глава двадцать вторая
ПРИЮТ МАДАМ РЮСТО.
- Странный тип, - не выдержал я, едва мы сели в экипаж, любезно предоставленный нам Коллинером, и я убедился в том, что кучер со своего места слышать наш разговор не может. – Он, действительно, видимо, гениальный механик, но всё остальное... Отчего он так боится заразы? Ипохондрия?
- Не совсем. Вы заметили, какой у него нездоровый желтушный цвет кожи? Несколько лет назад Руд был очень здоровым человеком. Профессор фармакологии Шер Штерн проводил в то время опыты с новыми препаратами успокоительного действия и испытывал их на добровольцах из студентов. Руд Коллинер помогал ему из чистой любознательности – в деньгах он, будучи наследником миллионного состояния, не нуждался. Но так получилось, что именно в случае с Рудом была существенно нарушена дозировка. Просто ошибка, но обошлась эта ошибка дорого – у Руда было тяжёлое отравление, развилась недостаточность печени. Врачи не надеялись, что он год проживёт, но, как видите, он всё ещё жив, только вынужден соблюдать строжайшую диету и режим. Любое серьёзное заболевание будет для него смертным приговором – вот он и боится. Даже из клуба вышел, опасаясь нездоровых связей, да и спиртного ему нельзя ни капли.
- Знаете... Глядя на него, ни за что бы не подумал, что он вообще мог быть членом подобного клуба. Он не похож на содомита.
Холмс усмехнулся:
- Вы много содомитов видели на своём веку, Уотсон? Заметьте, они не афишируют себя – ведь их образ жизни уголовно наказуем, а обывательские представления о них, как о вечно кривляющихся и жеманящихся, знаете ли, не совсем соответствуют истине. Многие понятия не имеют о том, что их сосед, сослуживец, партнёр за карточным столом или в гольф-клубе – содомит.
- Но вы... Я так понял, что вы дружили с ним прежде.
- Дружил? – удивился Холмс. – Да нет, пожалуй. Было интересно беседовать с ним, он неординарно мыслит, мы общались... Дружба, мне кажется, нечто большее. Неужели Руд воспринимал эти наши отношения именно так? – вдруг обеспокоился он. – Не знал... Это он сам вам сказал?
- Он сказал, что дружба между вами только завязывалась, но он позволил себе перейти какие-то рамки, и вы отдалились. При этом инициатива к разрыву отношений исходила от вас, и мне показалось, что он до сих пор сожалеет об этом.
Говоря, я опасался, что позволяю себе лишнее, и это может справедливо рассердить Холмса. Но Холмс неожиданно рассмеялся:
- Вот как он вам это объяснил... Ну что ж, в каком-то смысле... Рамки, которые он попытался перейти, были самые обыкновенные рамки, Уотсон – то, из-за чего, собственно, мы и нанесли ему этот визит. Сегодня, кстати, я думаю, что слишком поторопился в то время оттолкнуть его – наверное, можно было найти какой-то компромисс. Вы мудрее в этом смысле – ведь, подозревая меня в том же самом, порвать со мной вы не поторопились. Правда, и столь откровенных предложений, как Коллинер мне, я вам не делал. А теперь, доктор, закройте ваш открытый от удивления рот, не то в него может набиться дорожная пыль.
Вот теперь я уловил очень-очень слабую нотку раздражения в его тоне.
- Вы хотите сказать, что Коллинер... что он предлагал вам...
- Такую близость отношений, которая для меня неприемлема, - закончил за меня Холмс. – Ну да, так и было. Вы только никому не рассказывайте об этом, милый доктор. Такому человеку, как Коллинер, в тюрьму никак нельзя – он там погибнет. Да и, мне кажется, он не заслужил плохого отношения к себе и всеобщего осуждения. Не знаю, что есть содомия – болезнь, распущенность или социальная язва - но Руд Коллинер не то, что не убил или не обокрал, но даже и не обидел, и не обманул ни единого человека за всю свою жизнь. Он умён, он болезненно щедр, он...- Холмс глубоко вздохнул и, словно с обрыва в воду, договорил: - И, тем не менее, он был содомитом всю свою сознательную жизнь.
Я молча ерошил пятернёй волосы, не зная, что сказать в ответ.
- Вы в затруднении, - совершенно точно угадал причину моего замешательства Холмс. – Вам он, скорее, понравился, чем не понравился. И теперь ваши убеждения насчёт того, что содомия - это плохо – пришли в конфликт с вашими чувствами, что Руд Коллинер – это хорошо. Хотите совет?
- Ну, хочу, - удручённо пробормотал я.
- Не старайтесь морочить сами себе голову соображениями «как должно» и насколько вы им соответствуете. Помните, я заговорил про естественность, а вас это смутило. Наша нация держится на консерватизме и твёрдых моральных устоях – это святая правда. Но... – он усмехнулся, - она удержится и без вас, Уотсон.
В первую минуту я почувствовал внутренний протест и даже хотел с чувством возразить, но в следующий миг вдруг понял, что поступи я так, как посоветовал Холмс, и я, в самом деле, испытаю облегчение.
- Признать себя вне общественной морали? – тем не менее, с сомнением проговорил я. – От этого один шаг до преступления.
- Ничего подобного. Ваши личные представления о плохом и хорошем будут удерживать вас. Вы – сформировавшаяся личность, так и не бойтесь положиться на самого себя, доверяйте этим своим представлениям.
Холмс говорил всё более устало. И я спохватился:
- Слушайте, вы, наверное, совсем скверно себя чувствуете. Не знаю, какие там у вас замыслы насчёт посещения этого клуба, но сейчас вам нужно поехать домой и хорошенько отлежаться. А мне - взглянуть на вашу ногу. Боюсь, так сильно нагружая её, вы порядком себе повредили.
- Да нет, - отмахнулся он. – Ничего я не повредил. Отдохну – и всё пройдёт. Давайте заедем ещё в одно место.
- Куда?
- В «Приют для нуждающихся и неимущих». Это жуткое место, но я надеюсь встретиться там с одним человеком. Он может нам помочь, - и, повысив голос так, чтобы кучер мог его расслышать, он объяснил, куда ехать.
Мы оказались в самом грязном и зачумлённом районе Лондона, какой только можно себе представить. Дома здесь не стояли прямо – они валились то на один бок, то на другой, тротуары заменяла убитая земля, основательно залитая помоями.
- Где мы? – спросил я, ошеломлённый увиденным.
- Увы, мой дорогой друг, мы всё ещё в Лондоне. Похоже, с этой стороны вы с ним ещё не знакомы?
- Признаться, не знаком, - пробормотал я, озираясь.
В нескольких шагах от нас в грязной подворотне в неестественной позе лежал какой-то оборванец – пьяный или мёртвый. К стене испуганно жалась девочка лет десяти с характерно проваленным носом. За её подол цеплялся ещё один ребёнок – рахитичный, с большим животом, кривыми ногами и старообразным личиком. Одна из покосившихся дверей широко распахнулась, и из неё вывалился тоже едва стоящий на ногах субъект, осыпаемый вдогонку самой чёрной бранью визгливым женским голосом. Лицо у субъекта было в крови.
- Господи! – невольно вырвалось у меня при виде всего этого.
- Ничего, не тушуйтесь, – сказал Холмс. ухватив меня под руку. – Всё это просто наши братья во Христе, которым повезло меньше, чем нам. Они живут, как умеют, и развлекаются, как могут. Пойдёмте, нам дальше. Я только отпущу экипаж – Коллинеру совсем необязательно всё знать о наших дальнейших передвижениях.
- Холмс, - растерянно проговорил я, когда экипаж послушно уехал. – Этот человек... Он, может быть, мёртв?
- Может быть, - равнодушно ответил Холмс.
- И вас это не трогает?
- Сейчас нам не до него. Конечно, мне, как и вам, неприятно смотреть на эту клоаку. Но что мы можем сейчас сделать? К тому же, наше собственное пребывание здесь отнюдь не безопасно. Так что дайте-ка мне опереться на вашу руку, и пойдём поскорее.
Он сильно хромал, и видно было, что каждый шаг причиняет ему боль. Но я уже не заикался об этом, прекрасно зная, что он ответит, а просто предоставил ему опору и пошёл с ним, куда было велено.
Нам пришлось пройти почти три квартала – таких узких и захламлённых, что экипаж в них едва ли протиснулся бы. Приют, о котором говорил Холмс, занимал двухэтажный обшарпанный дом. Я с удивлением увидел на всех его окнах решётки, как в тюрьме, а дверь была заперта на замок.
Холмс взялся за висячий молоток и ударил по заржавленной чашечке, вызвав вместо звона скрежет и хрип.
Некоторое время за дверью было тихо, но вдруг на уровне нашего пояса открылось маленькое окошко, и нам в животы уставился чей-то внимательный глаз.
- Впустите нас, - довольно резко проговорил Холмс. – У нас поручение к мадам Рюсто.
Знакомая фамилия резанула слух. Я быстро вопросительно посмотрел на Холмса, он так же быстро опустил веки – «знаю, о чём хотите спросить, отвечу, но после».
- Какого рода поручение? – глаз сопровождал хриплый скрипучий голос, половую принадлежность которого я не смог определить.
- Конфиденциального, - хмыкнул Холмс. – Отоприте, не то пожалеете. Я ведь знаю, о чём говорю.
- Доложу, - коротко буркнул голос и окошечко захлопнулось.
- Рюсто? – напомнил я.
- Она его мать. – ответил Холмс очень тихо.
- Профессионального убийцы?
- Тс-с! А баронесса Лейденберг это заведение патронирует.
- Баронесса Лейденберг?
- Не переспрашивайте. Всё вы правильно слышите. Я здесь спрятал Вансипетс.
- Вы с ума сошли?
- Судя по заключению триумвирата, да, - он усмехнулся. - Я пришёл от имени баронессы, отдал женщину под патронаж и просил соблюдать тайну, не заговаривать о ней ни под каким видом даже с самой баронессой. Это мол её прямой приказ.
- Вы с ума сошли, - растерянно повторил я. – Разве вы не понимаете, что рискуете жизнью этой женщины? Если баронесса Лейденберг узнает о ней...
- А как она узнает? Знаете, Уотсон, я однажды присутствовал при задержании вора. Это был парень, итальянец. Его обвинили в краже золотого колечка с камнем. И знаете. Что он сделал?
Пока полицейский его обыскивал, взял, да и опустил колечко этому полицейскому в карман.
- Ну и что?
- Ну и ничего не нашли, и воришку отпустили... Тихо, Уотсон, замолчите!
Лязгнул засов, и дверь отворилась. Я увидел женщину примерно сорока лет и довольно яркой наружности, похожую немного на цыганку.
- Вы от госпожи баронессы? – спросила она, внимательно рассматривая нас с головы до ног.
- Нет, - сказал Холмс резко и отрывисто. – Но мне нужно видеть старика Сервета. Он жив ещё?
- На что он вам? – насторожилась мадам Рюсто. – Кто вы такие?
- Мы принесли ему весточку от сына, - сказал Холмс. – А вам – деньги на его содержание. Вот, возьмите.
Шелест купюр живо развеял подозрения содержательницы приюта.
- Проходите, - буркнула она.- Гиф вас проводит.
Навязанный нам провожатый выглядел глубоким идиотом – пустые глаза. приоткрытый рот, слюна на подбородке. Шаркая ногами, он молча поплёлся вниз по лестнице – очевидно, в подвал.
Следуя за ним, я озирался по сторонам и невольно втягивал голову в плечи. Люди содержались здесь, как звери, в металлических клетках, где они спали на каком-то тряпье или угрюмо сидели, обхватив колени и не обращая на нас внимания. В полумраке их едва можно было разглядеть. Некоторые были привязаны ремнями к железным койкам. Кто-то рыдал, кто-то завывал, кто-то издавал и ещё более жуткие звуки. Из одной клетки протянулась рука и постаралась ухватить меня за полу пальто, но Холмс быстро ударил по этой руке, и она промахнулась. Зато последовавший вслед за этим плевок долетел и повис у меня на брюках. «И Холмс оставил здесь мисс Вансипетс!» - с ужасом подумал я. Но тот, словно читая мои мысли, сказал:
- Есть апартаменты и получше. А здесь содержатся сумасшедшие, ну и всякое отребье, потерявшее человеческий облик.
- Почему же сумасшедшие находятся здесь? Почему не в клинике?
- Милый мой, мы с вами были в клинике. По-вашему, там намного лучше? Да и какая разница – эти люди едва ли понимают, где они и что вокруг. В то же время, как видите, мистер Гиф пользуется относительной свободой, несмотря на свой недуг.
- А кто такое Сервет?
- Отец милашки, желавшего поиграть с вами в «гусака».
Я содрогнулся от воспоминания:
- Господи! Зачем он вам?
- Он прежде служил сторожем на Темзе. У него даже, кажется, была лодка. Правда, сейчас, если его выпускают отсюда, он больше пьёт до беспамятства или побирается, но иногда решает вдруг тряхнуть стариной и соглашается поработать перевозчиком.
- Я пока не вижу связи с вашим желанием побывать здесь.
- Просто у меня возникли кое-какие подозрения. В этой истории то и дело приходится возвращаться на берег Темзы, не правда ли? А вы помните ход, которым мы убрались с вами из «Озера»?
- Холмс, - попросил я. – Не спрашивайте меня больше, пожалуйста, помню ли я «Озеро». Я его до смерти не забуду – можете мне поверить. При чём здесь этот ход?
- Подождите, - остановил он меня жестом. – Мы пришли.
С этими словами он приблизил лицо к прутьям одной из клеток и принялся вглядываться в её глубину. А потом позвал:
- Эу! Папаша Сервет, ты жив ещё, старый хрыч?
Меня удивило и это обращение, и этот голос, сделавшийся вдруг непохожим на голос Холмса.
- Кто тут? – послышался из глубины клетки чей-то надсадный хрип. Я увидел старика, одетого в лохмотья с мутными бельмастыми глазами, заросшего и грязного. Хромая, он приблизился к решётке и сильно сощурился, стараясь рассмотреть, кто перед ним, но, видно, безуспешно.
- Так-то ты встречаешь старых друзей, - всё в том же небрежном тоне продолжал Холмс. – А я к тебе с приветом с того света. Ну что, неужели не узнаёшь?
- Бэзил... – наконец, неуверенно проговорил старик. – Чэрли Бэзил – ты, что ли? Какой-то ты не такой...
- Какой это я «не такой»? – вспылил Холмс. – Совсем ты из ума выжил, старик. В общем, слушай: твой Виктор сгорел в «Озере». И правильно сделал. Я так полагаю, родительские сопли-слёзы ты по нему лить не собираешься. Но на наследство вполне можешь рассчитывать, если освежишь свою память, - и он побренчал чем-то в кармане.
- Лучше пошурши, - усмехнулся старик. – Чего тебе надо, чтобы я припомнил?
- Не скажу тебе точно, когда, но ещё летом тебя нанимали перевезти кое-что от причала Кайла и спрятать в ледник - верно?
Старик отшатнулся от решётки:
-Откуда ты знаешь?
- Неважно, откуда. Важно, что знаю не только я, и молчание не в твоих интересах. То, что ты вляпался в историю, дело твоё. Мне нужно знать, кто сопровождал груз кроме твоего Виктора.
- С чего это ты взял, что Виктор... - начал старик, но Холмс перебил его:
- Ты, верно, плохо слышишь. Я же тебе ясно сказал: Виктор умер. Ладно, как хочешь. Давай я опишу тебе этого типа, а ты мне его назовёшь и получишь за это десять фунтов.
- Десять? – ахнул старик.
-Десять.
- А ты не врёшь?
Холмс вытащил из кармана две пятифунтовые банкноты и провёл ими по воздуху перед носом старика, поворачивающимся за деньгами, как стрелка компаса.
- Человек, о котором я говорю, молодой, среднего роста и крепкого сложения, светловолосый. Ну что, припоминаешь?
- Ве-ерно, - протянул Сервет. – Я его, правда, плохо разглядел – глаза-то уже не те... А с чего ты взял, что он мне назвался? Он пришёл с Виктором, и видно было, что из них двоих он главный. Виктор хотел взять лодку, да я не дал – хорошенькое дело: у родного отца подряды отбивать. Ну, он сказал – пеняй, мол, на себя. Мы пошли вверх. До этого клуба педерастов, будь он неладен. Они вылезли, велели ждать. Потом стащили в лодку рогожный тюк с чем-то тяжёлым.
- С чем?
- На кой чёрт мне знать? Меньше знаешь – крепче спишь.
- Так я и думал. Ну, а что дальше?
- Отвезли к складам, где заброшенные погреба. Я так в лодке и сидел, а Виктор с этим типом тюк перетащили в ледник – точно, как ты сказал.
- А потом?
- Чего потом? Поплыли себе. Я их высадил у доков, сам ниже спустился. Вытащил лодку, привязал и пошёл.
- Ну-ну, - сумрачно сказал Холмс. - Счастье твоё, что ты нелюбопытный.
-Эй-эй! – взвился старик. – Ты куда? А деньги?
- За что? Ты же мне имени не назвал.
- Виктор называл его Дюком.
- Мало, - с сожалением сказал Холмс. – Это не стоит десяти фунтов. По большому счёту, и пяти не стоит.
- Ещё он говорил: мистер Гаммерсмит! – в отчаянии крикнул старик, сообразивший, что вожделенные фунты предательски уплывают.
Холмс, совсем уже собравшийся уходить, остановился:
- Это уже кое-что, – сказал он. – Ладно, старик, держи.
Но по лицу его я видел, что он рассчитывал на большее.
- Похоже, вам это имя незнакомо? – тихо спросил я, когда мы шли обратно. – Неужели то, что вы его услышали, стоит десять фунтов?
- Не знаю пока, - задумчиво пробормотал Холмс. - Может быть. Правда, я рассчитывал услышать совсем другое имя... Но описание подошло и к этому, что уже любопытно. Похоже, Уотсон, мы с вами опознали второй обгоревший труп. Надо будет навести справки, а пока... Господи!
Он остановился, как вкопанный, и на резко побелевшем лице его отразился ужас.
Я уже упомянул, что постояльцы этого своеобразного приюта содержались хуже преступников. Сейчас мы как раз подходили к одной из клеток. В ней, приблизившись к решётке и глупо улыбаясь, стоял и, спустив штаны, мочился прямо в проход молодой человек с явным отпечатком безумия на лице – тот же, что и у Гифа, неподвижно потупленный взгляд, слюна, стекающая по подбородку, лицо, изуродованное следами недавних побоев и грязное дочерна. Но когда мы поравнялись с клеткой, безумец поднял голову, и я узнал ярко-зелёные глаза Червиковера.
- Червиковер, - пробормотал Холмс упавшим голосом.
Тело несчастного метнулось вперёд и со звоном врезалось в решётку. Обеими руками он схватился за прутья, а лицо притиснул прямо к металлу.
- Спасите меня! – шёпотом, но таким, словно это был истошный вопль, воскликнул он. – Мистер Холмс, бога ради, спасите! Заберите меня отсюда!
- Тш-ш! Тихо! – испугался Холмс. – Погубите и себя, и нас. Молчите, не подавайте виду. Я что-нибудь придумаю. Вы молодец. Держитесь.
Но Червиковер, кажется, потерял всякое представление об осторожности – он тянулся, стараясь сквозь решётку ухватить Холмса за руку или за полу, снова и снова бессвязно умолял, всхлипывая и дрожа, а по лицу его текли слёзы.
Мы еле убрались, а если бы Гиф имел хоть чуточку больше ума, ни за что и не убрались бы без потерь из этого странного приюта. Нас и без того проводили очень уж внимательным взглядом. Но при этом мадам Рюсто даже не спросила, достигли ли мы цели своего визита.
У меня сердце кровью обливалось, когда мы торопливо шли всё тем же узким переулком.
- Боже! – наконец, не выдержал я. – Как он плакал! Как он умолял, Холмс! Мне это сниться будет, пока мы хоть что-то не сделаем для несчастного. Ну, что вы молчите?!
- И вам бы помолчать, - буркнул он, не оборачиваясь. – Что вы душу из меня тянете – думаете, я сам в восторге от того, что увидел его там? У нас нет веских доказательств, а если бы и были... Вон там, на углу – видите? Подходящий столб. Подойдите к нему и побейтесь головой – эффект будет тот же самый. Напала пешка на ферзя! Побили короля шестёркой! – и, ворча себе под нос, он продолжал так же быстро, не глядя по сторонам, хромать впереди меня, стуча тростью, а поднявшийся к ночи ветер хлопал полами его пальто, а с меня так и норовил сорвать шляпу и шарф.
Придя домой, Холмс уселся за стол и, взяв бумагу и чернильницу, принялся составлять одно за другим какие-то длинные послания. Дело продвигалось туго, и скоро весь пол был усеян смятыми исписанными клочками. Меня он в свои занятия не посвящал, а я не навязывался, хотя, признаюсь, испытывал любопытство.
Около полуночи я ушёл к себе и лёг в постель, но спал плохо и недолго, а когда проснулся среди ночи, увидел из-под двери пробивающийся свет.
«Нет, этому надо положить конец! – сердито подумал я. – Что же он совсем себя не жалеет!»
Я накинул халат и вышел в гостиную, где Холмс, собственно, и упражнялся в эпистолярном жанре. Вид, открывшийся мне, едва я вошёл, следовало запечатлеть какому-нибудь художнику. Ровный слой бумаги покрывал ковёр, Холмс в одной сорочке, расстёгнутой на груди, и брюках-трико сидел на полу, согнув одну ногу в колене, а другую - вытянув, прислонившись к дивану и запрокинув на него голову. Его пальцы были в чернилах, на щеке – тоже чернильный след, волосы взлохмачены. Он спал и тяжко бредил во сне, перемежая стоны, бессвязные выкрики и ругательства. Лицо раскраснелось, губы пересохли, лоб горячий. Отрада для врача!
Вздохнув и покачав головой, я подхватил его подмышки и затащил на диван. Он наполовину проснулся от этого и вопросительно посмотрел на меня мутными глазами.
- Что-то случилось?
- Случится, если будете так наплевательски относиться к своему здоровью, - пообещал я. – Хотите попить? Вот так. А теперь спите, - и я укрыл его пледом и потушил свет.