лишь на мгновение, потом тебе захочется полететь на закат, но земля будет продолжать злостно притягивать тебя в свои объятия. А когда бухнешься на землю, поверишь, что ад на земле существует Главное, не поломать ноги. Эмели схватила за руку.
До прыжка сердце билось очень и очень быстро, а когда открыли дверь, замерло. Не хотелось ему падать. Эмели пела старые песни одну за другой, обнимала себя руками Эштона, повторяла, как же она долго ждала этого. И вот их уронили. Хотелось кричать или терять сознание, но глаза слезились от радости. Точно от радости, а не от вихря. Эмели молчала, только изредка легонько взмахивала руками. Те две минуты, как они были птицами, ветер был повсюду, ветер был в них. Удовольствие, подобное всем победам. А когда парашют вернул реальность, проснулась зависть к тем, кому этого делать не надо. Тихо любовались видом, который уже совсем им не был нужен.
- А представляешь, ведь это совсем не полет… Когда летишь по-настоящему, не считаешь секунды, забываешь о контроле и порхаешь между ветвями вековых деревьев.
- Эмели, можно я у вас останусь надолго?
- Таких как ты больше нету. Все могут летать, понимаешь?
- Да…
- И тебе здесь никто не поможет. И в историю ты не войдешь, как исключительный. Это вроде того, если у тебя не было второго глаза.
- Да, я понимаю.
- Ты нам тут не нужен.
Потом они приземлились, где их уже ждали. Эмели отказалась от помощи, уехала сама в сторону пшеничных полей.
***
Ее волосы запутались в высоких косах пшеницы. Эштон подбежал, испуганный последними словами. В его лице играло отчаяние. Из-за ее слов создавалось впечатление разбитости той жизни, что была у него. Всей недоразвитости и низости всего прошлого счастья. Он развернул кресло к себе:
- Неужели это ты считаешь меня ничтожеством?
Она молчала.
- Может, я и жалок, но ведь изо всех сил стараюсь с гордостью прожить жизнь. Да, я не летаю. Я лишен самого лучшего, что есть у людей. И кто в этом виноват? Хочу надеяться, что никто. И всю жизнь у меня болит шея, сколько себя помню, потому что с завистью таращился в небеса. А ты сидишь напротив меня, и глаза твои ненавидят меня. Может, ты понимаешь, что миллионы и миллионы раз меньше тебе удостоено улыбаться, но тем ни менее смеешься надо мной. Что же это за мир, где мертвое растение смеется над сорняком?
- Прости, прости меня, пожалуйста.
С этими словами она упала на землю, обняла траву высокую руками и начала судорожно дрожать.
- Ты не виноват, конечно, прости, прости. Ты просто не понимаешь…
- И что же настолько недосягаемо для моего понимания?
- Ты прости, прости. Я уберечь тебя хотела. Продолжай жить, черт возьми. Здесь люди в миллионы и миллионы раз несчастнее. Они смотрят на тебя и завидуют, потому что ты пустоту в душе заполнил. Тебе там не щемит, тебе спокойно. Душа цела, ей хорошо. А их души болят и плачут, рвутся. Они не могут уже жить без неба, а ты можешь. Зачем же тебе это, зачем?
- Быть проще несчастной и утерянной, как ты, чем пустым и непонятым, как я. Да, твоя жизнь сломана и заброшена в дальний угол. А моя никогда не начиналась.
- Ты не понимаешь. Ты переоцениваешь эту синь. Без нее не рушатся стены и не умирают цветы. Ходя по земле, чувствуя запахи. Ты знаешь, на небе нет запахов, там ничем не пахнет. И это ужасно. Там пыльно и чуждо. Там ты как в неведомой стране, где тебе не рады. Нам не рады на небе, понимаешь? Ты, наверное, не помнишь, но мне бабушка рассказывала, что раньше летало мало людей, сложно было научиться, почти началась гражданская война, да только эволюция опередила события, и в один прекрасный день все проснулись птицами.
- Замолчи, прошу, хватит этих красивых легких фраз!.. Ты же умираешь, ты уже десять лет не мыла посуду, потому что не дотягиваешься. Ты карлик, ниже всего мира. Ты не можешь этого отрицать, но и я не могу не сказать, что счастлив, что тебя знаю. Насколько ты покалечила мне жизнь, насколько наполнила воздухом.
- Уйди отсюда. Исчезни. Тебя же устраивала твоя жизнь, просто иногда было немного одиноко, заведи собаку, собаки не летают, вам будет, о чем поговорить, только хватит уже мелькать перед моими глазами. Я бы поменялась с тобой жизнями, если бы было возможно, думаю, от отчаяния каким-то поздним дождливым вечером, ты бы тоже решил поменяться. Только я не желаю горя никому из людей. Упасть с такой высоты, лишиться всего, всего, этого не достоин никто. И какой бы дрянью я не была, я все равно проще, чем наказание, которое придумала мне жизнь.
Эмели облокотилась о сиденье кресла, смотрела через щель на спинке, как катится солнце, Эштон тихо сбрасывал божьих коровок с плеч.
Оба не хотели оставлять друг друга в такой грусти, но и смотреть в глаза было неловко. Первым ушел Эштон, накинув капюшон, Эмели еще долго сидела так, отказываясь от помощи, кричала, что сядет сама, как только великое чудо с небес кинет ей хоть какие-то ноги…
Небо кружевами бомбило землю- сбрасывала лишние звезды. Только никто уже не загадывал желание, уже двести лет.
Тогда был замечательный день. Только ветра не было, поэтому на аэродроме играли в шахматы и искали облака. А их не было. Так тоже бывает, что кто-то зависит от облаков.
Эштон пролетел над их головами и скрылся за холмом. Он никогда не плакал. Ни разу в жизни, но сейчас из-за соленой пленки на глазах невозможно было ничего разобрать. И в голове недоразумений молнии.
Кто-то с земли увидел самолет и усмехнулся, кто-то, случайно взглянув в окно и заметив самолет, достал из альбома фотографии прабабушек, умилился, всплакнул. А Эмели прикусила губу, с первого раза залезла на кресло и поехала быстро-быстро в ту сторону, куда летел самолет. И ее посадили на такой же. И она не отрывала глаз от холодного стекла, голова трещала. Опять безумное давление.
***
И что же делают обезумевшие люди в огромном городе. Они забывают свои проблемы в алкоголе или на каких-то дорогих тусовках. Люди любят забывать, чтобы потом найти оправдание, чтобы всегда быть непричастным к своим злодеяниям. Они делят себя же на двух людей, радуясь, что, облегчая душу, они не пачкают ее грязью. Лишь единицы винят себя и только себя в теперешнем отчаянии. Лишь единицы пытаюсь вытащить за шкирку себя из пропасти. Только это, как всем известно, невозможно. Кто-то должен это сделать, самому справится еще не удосуживалось никому.
Эштон поднимался по прозрачным лестницам, видел в них свое отражение, а после себя оставлял песочные следы, которые через пятнадцать минут уже тщательно вымывала уборщица. Так банально, а Эмели как-то сказала, что стоит упасть, чтобы перед жалкой землей вспорхнуть неожиданно для остальных и долгожданно для тебя прямиком в небо. И хоть глаза тогда у нее были безумнее, чем обычно, именно для этого Эштон бежал по нескончаемым лестницам самой красивой многоэтажки города. И всем своим воспаленным сердцем верил, что сможет выиграть. И насколько эта затея не казалось последней в его жизни, она не внушала страха. Никогда ничего не боятся очень здорово, не будешь умирать ни на чьих коленях.
И как только достиг крыши, сильный порыв ветра окружил пылью всё. И звонить никому не надо, плакать не надо, прощаться с близкими и миром совершенно необязательно. И никто не прибежит спасать, даже если увидит человека на крыше. Уже сто лет все двери на крышу стали главным входом. Вокруг Эштона ходили люди, разговаривали по телефону или упаковывали покупки в рюкзаки.
Эштон улыбался. Расправил руки и… Так тихо начал падать.
За падение ни о чем не успел подумать, ведь за десять метров сложно найти нужную мысль. Вроде такая детская высота, но падать было больно. Очень больно. Упал на леса, скорая прилетела очень быстро.
Человека, упавшего с крыши, не могли привести в сознание. Долго. Думали, что и не смогут. К нему никто не приезжал. Документов при нем не было, близких не нашли. Только через два дня позвонил телефон осторожно, буркнул два раза, светилось женское имя Эмели. Он быстро затих, неуверенно включилась блокировка клавиш. Телефон хмуро погас.
Парню, упавшего с крыши, нужна была пересадка почки. Просто ничего не случается. Он не приходил в себя почти. Лицо было бледное, а руки немного дрожали. И врачи искали донора. А близкие не приходили. Телефон закричал еще раз. На этот раз дерзко, он трепетал минуты три, пока его не услышала медсестра.
- Да…
- …простите, можно позвать к телефону Эштона?
- Простите, он без сознания, он…
Бросили трубку, через мгновение снова позвонили.
- Где он?
- В первой городской больнице. Несчастный случай, упал с крыши, так странно. Мы никак не можем определить, чем он болен.
- Очень интересно, если вы врач, то должны понимать, что упавший с крыши человек, скорее всего себе что-то сломал ил еще что-то..
- Да, конечно, у него переломы нескольких ребер, руки в четырех местах и отбита почка. Просто люди же не падают с крыши. Он не был пьян, значит, случилось еще что-то.
- Идиотка, он не умеет летать!..
Голос в трубке стал беситься, телефон бился, норовил выпасть из руки.
- Девушка, не надо так орать, как это не умеет летать? Что вы такое говорите?
- Да, не умеет. Просто вылечите его, прошу, вылечите.
- Мы делаем все, что в наших силах, а вы ему кто?
- Господи, вылечите, умоляю…
- Девушка, ему нужна пересадка почки, вы слышите?
- Да… Пересадка… Обязательно.
***
Стены были жуткие. Настолько белые, что подсознательно уже хотелось спросить: «Я в раю?». Эмели обожгла губы кофе, Джони пошел за сахаром, Эмели пьет очень сладкий кофе. А когда он вернулся, сел рядом на неуютное больничное кресло. По их серым лицам было видно, что они давно тут. Эмели сняла пластырь с руки. Кровь невольно показалась на бледной коже.
- Черт, почему-то еще кровит… Кровь ни к черту.… Чувствую, сдохну сегодня.
Джони не знал, смеяться ли с этой шутки. У него болела голова, и слепились глаза. Если Эмели подойдет, то вернут его друга, а если нет… Он боялся представить, что может тогда измениться. Но из-за позднего часа и третьей чашки крепкого кофе мысли появились сами собой. Если Эштона не станет, с виду же ничего не изменится. Жизнь не развалится, даже одиноко не станет, ведь родные люди останутся рядом, помогут справиться с любым горем. От таких мыслей заболели глаза, вспотели руки. Страшно. Это же его лучший друг, который может умереть. Так больно самому же осознавать, что от боли утраты никто не сойдет с ума, когда он умрет. Ни у кого не разрушится жизнь…
Кода кофе был допит, заболело сердце. От усталости или, чтобы возразить обезумевшему разуму. Как же больно, наверное, терять близких. Хоть бы с ним такого никогда не случилось.
- Ты уверена? Ты не должна этого делать.
- Должна. Еще как должна. Это мой шанс.
- Какой шанс, о чем ты говоришь? Ты можешь умереть на столе. Эмели, в мире миллионы людей с такой же группой крови…
- Да, и они так и бегут отдать кому-то свою почку…
- Я хочу сказать, что это слишком героический поступок.
- Джони, замолчи, прошу. Я давно не хочу жить. Можно сказать, десять лет.
Она вылила кофе в мусорное ведро и схватила Джони за руку.
- Ведь самоубийство- это грех, а я хочу хотя бы за пределами земли быть счастливой. Я заслужила, я вдоволь прожила. А еще Эштон самый хороший человек. И я рада, что умру за него.
- Не умрешь, всего лишь почка… Все будет хорошо.
Врачи в больших очках говорили, говорили. Эмели внимательно слушала, иногда прикусывая губу. Врачи говорили о риске, об анестезии, потом кто-то по привычке буркнул о возможной инвалидности после пересадки. Стало тихо. Все непонимающе смотрели на молодого врача, который сам понял не сразу глупость, которую сказал. Эмели расхохоталась.
Джони стоял возле пустого инвалидного кресла, теребил пластмассовую ложку. Эмели заснула, и ей приснился замечательный сон. Будто она летает по фиолетовому небу, а в руках у нее полевые цветы. Только потом к ней подлетел Эштон в белой рубашке. Он сказал, что теперь они вместе будут летать, и Эмели расплакалась во сне. Ведь если она умерла, то сейчас она улетает на небеса, а значит, Эштон тоже умер, а так нельзя, так неправильно!
- Эштон, неужели мы умерли?
- Да. Твое сердце остановилось, как только мне пересадили почку. Сейчас, да, только что установили время твоей смерти, чувствуешь облегчение? Вот, это ты умерла. А я еще бьюсь, мое сердце, оно сразу встало после твоего. Я могу остаться с тобой, если хочешь…
- Нет, ни в коем случае, кто-то же должен из нас выжить. Так будет правильнее.
- Необязательно. Мы можем оба остаться здесь и летать, летать, летать. Мы пролет се эти тысячи километров, которые не дала нам пролететь жизнь
- Нет. Мой милый друг. Ты должен жить.
-Разряд.
- Ничего.
- Этот парень не должен умереть на моей смене. Еще разряд.
- Есть пульс.
- Вот видите, сестра, главное хорошо попросить!
И хирург с гордостью продолжил работу, а после каждый раз, прося стереть пот или подать какой-нибудь прибор, делал самодовольный взгляд, который очень забавлял сестру.
А в соседней операционной лежала Эмели, медсестра отключила ее от всех аппаратов, заботливо укрыла ее одеялом. Глаза Эмели покрылись синим блеском, губы стали тоньше, а седая прядь немного шире.
- Эй, хватит спать, мир тебя заждался!..
- Ты чего орешь, Джони. Лучше попить принеси.
- Будет исполнено.
***
А когда глаза открылись, счастливый свет жизни не ударил в них. Все было спокойно, Джони выбежал такой радостный из палаты, от него запах кофе разлетелся от стены до стены. Помнился только ветер и страх, смотрящий прямо вниз, на землю, которая неимоверно быстро приближалась.
Глаза болели.
- Вот, апельсиновый сок.
- И долго я так валяюсь?
- Долго, брат. Довольно долго. Скажи спасибо Эмели, поделилась почкой.
- …спасибо. С ней все хорошо?
- Ну, ты конечно, дурак. Прыгать с крыши, это же последнее дело. Сказал бы, что у тебя депрессия, сводили бы тебя к специалисту. Нет, ты же у нас самостоятельный, решаешь проблемы сам и любым путем.
- Джони, что с Эмели, ты не ответил.
На это Джони побледнел, не знал, что ответить, поэтому просто погрузился в самозабвенное питье кофе.
- Джони,- уже кричал Эштон,- ты можешь мне просто коротким предложением сказать, что с ней? Умерла, да?
- Да.
Потом они оба сделались серьезными и неэмоциональными. Стали говорить не о чем, звать санитарку каждый час, чтобы проверить швы, часто молчали подолгу, что начинало обоим казаться, что комната пуста, что жизнь пуста, что говорить уже будет просто не о чем.
« Я всю оставшуюся жизнь думал об Эмели. О том поступке ее, который спас мне жизнь. Я никак не могу ее понять. Да, ее жизнь было ничтожной и тоскливой, только я не тот, кто благодарил бы ее яростно, если бы она осталась в живых. Я бы перестал отправлять открытки поздравительные уже через год. Она жила со мной в моей черной полосе, обычно такие люди отходят на второй план, когда горе проходит. Они его ассоциации. Только вот Эмели умерла, и от этого еще страшнее. Я лишь случайно въехал в ее будни, случайно их изменил. Что она во мне увидела? И почему проснулась забота?..
Прошло пять лет. У меня все хорошо. Вообще, у меня получается счастливая жизнь. Так странно. Я не всегда это понимаю. Каждый год в самый ветреный день весны, в апреле, семнадцатого, по небу пролетают планеры. Много, очень много планеров. А по улицам бродит много людей. Это удивительно для них, но они ходят, вспоминая одну странную девушку, которая умерла пять лет назад. А еще я купил ее коня. Только никак не могу научиться с ним дружить. Он сбрасывает меня. Нет, я не хожу на ее могилу.
Ее кремировали. Я хожу на аэродром. Да, удивительно.
Нет, я еще не умею летать. Но очень хочу научиться………………….»
Послесловие.
Денис, ты, скорее всего, никак не можешь себя узнать в этом странном человеке, который не умеет летать. И не найдешь. Тебя там, как такового, и нет… Я не старалась сделать из него тебя. Просто, чтобы легче было писать, я пририсовала ему твое лицо. И сразу писать стало легче. Спасибо тебе.
А посвящается именно тебе, ведь все на этом свете, со смыслом или без него, должно чему-то или кому-то посвящаться.
Я очень надеюсь, что какая-то долька души, вложенная в эти страницы, дошла до читателя.
О чем же была эта мысль?
О счастье. О том, что оно все равно есть. В любом виде, даже в виде замечательно-прожаренной курицы. Оно просто очень маленькое, но настоящее. Накапливайте, чтобы было теплее. Чтобы перезимовать плохое, что будет у каждого в жизни.
Я очень люблю свет, но не когда его много и всюду, а когда среди бесконечности ночи он таинственно светит где-то в далеко за реальностью.
Люблю эти одиноко горящие окна среди темноты, за руку с Луной. Они веют надеждой. Яркой сказкой счастья.
Да. Это так. Только нам, отсюда кажется, что это так грустно и больно светить в одиночестве.
Но именно там люди счастливы. В этом ярком свете происходят радостные вещи.
А грусть только в с виду простых ночных окнах.
Там люди сидят в тиши на подоконнике с чашкой уже почти холодного чая и смотря в даль этих домов,
Надеясь, что и в их окне скоро загорится свет.
Люблю еще эти горящие троллейбусные остановки.
Они мне почему-то говорят, что не стоит торопить чуда.
Нервничать и кричать, что оно никогда к нам не придет.
Не стоит. Нужно просто сесть и подождать.
Оно обязательно придет, и вы узнаете, когда оно будет близко,
Так как над вашими головами трепетно зашевелятся троллейбусные линии.
Но первое место несомненно фонарям
Богам ночи, дружат в туманом.
И когда он укутывает мир- летают.
Прекрасны. На моей дороге тысячи парящих фонарей.
Они окружают с дорогой нашу планету.
Говорят, что из космоса они видны и кажутся мотыльками
Во всяком случае, я хочу в это верить.