Повесть посвящена известной певице, которая однажды, покидая мастерскую одного художника, оставила ему два надломанных окурка и тяжелую тушу тоски.
“Миллион, миллион, миллион алых роз...”
1.
- Если не остановить ее, она разрушит мир.
- Да бог с ним, с миром.
- Она разрушит меня!
- Да кто ж тебя разрушит? - всплеснули пухлые сливочные руки, готовые с трепетной любовью собрать разрушенное в подол.
- Красота безбожна! Вранье все, что она созидательна. Она истязает!
- Ты же сам говорил - красота от Бога.
- Но человеческие руки превращают ее в нечистоты! Чтобы она служила бесам!
Адам перевел дыхание.
- Она - как фурункул, как флегмона, черт ее побери. Красота не спасает мир, а хоронит. С библейских времен она превращает этот сраный мир в фарш. Красота - это лакомство, ради которого люди продали свое первородство!
- А, по-моему, человек красив, когда он влюблен, - светло и как всегда невпопад произнесла Цветкова. - Даже если любит безответно.
- Безнадежно влюбленный самец - патологическая личность.
- И женщина?
- Сучье племя! Патологическая личность, если любит без взаимности. Ее путь – месть и преступление. Красота - это страшный закон природы, свернувший ей шею!
- Я люблю тебя безответно, - печально произнесла Цветкова.
Адам произвел широкий зачеркивающий жест. Должно быть, он знал, о чем говорил. Хищно расхаживал он по мастерской: жадный, тощий, высушенный чаем и куревом, сжигаемый похотью. Злым, недобрым оком он глядел на листы ватмана, развешанные и разбросанные по грязному полу. С их девственной белизны на неряшливые стены мастерской, на кавардак мебели и всяких мало уместных предметов, из-за своей застарелости чуть ли не поросших мохом, глядело лицо милейшего существа. Что оригинал был более, чем прелестен, указывало на то восхищение рисовальщика, которое сквозняком веяло в каждом изгибе линии лица, плеч, упоение частями ее изысканно стройного тела.
Листов было много, и везде девушка была обнаженная, чуть прикрытая, но нигде - одетая. И везде разной она была - робко стыдливой пастушкой, беспорочной матерью в святости до краев, хмельной от похоти, с губ которой стекает пунцовыми каплями порок. И на всех оставалась она хороша. Чертовски. Глядя на такую, большинство сочтет себя калеками. Рисовальщик натурой не просто овладел - он насытился ею до отрыжки. Но вороний глаз его оставался голодным. Он вышагивал нервно по мастерской и судорожно грыз ногти.
- Как ты можешь так говорить, Адамчик?
Это снова подала свой голос-тампон добрая полная Цветкова с теплым лицом прачки.
- Есть еще и другая красота.
- Какая же? - пролился ядом Адам. - Утра над рекой, морского шторма в монокле Айвазовского, беременной бабы в васильках, да?
- Ну да... музыка Моцарта еще... у камина, при свечах. И кошка... лучше кот...
И доброе прачечное лицо сделалось виноватым.
- Знай, толстая, эта красота монашеская - бесплотная и призрачная, аномальная красота. Фантом! В нее заворачиваются те, кто пал от красоты полнокровной, грешной и беспутной, от которой - все перевороты этого мира и все в нем преступления.
"Толстая" нисколько не обиделась - пухлыми руками Цветкова разгладила юбку на пухлых коленах. У нее имелось достаточно поводов гордиться своими бисквитными формами.
Адам остановился перед мольбертом, завешенным куском холста.
- Ты посмотри только - сколько в ней сучьего шарма! Ты только посмотри! Сколько здесь от природы, а сколько от сучьих ухищрений, чтобы нравиться. И ведь нравится, и никуда от этого не денешься.
Адам хотел сдернуть холст, но воздержался, судорожно хватаясь за то, что томилось под ширинкой - сильно там, видно, щемило.
- Ты знаешь ее? – ревниво спросила Цветкова.
- На днях она выходит замуж - за этого козла Навозова. Это ж надо так себя презирать! У него не лицо, а срамное место. Его речь похожа на акт дефекации. Деньги для него - святое. И вот такой упырь купил ее как вещь.
Мольберт так и остался завешенным, а Адама увлекла другая мысль. Он мятежно воззрился на Цветкову, и та ощутила изнеможение.
2.
«Наш дом под снос, но под вымышленными предлогами она его саботирует и сдает квартиры в аренду всякому отребью, ведущему аморальный образ жизни. Прошу принять меры и доложить о них в положенный срок».
Иван Гаврилович подписал письмо – «И.Г.Сточный» и стал укладывать его в конверт. За дверью послышались шаги, следом чей-то палец нажал кнопку электрического звонка. Палец был бесцеремонный и наглый - звонил и звонил.
- Да кто ж тебя гонит, кто ж тебя...
Ругаясь и кляня свое бытие, поплелся Иван Гаврилович в прихожую. Открытие дверей вылилось в целый ритуал. Сначала упрямился изношенный замок. Затем, когда его ржавое железо отступило, друг в друга вцепились обе створки двери. Расцепившись, они, однако, застряли в перекошенном проеме. В образовавшейся щели предстала герою начальница ЖЭКа Шаравкина. Она посмеивалась своим плебейским ртом с плохими зубами. В чертах лица пенсионера проступило злорадство.
- Наконец-то. Я еще и прессу приглашу с камерами и софитами, чтобы обессмертили вашу паскудную деятельность. Ваши преступления.
Перепотел герой, пока расширил щель настолько, чтобы гостья с миной владычицы пролезла в квартиру.
- Идите, идите, любуйтесь, что вы натворили. Я подчеркиваю - натворили.
- Не надоело вам жаловаться, Иван Гаврилыч? Лучше бы книгу написали, – насмешливо выражалась Шаравкина, брезгливо озирая загаженное жилье. - Неряшливо живете. Бобылем, что ли?
- Я интеллигент в пятом поколении! – запсиховал Иван Гаврилович, делая обобщающий жест, - это все я, что ли? Я?! – Он простер трясущийся от гнева палец на кухонную стену, обезображенную разводами многолетних протечек, на ванну в сколах эмали, на свищ в радиаторе отопления, законопаченный шматком жвачки, на шаткую клавиатуру пола, на свисающие бельевыми веревками электропровода. – Может, и это я?!
Они стояли в гостиной, в которой кусок потолка обрушился вместе с люстрой. Обломки и люстру убрали, а на их место поставили ведро – в дождь сверху капало непрерывно.
- Вы мне еще возместите ущерб! Моральный! – грозил Иван Гаврилыч астеничным пальцем, а выпуклые глазные яблоки покраснели от напряжения. - Я под уголовный суд всю вашу шаравку подведу. То есть шаражку.
За нечаянную оговорку Шаравкина уже слепила в своем утлом мозгу достойную угрозу, типа, «сгною тебя, милок, здесь, пока на коленях не приползешь». Однако ответила, как отвечала всегда:
- Ваш дом под снос. В будущем месяце получите смотровую.
- Я это слышу в сотый раз!
В этот миг до уха начальницы ЖЭКа донеслись в высшей степени странные для этой берлоги непротокольные звуки. Где-то совсем рядом скрипело, сопело и характерно стонало..
- Это у вас?! - гневливым тоном работницы таможни спросила Шаравкина, почуявшая контрабанду.
- А это все тоже плоды вашей деятельности по содержанию жилищного фонда. Идите-ка сюда.
Сточный повлек начальницу в темный грязный коридор и там подвел к стене. Просевший дом образовал в том месте трещину, пропускающую карандаш.
- Загляните, прошу, - с ядовитой любезностью (его голос вошел в коварный шепот) пригласил интеллигент, - полюбуйтесь.
Шаравкина прильнула к щели. Смотрела она минуту, так что жилец утомился и забеспокоился - дама смотрела той безразличной позой, с какой смотрят за окно трамвая. Наконец она отвалилась от стены. Пенсионер пытался найти в ее лице что-нибудь кроме иронии, а затем и сам заглянул, встревожившись. Увидел он то же, что и всегда: обильные телеса прачки колыхались, а между ее отрогами экономно дергалось жердью костлявое тело Адама.
- Подумаешь, - прошептала Шаравкина, удаляясь от смотровой к выходу, и затем назидательно, в голос. – Заметьте, ему плевать – занимается своими картинами и не тревожит людей. Другие ценности.
- Как это, подумаешь?! - вскипал жилец. - Считаете, рядом с такой порнографией можно жить?
- Я уверена, многие жильцы нашего района отдадут свои улучшенные условия, только чтобы иметь под боком такой телевизор.
- Что? Что вы сказали? Вы это серьезно? - протискиваясь следом в дверную щель, вопрошал гневно ветеран.
- У вас не квартира! - раздавалось с нижней площадки. - У вас мечта! И жалобы ваши бросьте – в вашем возрасте пора думать о боге.
- Я атеист! – гордо покатилось по ступеням.
Иван Гаврилыч вернулся в квартиру и в смотровой припал к дыре в стене. Цветкова уже оделась, набрала в клизмочку столового уксуса и, проходя мимо щели в стене, прыснула струей в заголившийся глаз соседа. У прачек под передником – много чего хваткого. А еще мстительно-игривы бывают добродушные прачки.
3.
Через минуту Сточный слышал, как Шаравкина говорила художнику, разглядывая листы на полу.
- Все рисуешь? Красивая девушка. А как ты ее нарисовал?
- Обычно - взял и нарисовал, - ответил Адам чужим голосом.
- Она что, была здесь?
- Я был бы счастлив.
- Ты ее знаешь?
- Она живет в соседнем доме. Зовут ее Маша.
- Еще что знаешь?
- Знаю, что скоро выходит замуж за богатого человека по фамилии Навозов.
- И все-таки как ты ее рисовал? – назойливо домогалась начальница, срывая холст с мольберта и открывая Машу Шаравкину уже в красках.
- Несколько раз видел ее, потом она выгуливала собачку, а я издали делал наброски. Остальное уже - сила художественного воображения. Образ начал жить своей собственной жизнью. Да вам-то какое дело? – рассердился Адам, возвращая холст на место.
- Влюбился в нее?
- Можно сказать и так. А что?
- Ничего. Я скажу про этот портрет ее жениху.
- То есть? Вы с ним знакомы?
- Навозов - мой будущий зять.
- Маша - ваша дочь?! – в ужасе спросил Адам.
Шаравкина ответила вопросом.
- Ты правду говоришь - она здесь не была?
- Честное слово. Она даже не знает обо мне.
- Если не врешь, он купит этот портрет.
- Да я не собираюсь его продавать!
- Брось - разве есть художники, которые не продают своих картин? - Она оглядела убогие стены мастерской. – У таких как ты, деньги не бывают лишними.
4.
Навозов долго смотрел на листы, и Адам насмешливо наблюдал за ним со стороны. Вдруг он подошел к мольберту и заглянул под холст.
- Это все равно, что заглянуть под женский подол, - едко заметил Адам, пытаясь проникнуть за забор его лица.
Не слушая, Навозов, отбросил холст и замер.
- Что, не нравится?
- Я в этом ничего не понимаю, - произнес гость высокомерно. - Сколько стоит?
- Вообще-то она не продается.
- Да брось! Всё продается и покупается. Сколько?
Адамом вдруг овладело веселье.
- Три тысячи!
Брови Навозова оживились.
- Всего-то?!
- Баксов.
Навозов снова стал непроницаем и оглядел мастерскую.
- Если она так, почему ж ты такой бедный?
- Это ширма, для налогового инспектора, - подмигнул Адам.
- А, другое дело, - важно согласился гость.
Он открыл кейс и вынул пачку зеленых. Отсчитал сотенные банкноты и сложил их на стол. Молчаливый телохранитель взял портрет. Адам подвинул деньги в сторону гостя.
- Я пошутил. Портрет не продается.
- Будешь выпендриваться, парень, - последовал дружелюбный совет, - картину заберу бесплатно.
- Я могу подарить его вашей невесте.
- Она в твоих подачках не нуждается.
Навозов и телохранитель с портретом ушли.
- Бедная Маша, - вздохнул художник. – Была Шаравкиной, стала Навозовой. Мир несется в тартарары.
Цветкова, пришедшая поменять Адаму постельное белье и наблюдавшая сделку из кухни, вошла в комнату с зарею радости в пухлых чертах.
- Как много денег!
- Эти деньги не принесут пользы.
- Почему?
- Мечту нельзя продать.
Через полчаса Адам шел по улице, и взгляд его был печален, словно только что он похоронил дорогого ему человека. Возле витрины цветочного магазина он замедлил шаг, остановился, задумавшись, и затем решительно, под аккомпанемент дверных колокольчиков, вошел внутрь
5.
Девушка вошла, и ее свадебный наряд был сумасшедшей нелепостью в убогих стенах мастерской. Как будто с портрета сошла принцесса. Адам растерялся и лепетал.
- Вы… Солнце взошло… Сколько раз я мечтал… вы придете… я грезил - разделите ложе…
- Сперва я увидела портрет, - заговорила девушка хорошим голосом, от которого сходят с вершин лавины. - Потом – гора цветов у крыльца. Я не могла не прийти. – Она увидела в глубине квартиры Цветкову. - Кто это?
- Цветкова, моя нянька, ангел хранитель. В старину таких звали экономками.
- Ключницами, - поправила Цветкова.
- Представляете? – входя, ключнице. - Утром просыпаюсь - грузовик вываливает цветы перед крыльцом. Мне в загс собираться, а тут цветы. Вместо загса я здесь.
- Зачем? – наконец Адам освоился.
- После ваших цветов я не захотела видеть моего жениха. Это же ваши розы у крыльца?
- А кто тебе сказал, что мои?
- Мама сказала, что вы в меня влюблены. Поэтому я здесь. Навсегда.
- То есть...
- Вы позвали меня, и я все бросила.
- Да вы присядьте.
Девушка хотела сесть, но побоялась запачкаться.
- А вы видели моего жениха?
- Да, вчера он купил ваш портрет
- Шикарный портрет. Здорово. Я даже не узнала себя.
- Почему?
- Вроде я и не я. Вы нарисовали меня принцессой. Золушкой, которая стала принцессой. Но принц не он, а вы. Теперь я это поняла. Он меня не заслуживает.
- Ваш жених остался очень доволен.
- Дубина.
- Таких называют автобусами.
- Почему?
- Красивые девушки пользуются ими как автобусами, чтобы доехать до какой-нибудь остановки.
- Считай (незаметный переход на «ты»), я уже доехала. Ты ждал меня?
Адам освоился окончательно и заговорил будничным тоном.
- Да, я грезил тобой. Я мечтал, как ты войдешь сюда и разделишь со мной ложе. Эти минуты были самыми счастливыми.
- Теперь не минуты - часы, дни, месяцы и годы я буду с тобой.
Какая-то неубедительность лежала на поверхности ее фраз.
- Твой портрет и цветы сделали свое дело. Я словно очнулась от страшного сна. Только сумасшедшая могла выбрать такое чудовище.
- Да, - задумался Адам, - Шаравкина, Навозова...
- Мой папа – Вознесенский.
- Вот как? Это совсем другое дело, - оживился Адам. – Но Навозов богат.
- Плевала я на богатство. Это мама не равнодушна. Она всю жизнь мечтала о богатом муже. У нее мания. Но теперь я прозрела.
- Тебе нужно это прозрение?
- Да, я хочу быть с тобой, Адам.
- То есть как? В каком смысле?
- Ну, чтобы жить с тобой, быть твоей женой.
- Но это исключено.
- Почему?! – удивилась Маша.
- Я нищий. Я не умею зарабатывать. Я умею только рисовать. А твоя красота потребует много денег.
Она просыпалась звонким смехом.
- Ничего себе нищий! А розы девушкам грузовиками возить!
- Потому и вожу, что нищий.
- Но за твои картины тебе платят хорошие деньги. Разве нет? Ты будешь богатым.
- Я тебя огорчу - это бывает крайне редко. Да и не хочу я быть богатым. Я пишу свои картины не ради денег.
- Но ведь можно иногда и для денег? Это же так просто.
- Это только кажется - просто.
- Значит, ты меня не любишь?
- Ты создала в моей душе образ девушки, о которой я мечтал.
- Идеал, что ли?
- Вроде того. Я перенес его на холст. Ты и одновременно не ты. Не знаю, можешь ли ты меня понять?
Простота и приземленность девушки была уже очевидна: если что и преобразил портрет, то лишь ее внешность.
- Значит, ты не хочешь быть моим мужем?
- Жить в обнимку с идеалом? – хмыкнул Адам. - Ты красива, обворожительна, но через несколько дней сказка кончится, и ты сбежишь. А я потеряю мечту. Это равносильно смерти.
- Это слишком сложно.
Она нетерпеливо топталась.
- Я совсем не тот, кто тебе нужен.
- Но я из-за тебя бросила жениха! Ты же сам позвал меня. Те розы...
- Я просто выразил свои чувства в тот момент. Инсталляция.
- Что ж мне делать?
- Возвращайся к своему жениху, пока не поздно.
- Да он противен мне!
- У него есть деньги. Обычно они легко примиряют девушек с некоторыми неудобствами жизни.
Адам по-отечески обнял девушку.
- В моей жизни ты - самый светлый курьез.
На глазах девушки показались слезы, но в этот момент с грохотом открылась дверь подъезда, и вот - разъяренная Шаравкина с обломками картины в руках.
- Вот ты где! Я сразу догадалась! Мерзавец! Козел! – накинулась она с кулаками и обломками рамы на Адама.
- Мама! Он ни при чем! Я сама!
- Нет, при чем! Интеллигентские штучки - розы и портреты, чтобы девушек наивных с толку сбивать!
- Я хотел отблагодарить вашу дочь.
- Мама, оставь его! Пошли к Рудольфу!
- Поздно!
- Как поздно?
- Он сказал, чтобы ты не попадалась ему на глаза. Иначе он обольет тебя кислотой.
Шаравкина заревела.
- Что ж ты наделала доченька! (к Адаму) Это все из-за тебя, сволочь! Тебе завидно было! А ты дура, сказки захотела! Он же голодранец и транжир. И малохольный вдобавок. Сказка там, где деньги!
Адам поднял с пола прихожей холст и обломки рамы.
- Какую картину испортили.
Шаравкина схватила дочку, выволокла ее на лестничную площадку и оттуда крикнула Адаму.
- Он сказал, чтобы ты вернул ему деньги! Вечером пришлет людей. Он предупредил – если не вернешь, он спалит твою мастерскую вместе с тобой.
Они были уже на улице, откуда до Адама донеслись слова Шаравкиной.
- Пошли к Яковлевичу, стоматологу.
- Не пропадет, - подумалось Адаму легко.
- Что теперь будет? – подала наконец голос Цветкова. Развязка тоже облегчила ее.
Неожиданно вернулась Шаравкина: выхватила из рук Адама холст и остатки рамы и удалилась, громогласно хлопнув дверью.
Адам стал отбирать и складывать свои лучшие картины и вещи. С Цветковой они делали это до вечера, когда пришел Иван Гаврилович.
- Переезжаете? – сахарно спросил он.
Одет он был необычно – костюмная пара, галстук, белоснежная сорочка, начищенные туфли.
- Да так…
- Понимаете, я по-соседски, - Сточный замялся, – у меня в гостях бывшая товарищ по партии. У меня дурно, а у вас богема. Я могу провести вечерок - среди ваших картин?
- Зачем? – не понял Адам.
Сосед хохотнул.
- Хочу вырабатывать новые ценности.
Тут только Адам заметил в его руках пакет - торчали цветы, бутылки, пакеты и фрукты. Адам был само великодушие.
Пока с Цветковой они выносили скромные пожитки на двор, где уже стояла вместительная садовая тачка, сосед накрывал на стол.
В девять часов вечера пришли два верзилы и стали задавать непонятные скользкие вопросы.
- Деньги приготовил?
- Какие деньги? Вы ошиблись дверью, господа.
- Понятно.
Верзилы связали обоих, внесли канистру, облили пол и стены и подожгли.
Такой вот печальный финал у истории, начавшейся весело.
А Цветкова катила тележку по тротуару за печальным Адамом. Палимая закатом, она чувствовала, как за ее плечами вырастают крылья.