ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
Деду моему Павлу Андреевичу Курдышеву
Старик доживал свою последнюю ночь. Он понял это каким-то шестым чувством. И не потому, что не спалось. Бессонница стала привычной. Слепота, поразившая его несколько лет назад, вынуждала большую часть суток находиться в лежачем положении. То, что смерть подошла очень близко, он понял, когда, проваливаясь время от времени в короткое забытьё, явственно видел свою умершую несколько лет назад жену. Ольга была молодой и улыбчивой. Она стояла на стареньком мосту через речку Тумбу и призывно махала ему рукой.
Старик словно воочию зрел, как весёлая речушка шумно бежала под мостиком, омывая крупные камни, лежащие возле берега. Воды её были по-прежнему непрозрачны и густы. А тень от столетних ёлок, спускавшихся с косогора к самой воде, делала их ещё более тёмными. Кусты таволги, подступавшие к реке, стояли высокой плотной стеной. Их пышные слегка желтоватые соцветия качались от лёгкого ветерка. Над цветами сновали вездесущие пчёлы. Старик различал даже звуки и запахи.
Он захотел приблизиться к жене и вышел из забытья. Непроглядная, всепоглощающая тьма перечеркнула только что виденную счастливую картину. Старик лежал на узкой постели в закутке за печкой в доме дочери Клавдии. В тишине спящего дома ходики гулко считали последние часы его земной жизни. Похрапывали домочадцы. Где-то далеко взлаивала собака, ей откликались её сородичи. Скрипела и погромыхивала паромная переправа, пропуская очередное судно, слышались гудки: недалеко от дома дочери пролегал канал. Всё было чужим и неприятным.
Старику до сердечного затмения захотелось хоть на несколько минут вернуться в прошлое, в свой дом на косогоре, к яблоням и сирени, к тихому уюту их ладного и хорошо обустроенного дома, где всё, до последнего гвоздя, было сделано когда-то его умелыми руками. Он прикрыл глаза и мысленно постарался восстановить в памяти только что виденную картину.
Проторённая тропа поднималась от речки к единственной в их небольшой деревушке улице. Задами к реке стояла низенькая подслеповатая избушка Макарихи, а перед ней обнесённый изгородью надел земли, принадлежащий его семье. Здесь он когда-то сеял жито. Из него Ольга варила знатное пиво, до которого была большой охотницей. Почему-то здесь его называли „цуйка“. А ещё раньше стояли в ограде несколько ульев. Нужно было и лакомство семье, которая насчитывала больше десяти едоков, где из восьмерых детей - шесть дочек.
Отчего-то вдруг запершило в горле. Старик нащупал на табуретке возле кровати банку с водой, сделал несколько глотков тёплой, пахнущей железом воды. Смерть поторапливала его, стояла в ногах и трогала ступни ледяными пальцами.
- Погоди ужо, успеешь ещё, - мысленно упрекнул он её. Старик не боялся смерти, он давно ждал её, но сейчас ему хотелось в последний раз вернуться туда, где прошла его жизнь, где родились его дети, где обитала его душа, где вода из родниковой речки была такой холодной и вкусной, какой он не пивал больше нигде.
Память услужливо, словно поводырь, повела его дальше по тропе к родному дому. Широкое крыльцо, тёмные сени. Из сеней несколько дверей: в дом, в кладовую, в скотный двор. Сначала он заглянул во двор. Запахло сеном, древесной стружкой, навозом, парным молоком. Широкий въезд позволял на лошади завезти сено на поветь. Внизу у него была мастерская. Старик один на все окрестные деревни умел делать сани, телеги, детские саночки и ещё много чего. Да и жена ему досталась трудолюбивая. С характером, правда, но зато работница – каких поискать. И пряла, и ткала, и холсты белила, и детей обшивала, и пироги пекла. А когда его забрали на войну, то и скот резала в округе вместо мужика, тут характер и пригодился.
Бывало, конечно, ссорились, не без этого. Жена была крута на расправу, детям доставалось от неё часто, но при муже Ольга не трогала детей, он запрещал ей это, и когда она пыталась нарушить запрет, то ей доставалось крепко. Он обожал детей, радовался каждому, называл их полными именами, любил подшучивать над ними, а позже над внуками.
Перебирая память, словно путеводную нить, он вошёл в дом. Печка, выкрашенная синей краской, темнела исподом. На шестке несколько почерневших, прокалённых огнём чугунков. Возле шестка табуретка с широкой сидушкой. На ней любила сидеть жена, прислонившись к печному боку. Так, сидя возле печки, она и умерла, словно заснула. Он припомнил в деталях этот день.
К ним пришла дочь Александра, принесла старикам молока и письмо от старшей внучки. Ольга попросила прочесть его вслух. Шура читала, поглядывая на мать, которая слушала изредка прикрывая глаза. Вдруг посреди чтения, Александра сделала паузу и произнесла: „Папа, ведь мама-то умерла“.
- Да что ты, Шура! – воскликнул он, не поверив. Но это оказалось правдой.
Какая лютая была в тот год зима! Морозы под 40. Дети и внуки съехались со всех сторон страны. Два дня долбили могилу, потом бесконечные поминки…. За всё время их совместной жизни он расставался с женой только раз - на время войны, а теперь – навсегда. Старик вздохнул: „Скоро встретимся, старуха!“
Он всю жизнь упорно отказывался верить в существование Бога, но что-то внутри подсказывало ему теперь, что Он есть. Иначе, как объяснить присутствие того костлявого существа с ледяными руками в его ногах, которое позволяет ему ещё и ещё раз прикоснуться к прошлому. Старик попытался вспомнить молитвы, которым когда-то давно обучала его матушка Варвара: „ Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…“. Он прочитал молитву до конца, почти не спотыкаясь, и тихо обрадовался этому.
Вдруг в его сознании, словно отблеск далёкой грозы, вспыхнула и стала разрастаться картина из далёкой юности: худенькая ясноглазая девушка летела на белой кобылице. Ветер трепал подол её холщёвого платья, волосы бились по плечам, а рядом с ней на гнедом жеребце, впиваясь пятками в бока коню, молодой, черноволосый и смуглый - он сам. Перед ними расстилалось просторное бескрайнее поле, над их головами плыли по ночному небу, словно лебеди, облака, ветер свистел в ушах и обжигал лица. Далеко впереди ещё темнел горизонт, но уже разгоралась яркая, словно кровь, заря. Всё только начиналось.