- К чему это представление? – сердито спросил я, когда Раух ушёл, уверившись, по всей видимости, в том, что с его пациентом всё в порядке, коль скоро он готов разыгрывать и смеяться.
- Не сердись, - кротко попросил сразу помрачневший Холмс. – Я испугался.
- У тебя рефлекс, как у каракатицы, при испуге выбрасывать чернильную завесу? И всегда почему-то в мой адрес.
- Не сердись, - снова повторил он, не глядя на меня. – Я знаю, что ты мне простишь, не то не позволял бы себе, и сгорел бы изнутри дотла, ещё лёжа в вашем госпитале.
- Ты моей незлобивостью пользуешься.
Он уронил голову:
- Да.
Я понимал, что это смирение целиком и полностью наигранное, и всё равно неизменно ловился и всё ему прощал – любые выходки, на которые он, надо признаться, был щедр.
- Нам нужно пойти к оптику и заказать тебе новые очки с затемнёнными стёклами, - сказал я, помолчав.
- Хорошо, - снова смиренно ответил Холмс.
Я посмотрел на него подозрительно.
- Может быть, стоит поискать, где я обронил старые? – тут же задумчиво проговорил он. – Зачем нам лишние расходы – особенно в преддверии путешествия?
Ну, вот. Так я и знал.
- Твоё лукавство шито белыми нитками, Холмс, - сказал я со вздохом. - Теперь, после визита Рауха, тебе тем более хочется узнать, кто живёт в этом доме. Не то сомнения в здравости своего рассудка будут мучать тебя всё сильнее. Хорошо, ради твоего спокойствия пойдём. Вот только не думаю, что мне стоит снова там показываться, не то мой знакомый швейцар и перед тобой замкнётся, как устрица.
Холмс улыбнулся:
- Там есть один очень удобный выступ в стене. Ты постоишь за ним, и он тебя не увидит, а ты всё будешь слышать, как в оперном театре. Идёт?
- Ладно, сними мне ложу в оперном театре за выступом. Кстати, насчёт витрины... Я понимаю твоё нежелание в преддверии путешествия входить в расход, но...
- А я чуть не забыл, - спохватился он. – Делаюсь рассеянным, заметь. Это не симптом?
- Теперь ты будешь во всём выискивать симптомы? – поднял брови я. – Он тебя, действительно, напугал...
- Вообще-то, - серьёзно сказал он, - сейчас я просто пошутил. Я ведь всегда говорил тебе, Уотсон, что лишён чувства юмора напрочь.
- Вообще-то, - понизив голос, «по секрету» сказал я ему, - ты лгал, когда так говорил. Разве что порой это чувство проявляется у тебя своеобразно... Ну, идём?
Своеобразие юмора Холмс проявил тут же, вручив парикмахеру чек от «Общества поощрения снежных баталий и обеспечения их безопасности в городской черте». Оставив удивлённого брадобрея с приоткрытым ртом и чеком в руках на пороге его заведения, он присоединился ко мне, и мы свернули в злополучный переулок с вазой, розами, скрипкой и удобным выступом в стене.
- Спрячься, - шепнул Холмс и постучал.
Давешний швейцар снова появился во всей красе – осторожно выглядывая из-за каменного выступа, я видел его.
- Ну, слава богу! – воскликнул Холмс. – Я уж боялся, что недоразумение так и не уладится. Стучу-стучу – никого.
- Кто вы? Что вам нужно?
- Ну, то вчерашнее письмо, которое сюда доставили по ошибке. Очень важное письмо. Отдайте мне его, прошу вас.
- Какое письмо? – не понял швейцар.
- Вчера, - Холмс говорил возбуждённо, но веско, растолковывающее. – Его доставили сюда. Ваша хозяйка расписалась в получении, а письмо было вовсе не ей. Это ошибка, понимаете? Я вас умоляю! Очень важное письмо!
- Да о каком письме речь? – начал горячиться швейцар. – Мы вчера не получали писем.
- Оно было надписано «Для мисс Вайденг. А ваша хозяйка... Ох, чёрт! Забыл. Как же это? Вайс... Вайл... Этот растяпа – посыльный говорил мне. Помогите же мне! – раздражённо потребовал он.
- Да ничего похожего! – воскликнул швейцар.
- А я вам говорю, что фамилия была почти такая же, - настаивал Холмс, топая ногой.
- Здесь и не было никакой хозяйки – только жиличка.
- Так может быть, жиличка расписалась за письмо? И это её фамилия Вайс... Вайд...?
- Да она вообще русская! И фамилия её Благов. Госпожа Анастаси Благов – что, скажете, похоже? Ваш растяпа – посыльный перепутал дом, в который отдал письмо, а то вообще потерял его, а вам наплёл небылиц с три короба – благо, ему нетрудно было узнать, что рано поутру все отсюда уехали.
- Уехали? – Холмс немного подрастерял задор и отступил от крыльца. - Да-да, теперь понимаю. Очевидно, он и впрямь соврал мне. Ну, это ему с рук не сойдёт! Извините меня, бога ради, мистер. Боюсь, я немного взвинчен... Очень важное письмо... – и, поматывая головой и бормоча, он побрёл прочь с самым удручённым видом. Я выждал, пока швейцар запрёт дверь, и догнал Холмса, едва он свернул за угол.
- Ну? – его глаза смеялись. – Видал, как надо? Значит, Анастаси Благов... Можно навести справки – в Лондоне не так много русских.
- Зачем тебе это нужно? – спросил я в упор. – Благов – не Вальденброк, как тебе ни хотелось на это надеяться. К тому же, она из России. Пойдём к оптику, ты закажешь новые очки, и будем собираться. Выкинь эту Благов из головы, я тебя прошу.
- Отчего ты так волнуешься? – повернул он ко мне лицо. – Из-за слов Рауха, да? Боишься, как бы я не спятил? Боишься, что эта идея-фикс со скрипачкой – первое проявление психоза? Что молчишь? Угадал?
Не отвечая, я старался выдержать его пристальный взгляд, и это было чертовски трудно. Когда Холмс смотрел так, словно давил глазами, у меня слёзы наворачивались от напряжения, я бледнел и даже, кажется, забывал дышать. Так и сейчас – всё туманно затряслось у меня перед глазами, лицо Холмса расплылось, и слеза щекотно побежала по щеке. Я не стерпел – заморгал и отвернулся, кусая губы.
- Ну, ладно-ладно, – виновато пробормотал Холмс. – Извини. Оставим это... Пойдём, Уотсон. Пойдём к оптику, - и властно взял меня под руку.
Пока мы делали заказ, пока Холмс придирчиво выбирал оправу, пока журчал неспешный ни к чему не обязывающий разговор, я почти успокоился. И, как оказалось, напрасно, потому что едва мы снова оказались на улице, Холмс скомкано пробормотал, что ему нужно «тут ещё по одному делу», и поспешно свернул в переулок. Я просто не успел последовать за ним.
Делать нечего – я воротился домой, занялся кое-какими делами, но в душе подспудно скреблось тревожное чувство, и я то и дело поглядывал на часы – чем дальше, тем чаще.
День между тем шёл уже на убыль, начало темнеть, а Холмс не появлялся. Полагаю, он и не догадывался даже, каких нервов стоят мне эти внезапные неопределённой продолжительности отлучки. Ему никогда не узнать, что я почувствовал тогда, увидев его неподвижно лежащим на снегу в луже крови с проломленным черепом. Что я передумал за дни его комы, когда все вокруг последовательно уверяли меня в том, что лучше бы ему умереть, что он обречён на существование овоща, что ему никогда не обрести контроль над тазовыми органами, что он не сможет ходить, что зрение к нему не вернётся. И вот теперь ещё, что его ждёт психоз и суицид. Моя привязанность к нему сделалась волею обстоятельств болезненной и, наверное, назойливой, но я ничего с собой не мог поделать и был признателен Холмсу уже за то, что он проявлял понимание и даже, кажется, испытывал некоторую благодарность за такое повышенное участие.
Но, однако же, время шло, а он всё не возвращался. Я занервничал по-настоящему. Куда он сорвался вдруг? Дела у него нет. Встреч никаких он не назначал. Писем не получал и сам не писал никому. Отправился в паб? В клуб? Бродить по городу? Холмс не был ни общительным, ни пьяницей, ни любителем одиноких прогулок. К тому же, заметно похолодало и уже совсем стемнело. Ну, где его носит? А тут ещё некстати вспомнился разговор о Волкодаве, о том, что его так и не поймали. Словом, я уже не сидел, а расхаживал по комнате, шёпотом ругая Холмса.
Наконец, когда часы пробили одиннадцать, он появился – бледный от холода.
- Не спишь, Уотсон?
Я не ответил. Мне не хотелось с ним разговаривать.
- Ты беспокоился обо мне? – наконец, сообразил он.
- Надо же! И как ты догадался! – взорвался я. – Вот если бы ты ещё догадался чуточку раньше - до того, как исчез. И предупредил бы, куда и на сколько пропадаешь.
- Уотсон, я ведь и раньше часто не предупреждал, и ты никогда...
- Не говорил тебе, что схожу с ума, не зная точно, жив ли ты и цел ли? Ну да, не говорил – кому охота признаваться в собственной слабости? А ты вспомни, часто ли, возвращаясь вот так, среди ночи, находил меня спокойно спящим, а? Так чего же ты каждый раз снова удивляешься и спрашиваешь, отчего я бодрствую? Вот и решил тебе сегодня разок ответить – однажды и навсегда.
Боюсь, не только Холмс, но и я сам был немного удивлён этим своим внезапным срывом. Поэтому, сделав над собой известное усилие, я замолчал и отвернулся, удручённый.
Некоторое время царило молчание, потом Холмс деланно кашлянул.
- Ну, хорошо. Ну, извини меня. Я просто не подумал, что... – он запнулся и по привычке с силой провёл растопыренной пятернёй по волосам, как бы зачёсывая их назад.
- Нет-нет, не извиняйся, - поспешно перебил я. – Сам не знаю, какая муха меня сегодня укусила. Я наговорил тебе лишнего, хотя... Хотя насчёт того, что я каждый раз беспокоюсь, это правда. У тебя в Лондоне достаточно врагов, чтобы ходить с оглядкой, а после истории с Волкодавом мне вообще частенько мерещится всякая жуть... Но где ты всё-таки был столько времени? Когда ты ведёшь расследование, твои отлучки связаны с ним – это понятно. А сейчас что?
- Меня заинтересовала эта русская Благов – я решил навести о ней кое-какие справки, - нехотя признался Холмс.
- Я почему-то так и подумал. Ну и что, узнал что-нибудь существенное?
- Не знаю, насколько и что здесь существенно... Послушай, давай я тебе лучше завтра всё расскажу. Уже поздно. Тебе спать пора, да и мне бы не мешало. Мы и так что-то оба плохо спим последнее время.
- Это объяснимо. Тебя тревожит пресловутая скрипка. А меня – ты.
- Завтра мы уедем из Лондона и, может быть, оба успокоимся. Иди ложись. Спокойной тебе ночи.
- Спокойной ночи, - покорно вздохнул я.