Мои друзья - собаки

СОДЕРЖАНИЕ

Наш Бобка (повесть)
Моя Джильда (повесть)
Бим (повесть)
Джек
Лотта
Деревенские собаки
Одичавшие собаки
Дворняга
А мне так хочется!
Кутята


                НАШ БОБКА

Не знаю, был ли этот пёс старше меня. По крайней мере, я помню его уже взрослым, и облик его не менялся в моём представлении в течение десяти лет, проведённых с ним вместе. Родители говорили мне, что взяли его маленьким щенком уже в Шуе. Вероятно, это было ещё на старой квартире. На новой я помню многие детали жизни с момента переезда – то есть с 1938 года, и Бобка казался мне тогда уже совсем взрослым.

Это был средних размеров пёс чисто дворняжеской породы, чёрной масти, с висящими хвостом и ушами, покрытыми густой шерстью. Хвост его всегда был облеплен репейниками, собранными со всего нашего огорода, а возможно, и с ближайших окрестностей. Бобка умело собирал их также на свои бока и на спину, но оттуда нам периодически удавалось их удалять после продолжительных совместных стараний; хвост же превратился в какую-то древовидную структуру, уже не поддававшуюся нашим усилиям.

Бобка не был «моим» псом, каким впоследствии стала Джильда. Он был семейной, общей собакой. И, по-моему, за хозяйку признавал только бабушку. Дед был равнодушен к собакам, хотя и признавал необходимость их в частном доме. Кошек же не переносил, брезгливо отшвыривая нашего кота со своего кресла.

Да, он не был моим псом – не охранял, не опекал меня в моём раннем детстве, редко играл со мной и не стал моим другом в более поздние годы. Он вообще очень редко играл. Я помню его играющим и весело прыгающим лишь в самые мои ранние годы. Но тогда он играл с взрослыми. А когда я немного подрос и стал проводить время в беготне на улице, Бобка потерял всякий интерес к подобным занятиям, хотя и не отказывался иногда совершать небольшую пробежку вдоль нашего квартала.

Моих друзей он отлично знал и не гонял со двора, и даже позволял гладить себя. Но, как мне казалось, не испытывал от этого особого удовольствия. Дружелюбно встречал он и моих новых школьных товарищей, частенько приходивших ко мне в гости шумной ватагой. И не препятствовал им ходить со мной в сад и лазить на фруктовые деревья. Однако если кто-то из малознакомых пытался утянуть наши вишни через забор, он срочно бросался наводить порядок, выскакивая на улицу через подворотню. И не раз стягивал с ноги маленьких воришек сандалии или проверял прочность их штанов. Но до более серьёзных предупреждений с его стороны дело обычно не доходило, и я не помню случая, чтобы пёс причинил большие неприятности кому-нибудь из них. Да и лай его при этом был какой-то особенный – озорной и весёлый, будто он воспринимал эти проделки больше как игру или небольшую шалость с их стороны. Однако взрослым и старшим мальчишкам подобные проступки не прощал и всегда стоял на страже нашей собственности, предупреждая налётчиков уже на полном серьёзе.

Да, Бобка был серьёзным псом. И он отлично знал свои обязанности – охранять семейные владения от двуногих посетителей. До¬полнительными его обязанностями, которые он сам себе придумал, было гонять чужих котов из наших владений, гонять кур с огорода, а также обязательно сопровождать хозяев во время прогулок по улице и в ближайших окрестностях города.

Насколько я помню, у Бобки не было закадычных друзей – ни среди себе подобных, ни среди двуногих существ. Он признавал знакомых, но никогда не бежал встречать их, не бросался на кого-то с восторженным лаем и даже нас, своих хозяев, встречал с умеренной радостью. Во многом он был самостоятельным, как тот кот, который «гуляет сам по себе», но дело своё знал превосходно и никогда не отлынивал от выполнения своих основных обязанностей. Он никого из чужих не пускал к нам во двор, яростно облаивая каждого приближавшегося к калитке, а за особенно назойливыми мог вы¬скочить и на улицу. Но, случалось, в подворотню и в него самого летели камни и палки, а иногда и просовывалась свирепая морда какого-нибудь незнакомого пса, который всё же не решался вступать в бой на чужой территории. Правда, собак в те сороковые годы почти никто не держал, и Бобка был единственным сторожем на всей нашей улице. И такими непрошенными визитёрами оказывались лишь бродячие псы, зашедшие откуда-то с соседних кварталов. Но, тем не менее, Бобка во время наших прогулок старательно метил всю окрестную территорию, захватывая не только нашу, но и Ивановскую улицу.

Такие прогулки были у нас довольно частым событием не только тёплыми летними вечерами, но и в холодное зимнее время. До войны мы совершали их всей семьёй (исключая деда), а с отъездом мамы на фронт, выходили уже втроём – только с бабушкой и Бобкой, и удовольствие от них я сохранил на долгие последующие годы. Летом, ко всему прочему, приходилось устраивать ещё и ночные дежурства с целью охраны и обороны наших картофельных участков, расположенных напротив домов, перед железнодорожной насыпью. И пёс был здесь главным действующим лицом среди всей многопрофильной поисково-дежурной группы. Он всегда бежал впереди, оценивая обстановку, обнюхивая все прилегающие к дороге участки и оставляя свои пометки, предупреждающие всех посторонних о своём здесь присутствии. Иногда, по нашей просьбе, он забегал и на сами участки, шуршал картофельной ботвой, фыркал и возвращался вскоре обратно, гордый проделанной работой.

Во время наших ночных прогулок всегда было тихо. По-видимому, ночные налётчики знали цену нашему псу и опасались быть замеченными этой четвероногой бестией. В те военные и послевоенные годы в наших краях, несмотря на голод и разруху, воровство всё же было не частым явлением, а бандитизм – вообще редкостью. Падение нравов у большей части населения не достигало тогда того уровня, чтобы переступить эту запретную черту. К тому же, и милиция в то время неплохо работала, и жить простому люду в этом отношении было относительно спокойно.

В таких ночных прогулках я, конечно, не участвовал, довольствуясь одним-двумя часами вечернего времени. И узнавал о событиях только на следующее утро. В вечерние же часы на улице было удивительно хорошо. Соседи расходились по домам. Пустели скамейки и завалинки. В домах зажигался тусклый свет от коптилок, керосиновых ламп, лучин и других самодельных светильников, скрываемый шторами окон (электричество тогда давали очень редко, и приходилось пользоваться подсобными осветительными средствами). На улице всё затихало, небо темнело, появлялись первые тусклые звёздочки. Где-то вдалеке слышался лай дворовых собак. В тополях жужжали какие-то жуки, но явно не майские и не июньские, пора которых уже давно миновала. Заканчивали свой последний хоровод комариные стаи, кружась в воздухе и не обращая на нас никакого внимания. Формировался и креп лягушачий хор, заводимый вначале какой-то одной запевалой, и постепенно перерастающий в мощное многоголосье, на фоне которого всегда выделялись две или три особо голосистые солистки. Тёплый воздух насыщался влагой. Удивительно приятно пахло тополем и полынью. К этому резкому запаху присоединялись другие, не менее приятные, исходящие из наших садов и огородов, где росли мята, укроп, душистый табак и масса чудесных цветов, включая шиповник и розы, аромат которых всегда ощу¬щался на нашей улице даже в дневное время. Сейчас же, к ночи, запахи эти усиливались многократно, маня всевозможных ночных обитателей – бабочек, жуков, мотыльков, а, возможно, и летучих мышей, тени которых временами мелькали на фоне бледного ещё на западе неба. Я не уставал восхищаться этой красотой, и каждый раз она поражала меня всё с новой и новой силой. Я готов был дышать и наслаждаться ею целую ночь, но бабушка отправляла меня домой – пора было ложиться спать. Теперь она оставалась только с Бобкой, который, очевидно, тоже получал от дежурства определённое удовольствие, так как не спешил возвращаться домой и не оставлял хозяйку одну.

Не менее приятны для всех нас были и зимние прогулки. Их мы совершали вокруг всего нашего квартала – по Железнодорожной и Ивановской улицам и тоже в вечернюю пору, перед сном. На дворе уже почти ночь. На тёмном небе ярко мерцают бесчисленные звёзды. Я уже знаю некоторые из них. Вот Большая Медведица с Полярной звездой. Висит своим ковшом прямо напротив входной двери. Вот плотно сгруппировавшееся созвездие Кассиопеи. Вот Млечный путь, как бы перекинувшийся через весь небосвод. Как много звёзд вокруг! И как далеки они от нас! А вот над самой железной дорогой горит очень яркая, уже не мерцающая звёздочка. Наверное, это планета. Только какая? Венера? Но она видна утром. Тогда Марс? Юпи¬тер? Не знаю... Из-за крыши подымается и ярко светит луна, придавая удивительный голубой оттенок снегу и всему окружающему нас пространству. Абсолютно чёрными кажутся на этом фоне силуэты деревьев, заборы и дома, окна которых тускло желтеют, озаряемые внутренним светом. На бледно-голубом фоне сверкающего бесчисленными блёстками снега темнеют уродливые тени, отбрасываемые нашими огромными дубами и липой. Тени убегают далеко, сливаются ветвями между собой и создают картину огромной сети, накинутой чуть ли не на всю нашу улицу... Вокруг – тишина, нарушаемая только скрипом наших шагов да потрескиванием заборов и деревьев. Холодный воздух сух и удивительно прозрачен. Вдалеке отчётливо видны контуры крыш, домов и даже далёких фабричных труб, из которых тянутся вверх плотные клубы дыма. Ветра нет, и мороз почти не ощущается. Да он мне и не страшен. Тёплая шапка-ушанка, меховая шубка да высокие валенки надёжно защищают от холода. Тепло одета и бабушка. А Бобка давно поменял своё летнее одеяние на пушистую зимнюю одёжку.

Пёс, как всегда, бежит впереди процессии, принюхиваясь к посторонним запахам и быстрее стараясь устранить их своим свежим ароматом. Он не пропускает при этом ни одного крупного дерева, ни одного столба. А бывает, прикладывается и к отдельным заборам и углам домов, показавшимися ему почему-то особенно подозрительными. Я с удовольствием иду вместе со всеми по утрамбованному снежному тротуару. Меня радует скрип наших шагов, хруст ломающихся под ногами веток, мерцание искрящегося под луной снега и сосулек, свисающих с крыш. Нравится вообще всё это сказочное снежное королевство. Я то иду по тропинке у самых домов, то сворачиваю в высящиеся по краям сугробы, то пытаюсь заглянуть в ставшие зимой такими низкими окна соседей. Бабушка упрекает меня за это, но я и так ничего не вижу за заиндевевшими узорчатыми стеклами. Иногда во время таких прогулок я накручиваю на валенки коньки и ношусь по улицам даже впереди Бобки, не желающего гоняться за мной и занимающегося только решением своих уличных проблем.

Домой возвращаемся радостными и переполненными впечатлениями. А дома уже ждёт ароматный чай, и вовсю топится печь, потрескивая берёзовыми дровами и мерцая на полу и на стенах огненными бликами. Поддувало чуть приоткрыто, но печь всё равно гудит мощью своей огненной тяги, быстро нагревая окружающее пространство. Как приятно бывает сидеть у её раскалённой железной дверки, смотреть на беспорядочно мечущееся пламя, а потом наблюдать тусклое мерцание углей и догорающих головёшек. А когда дрова окончательно прогорают, и раскалённые угли покрываются тусклым сизым налётом, настаёт время для выпечки картошки. Её мы бросаем прямо в горячую золу и, орудуя кочергой, прикрываем сверху остывающими угольками. Через пятнадцать-двадцать минут блюдо готово, и мы вытаскиваем покрытые золой плотные серые кругляшки и, обжигая пальцы и губы, приступаем в трапезе, наслаждаясь чудесным вкусом и ароматом собственного, выращенного у себя на огороде продукта, и особенно вкусной плотной печёной корочкой, с хрустом ломающейся в руках. Бобка не принимал участия в наших вечерних посиделках. Он оставался в сенях и довольствовался своей похлёбкой, которой не желал делиться ни с кем, и даже глухо рычал на мою приближающуюся к миске руку, когда я хотел подбросить туда ещё что-нибудь вкусненькое.

Бобка был себялюбивой и весьма уважающей себя собакой. Всех остальных членов нашего довольно большого семейства (за исключением, конечно, хозяев) он считал творениями низшего сорта и относился к ним равнодушно или даже с высокомерным презрением. Считался он в какой-то степени только с нашей козой Зорькой, которая при случае могла и больно поддать своими изогнутыми рогами, и к тому же обладала норовистым характером, не признавая никаких авторитетов. С большим трудом нам удалось примирить Бобку и с маленьким котёнком, пришедшим на смену исчезнувшему куда-то Базилю. Бобка долго не признавал его, рычал и даже однажды пытался проглотить, захватив внезапно его голову в пасть, когда мы гладили их обоих у себя на коленях. Правда, он ничего не повредил малышу и сразу же выпустил его при нашем крике, ужасно напугав всех присутствующих. В конце концов Бобка смирился с наличием в семье нового её члена, однако друзьями они так и не стали: жили сами по себе, ходили каждый своей дорогой и ели каждый из своей миски, и пёс даже не стремился заглянуть в кошачью посудину в отсутствие хозяина, явно не перенося кошачьего духа.

Ещё более низкого сорта созданиями считал Бобка всю нашу куриную орду, дружно жившую в своём курятнике и промышлявшую во дворе всем, что плохо лежит. Эти глупые и вечно голодные не удовлетворялись регулярно даваемой им едой в виде крупы, зерна и даже хлеба, а постоянно искали что-то в мусорных кучах, в пыли, в навозе, на наших грядках, а иногда заглядывали даже и в Бобкину миску, когда тот дремал по соседству или был во временной отлучке. Поэтому пёс нещадно гонял всю эту куриную гвардию, иногда успевая даже прихватить менее проворную за хвост для большей убедительности. Постоянно гонял он их и с огородных грядок, видя наши безуспешные попытки приучить их к порядку. Правда, больше кур топтал грядки он сам, не понимая смысла всей этой противокуриной деятельности. По-видимому, он просто считал, что эти безмозглые существа вообще заслуживают такого отношения и начинают нестись только тогда, когда их постоянно гоняешь. Он их настолько презирал, что даже не стремился полакомиться сырыми яйцами, хотя те иногда попадались и в довольно удобных для него местах. И только тогда, когда он совсем состарился и большую часть времени проводил лёжа в тени дома или у своей будки, перестал обращать на них внимание. Перестал настолько, что даже позволял задире-петуху вскакивать себе на спину и демонстрировать оттуда свою петушиную удаль перед всем куриным гаремом.

Ещё кого не переносил Бобка, так это воровок-ворон, частенько промышлявших на нашем участке, не гнушавшихся ни отбросами, ни ягодами, и всегда стремившихся утянуть что-то даже из его собственной миски. Эти разбойницы были уже далеко не то, что глупые куры – намного проворнее и умнее тех. Они могли упорно, целыми часами, сидеть где-нибудь на крыше или на дереве и караулить момент, когда хозяин отправится по делам в другой конец сада. Тогда звучала команда общего сбора, и целая стая этих крылатых грабителей устремлялась вниз, моментально уничтожая оставленную «на потом» часть Бобкиного обеда. Были даже попытки с их стороны утянуть целиком его миску со всем содержимым, но сил для этого им, к счастью, не хватало. Ярости пса при этом не было предела, однако наказать воровок ему не удавалось.

К более мелким пичугам – синицам, воробьям и им подобным, тоже промышлявшим в наших краях, Бобка относился с меньшим вниманием, поскольку те, по его мнению, не способны были нанести существенный ущерб его миске и нашему огороду. На самом деле они доставляли нам некоторые неприятности, совершая коллективные налёты на вишни в период полного созревания ягод. У них явно губа была не дура, поскольку никакие кислые ягоды, в частности, смородина, крыжовник, не привлекали их внимания. Бобка, не находящий ничего особенного в любых ягодах, вначале оставлял без внимания эти воробьиные налёты. Но в последующем, при виде нашего общего возмущения таким нахальством, он тоже стал охранять деревья, яростно бросаясь на птиц и пугая их своим лаем.
Не терпел Бобка и назойливых мух и им подобных летающих и кусающихся тварей – ос, шмелей и слепней. Он гонял их от себя, вертя во все стороны головой, щёлкая зубами и даже подпрыгивая за особо настырными существами, иногда и небезуспешно. Я не раз видел, как он с омерзением выплевывал из пасти очередную жертву, пожелавшую полакомиться в его миске или же просто отдохнуть на его физиономии.

Воюя с птицами и насекомыми, Бобка всё же не испытывал к ним глубокой внутренней неприязни, считая их низшими и безмозглыми созданиями, которых надо было просто гонять с нашей территории. Явная же антипатия была у него только к кошкам. Кошек он просто не переносил и при каждом удобном случае стремился показать своё собачье превосходство, загоняя их на деревья, на заборы, на крышу сарая и долго не давая спускаться на землю. И не было в округе ни одного кота, который решился бы оказать ему сопротивление. Поэтому я был однажды очень удивлён, увидев у нас в саду маленького пушистого котёнка, пробравшегося сквозь щель забора к нам в гости и весело проводившего здесь время среди густых кустов смородины. Он то непринуждённо гонялся за мухами, то старался поймать что-то на земле, то трогал крошечной лапкой сухой смородиновый листочек, явно испытывая удовольствие от всех этих безобидных занятий.

Он ещё ничего не знал о запретах на чужие территории, об огромных грозных сторожах, живущих там, и вообще о многих опасностях, подстерегающих малышей в жизни. По-видимому, его рано отняли от мамы-кошки, и та не успела ещё привить ему необходимые жизненные навыки. И он ходил по земле совершенно безбоязненно, не ведая никаких страхов, и видел вокруг себя только радость и удовольствие от кошачьих забав и развлечений. Поэтому он нисколько не испугался меня, когда я, случайно заметив его, стал наблюдать за его игрой, а затем и приблизился, чтобы познакомиться с этим очаровательным крошечным созданием.

Это было поразительно красивое существо – с густой серого цвета шерстью, с длиннющими усами и пушистыми лапками. Он смотрел на меня не испуганными, а удивлёнными глазами, недоумевая, откуда здесь, под кустами, могло появиться это двуногое существо, что оно хочет и следует ли его опасаться. Я любил кошек, как и вообще всех животных, и очень хотел познакомиться с котёнком поближе, поласкать его, погладить, подержать в своих руках, а, может быть, и сделать его своим новым другом – ведь тот жил где-то по соседству, а, возможно, и совсем рядом. И я поманил его к себе, как обычно делал это с нашим котом Васькой, и попытался пробраться к нему сквозь густые смородиновые ветки. И в этот самый момент увидел мчащегося в моём направлении Бобку, очевидно, узревшего здесь какой-то непорядок и желающего лично разобраться в обстановке.

Котёнок тоже увидел это незнакомое ему огромное и страшное существо и прижался спинкой к доске забора. Инстинкт подсказывал ему, что это грозный и беспощадный враг и что надо срочно убегать отсюда. Но дыры, в которую он пролез сюда, сзади не оказалось, а страшилище уже находилось совсем рядом – мохнатое, чёрное, с огромной пастью и длинными зубами. Что ему оставалось делать? Залезть на забор по гладким доскам он был ещё не в состоянии. Забраться в густые ветки смородины – сообразить ему, неопытному малышу было тоже очень трудно. Искать спасения во мне, застывшем от неожиданности по другую сторону куста, также было невдомёк.

Он выбрал другой путь – путь, который инстинктивно используют все кошки, оказавшиеся в подобной ситуации: прижался спинкой к стене, выгнул её дугой, чуть оскалил свой малюсенький ротик и издал слабое, еле слышное шипение, похожее скорее на жалобный, отчаянный плач, плач существа, попавшего вдруг в беду и не знающего, как спасти себя. Да, подобное поведение кошек вполне разумно и отпугивает многих агрессоров, не желающих получить по морде страшными когтями, а то и вообще остаться без глаз. Но кого мог напугать вид этого крошечного малышки, этого пушистого живого комочка, беззащитного и неопытного, не способного к какому-либо сопротивлению.

Но что вдруг случилось с нашим псом? Почему он, не раздумывая, сразу бросился на котёнка? Бобка – в общем-то, совсем не злой и в жизни безобидный пёс. Может быть, сразу приревновал малыша ко мне, как было недавно с нашей собственной кошкой? Может, просто по своей собачьей натуре, посчитал необходимым наказать «наглеца», залезшего в наш огород? А может, исправлял передо мной свою оплошность, допустив чужака в моём присутствии в наш сад? Что бы там ни было, но он молниеносно устремился на него и чуть ли не наполовину засунул в свою огромную пасть его маленькое, трепещущее от страха тельце.

Котёнок даже не успел опомниться, как, впрочем, и я тоже, не поняв сразу намерения собаки. Всё произошло буквально в несколько секунд. А когда я опомнился и закричал на пса, бросившись на помощь малышу, царапая себе в кровь лицо и руки корявыми ветками, было уже поздно. Пёс держал бедняжку мёртвой хваткой. И сколько я ни кричал на него, сколько ни колотил по спине кулаками, ни пытался разжать челюсти и высвободить малышку – всё было напрасно. Пёс выпустил его из пасти только тогда, когда всё уже было кончено. И спокойно убежал, удовлетворённый своим поступком. А я остался на месте трагедии, ревя от горя во весь голос, не способный понять, как могло случиться такое и как можно было погубить живое существо – такое крошечное и совсем беспомощное.

Передо мной стояло выражение его мордочки в последние мгно¬вения схватки, мордочки, которую пёс всё же не сумел захватить в свою пасть – выражение ужаса и какого-то удивления одновременно; стояли его широко раскрытые, переполненные страхом и болью глаза; глубоко запомнились его безуспешные попытки высвободиться и последнее стремление оказать хоть какое-нибудь сопротивление несравненно более сильному противнику. Да, даже в абсолютно безвыходном положении малыш не сдался. Он изо всех сил вцепился своими крохотными коготками в мохнатые уши страшилища, пытаясь хоть как-то отомстить ему за причинённые страдания. И не отпускал хватки, пока силы окончательно не оставили его. Он сражался до конца и погиб, как герой, уступив грубой и безжалостной силе. Сейчас он, безжизненный и неподвижный, лежал на земле с приоткрытым ротиком и высунутым кончиком языка, всё с такими же широко открытыми, но уже потухшими глазами. Он уже не воспринимал окружающий мир, и все мучения для него кончились. Кончились вместе с жизнью, бывшей такой счастливой и радостной всего несколько минут назад...

Я поднял с земли это крошечное, почти невесомое тельце и, обливая его слезами, пошёл рыть для него могилку – в самом углу нашего сада, под моей любимой яблоней. Положил на дно ямки сухой прошлогодней травы, прикрыл её разноцветным ковриком, недавно связанным мною, и положил на него героя. Затем прикрыл его сверху таким же вязаным покрывальцем, засыпал мягкой песчаной землёй, сделав едва заметный холмик, и воткнул в него маленькую яблоневую веточку, усыпанную цветами. Что я говорил ему на прощанье, за что просил прощение, я не помню. Но отлично помню чувства, охватившие меня тогда – прежде всего, глубокой жалости и нежности к малому существу, бесконечной скорби в связи с его трагической кончиной, а также беспомощности перед велением судьбы и тайной всей нашей жизни.

А потом страшным кошмаром меня долго мучили наяву и во сне навязчивое видение отчаянной борьбы малыша и чувство глубокого презрения к самому себе – не сумевшему спасти его в трудную минуту. Мне недавно прочитали, как какой-то мальчик спас от собак котёнка, бросившись на него и закрыв его своим телом. Спас от чужих, незнакомых собак. А я не смог спасти такого же малыша от своего собственного Бобки! От всех этих мыслей и видений у меня болела голова, и я не мог прогнать их, да и не пытался этого делать, переживая их ещё и ещё как раскаяние за совершённый проступок.

Я каждый день приходил на его могилку. Клал на неё свежую веточку с цветами и вспоминал это милое и доброе создание, мирно и безмятежно игравшее на нашем участке. Однажды я пришёл сюда поутру и увидел могилку и всё пространство вокруг неё усыпанными белыми яблоневыми лепестками. Это уже сама яблонька прощалась с нашим общим другом, одаривая его своей любовью и покрывая напоследок нежнейшим белоснежным саваном. Прибежал ко мне сюда и Бобка и слушал мои укоры, понуро опустив голову, будто понимая свою вину и сожалея о совершённом злодеянии...

Об этой трагедии в саду и о могилке я никому тогда не рассказывал – ни родным, ни приятелям. Мне не хотелось раскрывать перед ними свои горькие чувства, и я оставил их все при себе. И никогда не забывал этого маленького храброго малыша, которого так хотел иметь своим другом. Не забывал и ставил поминальные веточки каждой весной, преклоняя перед ним свою голову.

После этой горькой истории Бобка не изменил своего отношения к кошкам и по-прежнему продолжал преследовать их, оставляя в покое только нашего собственного кота, уже подросшего и живущего по своему собственному распорядку. Через какое-то время после происшествия наши отношения с ним снова нормализовались, и жизнь вошла в прежнее, спокойное русло. Он рьяно охранял наш дом и сад, своевременно получая положенную еду (и не отдавая её никому), и мы втроём вместе с ним и бабушкой снова совершали наши ближние и дальние прогулки.

Дальние походы проходили иногда до леса – просто так, для отдыха, а регулярно в летнюю пору – на стоянку к нашей козе Зорьке на дневную дойку. Эти продолжительные прогулки особенно нравились мне, несмотря на дальнюю дорогу. Бобка их тоже любил и при каждом удобном случае (когда это ему разрешали) дополнял нашу компанию. Мы выходили в дорогу так, чтобы к полудню прибыть к месту отдыха сводного козье-овечьего стада, формировавшегося на нашей и на ближайших улицах. Брали с собой кастрюлю для дойки, бидон, еду для себя и для Зорьки, складывали всё в сумку или корзину и трогались в путь.

Проходили по Ивановской улице до Буровского завода – и вот мы уже за городом. Справа, на холме, красуется Мельничнова церковь, утопающая в зелени кустов и деревьев. Слева остаётся железнодорожное полотно, высоко подымаясь здесь над низкой равниной. Мы идём вначале по грунтовой проезжей дороге, покрытой толстым слоем песка. Я снимаю сандалии и бегу по ней босиком, загребая ногами тёплую песчаную пыль и ощущая под ней плотную утрамбованную твердь. Переходим по мелкому песчаному броду речку Безымянную и продолжаем путь между зарослями кустарника на берегу моей любимой Сехи. Речка здесь ещё не такая глубокая, как у нашей улицы, но тоже очень красивая – с крутыми, высокими берегами, сплошь заросшими травой и кустами ракитника. Это и есть мои «кустики», где я в более старшем возрасте буду собирать подснежники.

Примерно через километр мы подымаемся на песчаный пригорок, минуем глубокие песчаные карьеры и выходим в поле, где уже начали колоситься хлеба. Со всех сторон зеленеет рожь, а в ней, по краям поля, пестреют мои любимые цветы, которые я всегда собираю в букеты и несу домой. Бобка неутомимо трусит по дороге, то забегая далеко вперёд, то отставая от нас, то гоняясь за вездесущими воронами, что-то выискивающими на дороге и в этих отдалённых от города местах.

Близится полдень. Ярко светит солнце. Кучевые ослепительно белые облачка медленно плывут по голубому небу. В воздухе слышатся трели многочисленных птиц, но самих певцов почти невозможно рассмотреть в колышущихся тёплых воздушных потоках... За полем, километрах в полутора от нас, темнеет лес. А недалеко от него, на густом зелёном лугу, за холмом и расположилась стоянка. Стадо отдыхает в тени кустов и невысоких деревьев; пастухи раз¬вели костёр и что-то готовят на обед; неподалёку от них бегают две собаки. Бобка чует их издалека и не решается подходить к стоянке, предпочитая оставаться в отдалении. Мы же быстро находим Зорьку и устраиваемся на лужайке на дойку.

Зорька довольно строптивая коза и не всегда позволяет доить сразу. Приходится её уговаривать, угощать хлебом с солью, а то и крепко держать спереди за рога, чтобы не убежала. Но всё же чаще всё улаживается мирным путём – посредством переговоров. Однако иногда случаются и казусы, когда наша непослушница успевает-таки поддать копытом по кастрюле с молоком или даже залезть в неё ногой, расплескивая драгоценное содержимое.

Завершив эту главную процедуру и перелив молоко в бидон, мы уже спокойно садимся на отдых, а довольная Зорька убегает к своим подругам куда-то в глубину стада. Нам с бабушкой не хочется уходить с этого прекрасного, одухотворённого природой, места. Но у бабушки всегда много работы дома. К тому же, и Бобка, наверное, уже заждался нас и изнывает от скуки в одиночестве. И мы вскоре трогаемся в обратный путь.

Так проходили дни за днями. Мы жили размеренной жизнью, которую редко нарушали какие-либо непредвиденные события. Но таковые всё же иногда случались, в том числе и довольно неприятные. Однажды, во время школьных уроков меня неожиданно вызвали в учительскую и отправили домой, сказав, что нас обворовали. Это было страшно и неожиданно. Такое случалось в нашем районе не часто. Но удивительного ничего не было, так как дом оставался запертым на целый день. Большинство соседей с улицы днём тоже были на работе, за исключением Хромовых. Правда, во дворе оставался Бобка, и на него мы возлагали большие надежды.

Бегу домой. Там уже находятся бабушка и дед, вернувшиеся с работы, а также милиция. В комнатах всё разбросано, перевёрнуто, диваны открыты, одежда из шкафов выброшена на пол. Здесь же валяются книги, бумаги. Замки на дверях сломаны. Тут же, в комнате, находится соседка тётя Груша. И безостановочно тараторит, рассказывая, как всё это происходило. Якобы, она увидела из своего окна открытую наружную дверь нашего дома и побежала посмотреть, что случилось. А ей навстречу с топором в руках выходят двое мужиков. Она сразу убежала домой и послала дочь в школу, где работала бабушка...

Я думаю, а как же Бобка? Пёс весь день ходил понурый, подавленный, стараясь не попадаться нам на глаза, полностью отдавая себе отчёт в том, что произошло страшное и что вина в этом во многом лежит на нём. Да, это был его первый и единственный серьёзный промах. Но можно ли было назвать это промахом? Ведь Бобка был всего лишь небольшой дворняжкой и притом уже далеко не молодым псом. И что он мог поделать против двух вооружённых мужиков, по-видимому, уже опытных в такого рода делах. Так что укорять его за случившееся мы не стали. А он долго переживал после этого – почти не ел, лежал у себя в будке и даже не ходил на обычные свои ежедневные прогулки по улице для отметки терри¬тории. Однако жизнь продолжалась, и время делало своё дело. В конце концов пёс пришёл в себя от потрясения и вновь стал заниматься своей повседневной деятельностью.

Незаметно прошло ещё два года, и у нас появилась ещё одна маленькая собачка – овчарка, которую мы назвали Джильдой, и о которой я давно мечтал. Бобка к этому времени уже совсем состарился и больше лежал у своей будки, не обращая внимания ни на кур, ни на воробьёв и только огрызаясь на особенно назойливых, подбирающихся уж очень близко к его миске.

Старый пёс встретил этого нового члена семьи безразлично – не враждебно, но и без особого восторга, по-моему, даже с какой-то грустью. Его собственная жизнь близилась к закату – как-никак уже двенадцать лет! И он, конечно, чувствовал это, сожалея о прошедших годах своей весёлой юности и детства и видя, как на смену ему приходит новое, молодое поколение четвероногих. Он не принимал участия ни в воспитании малышки (в привитии ей собачьих навыков и повадок), ни в её незатейливых поначалу играх. Возможно, при виде резвящейся перед ним красавицы он вспоминал и свои прошлые годы, свои забавы и развлечения здесь же, в том же самом дворе, среди тех же кустов смородины и зарослей малины; вспоминал наши дальние прогулки, на которые сейчас ему уже не хватало сил. И мы часто заставали его грустным, глубоко погружённым в свои собачьи мысли. Видя его переживания, мы с бабушкой старались почаще бывать рядом с ним; ласкали его, разговаривали, пытаясь поднять его настроение. Иногда это и удавалось, и он даже решался совершать с нами непродолжительные выходы на улицу, уже вместе с маленькой Джильдой.

А к осени того же года у нас случилась ещё одна беда – очередная попытка ограбления. Произошло это глубокой ночью, когда все мы уже давно спали. Наученные горьким опытом прошлого, мы теперь накрепко запирали две наружные двери, а окно закрывали изнутри прочными деревянными ставнями. Молоденькая Джильда ночевала с нами, а Бобка, как обычно летом, спал во дворе, в своей будке. Внезапно мы были разбужены бешеным лаем нашего пса. Мы вскочили с кроватей и стали быстро одеваться, предчувствуя что-то неладное. Лай между тем всё усиливался, становился всё более остервенелым и вдруг прервался ужасным воем Бобки. По всей видимости, налётчикам удалось достать до старой и уже недостаточно проворной собаки. Бобка продолжал выть от боли и бессильной злобы, беспомощный перед более сильным и наглым противником. Слышно было, как вой всё время перемещался по саду – по-видимому, раненый пёс теперь убегал от озверелых от неудачи преследователей. Вой и лай продолжались минут пятнадцать-двадцать, то усиливаясь, то ослабевая. Но взрослые так и не решились выйти в темноте из дома. Да и что могли сделать дед с бабушкой против закоренелых бандитов! Приходилось ждать до рассвета, и это было самое томительное ожидание.

Как только чуть рассвело, мы осторожно вышли во двор. Там валялись разбросанные поленья – очевидно, воры бросали ими в нашего пса. Был повреждён замок в курятнике, но не сбит окончательно. Калитка была закрыта. Дворовое имущество цело. Бобка всё же сумел сделать своё дело, вовремя обнаружив и спугнув грабителей. Мы стали звать нашего пса. Он не сразу откликнулся воем откуда-то из глубины сада. Пошли его искать и нашли под кустами, сжавшегося и почти неспособного двигаться. При любом прикосновении к нему пёс вздрагивал и скулил, очевидно, от сильной боли и ни в какую не хотел вылезать из своего укрытия.

Да, на этот раз ему досталось крепко. И невозможно было его осмотреть. Мы принесли ему самой вкусной еды, но он даже не посмотрел на неё. Я долго был рядом с ним, хвалил его, пытался ласкать. Он лежал молча, только иногда вздрагивал от боли при попытке изменить позу. Оставлять его здесь на ночь было бы безжалостно. И мы сумели перенести его к вечеру в дом, положив на матрац и поддерживая с двух сторон во время движения. Бобка не сопротивлялся и даже не скулил от боли, мужественно перенеся это испытание. Дома мы с грехом пополам осмотрели его. На его спине и на боках в нескольких местах были кровоточащие ссадины, а на животе кожа была сильно содрана, и прикосновение к этому месту было для собаки ужасно болезненным. Бобка непрерывно зализывал рану, не позволяя нам к себе прикасаться. Дедушка сказал, что если он может ещё сам сопротивляться и бороться, зализывая раны, то это хорошо, и посоветовал оставить собаку пока в покое. Мы так и сделали. Положили его на мягкой подстилке в одной из комнат и легли спать в надежде на его выздоровление.

На следующий день Бобка стал понемногу двигаться – подымал голову и даже перемещался, опираясь на передние лапы, но есть по-прежнему отказывался. Только пил воду. Так продолжалось и на второй день. Пёс ослабел, но всё же нашёл в себе силы самостоятельно выползти во двор и доползти до своей будки. Возвращаться в дом он отказался, несмотря на все наши старания. Он даже не обращал внимания на происки кур, быстро очищавших в наше отсутствие его миску.

Последующие несколько дней он провёл во дворе, греясь на солнышке. И уже не скулил и перестал почему-то зализывать рану. Я как-то однажды посмотрел на неё и вдруг увидел массу белых червей, ползающих по розовой коже его живота. Я испугался и побежал сказать об этом взрослым. Те и без меня всё уже знали. Да, Бобку оставляли силы, и он терял волю к борьбе за свою жизнь, даже позволив так презираемым им мухам творить сейчас с собой всё, что им угодно. Сами по себе черви не могли принести ему вреда. Как сказал мне дедушка, их присутствие на ране было даже полезно, поскольку они очищали её от струпьев и гноя, давая доступ к коже свежему воздуху. Но это одновременно было и свидетельством полного Бобкиного бессилия. И помочь ему сейчас могло только чудо. Но чуда не было. Не было поблизости даже ветеринара, который мог бы хоть что-то посоветовать нам в его лечении. А, может быть, и был, ибо кто-то из незнакомых мне людей всё же приходил и осматривал Бобку в первые дни после случившегося. Мы же делали всё, что могли, чтобы облегчить его страдания: мыли, вытирали его, вручную вытаскивали из густой шерсти оставшихся червей, пытались накормить и не оставляли его одного.

В один из вечеров я, как обычно, сидел рядом с лежащим в саду Бобкой и предлагал ему еду. Он отказывался, но всё же проглотил кусочек мяса – явно, без всякого удовольствия, лишь бы удовлетворить мою просьбу. Я долго гладил его, и он уже не отталкивал мою руку от своей головы и не скалил морду в болезненной гримасе, а, кажется, даже испытывал удовольствие от моих ласк. А потом положил голову на мою руку и некоторое время смотрел мне в глаза. И я не увидел в них ни выражения печали, ни боли, ни жалоб на свою судьбу. В них было что-то иное, чего я никогда раньше у него не замечал, – какое-то внутреннее удовлетворение – наверное, от того, что он здесь не один, что все его любят, все жалеют и желают ему только добра.

В этот момент во двор выскочила маленькая Джильда, и я испугался, как бы её появление не расстроило Бобку, не усилило бы у него чувства ревности. Мы специально в дни его болезни старались не показывать малышку ему на глаза. Но Бобка, увидев её, вдруг оживился, даже приподнялся на передних лапах, повернув голову в её сторону, будто хотел ей что-то сказать. И я не стал уводить подбежавшую к нам красавицу, а показал её Бобке, сказав, что вот, мол, и Джильда пришла проведать тебя и пожелать тебе выздоровления. Она на самом деле подбежала к Бобке и стала играть с его густой, слипшейся в репейниках шерстью. И я увидел явную радость на осунувшейся морде старой собаки. Пёс не только не оттолкнул малышку, но даже лизнул её несколько раз своим горячим языком, а затем бессильно уронил тяжелеющую голову себе на лапы. Он был явно рад этой встрече, но теперь совсем устал, и надо было оставить его в покое. Я отнёс Джильду домой и радостно рассказал об этом эпизоде бабушке с дедом. Может, теперь Бобка будет выздоравливать?! Как я надеялся на это! Бобка ведь был полноценным членом нашей семьи, и мы все его очень любили.

На следующее утро я спозаранку выскочил во двор и устремился сразу к Бобкиной будке. Но Бобки там не оказалось. Я позвал его и пошёл в сад, куда он тоже выползал в последнее время. Но и там не обнаружил его. Я заволновался и уже бегом стал носиться по саду, разыскивая пропавшего пса. Стал заглядывать в укромные места, во все щели, под кусты, где я сам любил прятаться, играя с ребятами. И, наконец, увидел его под кустом смородины. Он лежал, вытянувшись во всю длину своего тела, и будто совсем не замечал меня. Голова его покоилась на вытянутых кпереди лапах, глаза были приоткрыты, но смотрели куда-то вдаль, мимо меня.

Я наклонился к нему и потрогал его мохнатую голову. Она была тяжела и тверда. Таким же твёрдым было и всё его тело, навеки застывшее в последней и уже неизменной позе. И это я понял сразу. Понял, что вчерашнее его оживление было прощальным. Да, пёс нашёл в себе силы проститься с нами весело и легко, не ом¬рачая минуты расставания своими стонами и грустным видом. И был очень рад увидеть в последний момент нашу маленькую Джильду и дать ей напутствие в будущую большую жизнь, приняв её уже как полноценного члена нашей семьи и передав ей свои собачьи полномочия в нашем доме. Возможно, он успел точно так же проститься вчера и со взрослыми, когда те подходили к нему и тоже, как и я, сидели с ним рядом. Очевидно, это было так. Иначе и быть не могло. Ведь мы были с ним очень дружны, любили и уважали этого преданного нашей семье, нашему дому пса, который полностью выполнил перед нами свой собачий долг, не оставив нас в беде и из последних сил сражался с наглым и остервенелым противником. Сражался, даже будучи тяжело раненым, и нашёл в себе силы не дать бандитам сделать своё грязное дело. Он чувствовал перед нами свою прежнюю вину, когда два года назад позволил ворам ворваться в наш дом, и сейчас полностью реабилитировал себя за тот промах. Он погиб, как храбрый воин на поле боя, не отступив перед грозным противником. И вот он лежит, бездыханный и недвижимый, и больше уже не сможет радовать нас своим немного смешным видом, не сможет защитить нас в трудную минуту. Он ушёл из жизни в одиночестве, вне дома, подальше от нас, чтобы случайно не расстроить нас своей возможной слабостью в эти последние минуты.

Только сейчас, уже пережив первые мгновения этого большого горя, я обратил внимание на то, что Бобка лежал как раз под тем же кустом, где когда-то давным-давно он лишил жизни маленькое беззащитное существо только за то, что оно проникло к нам в сад, совершенно не ведая о грозящих ему опасностях. Случайно ли Бобка оказался здесь в свой предсмертный час? Или же его привела сюда некая глубокая внутренняя сила, обнажившая в его тускнеющей памяти те трагические мгновения его жизни – вид убитого им существа и своего маленького хозяина, оплакивающего судьбу этой ни в чём не повинной жертвы? А, может, это место просто показалось ему наиболее укромным, где можно было спокойно, не опасаясь постороннего взора, встретить свой последний час в полном одиночестве, наедине только со своими мыслями? Как бы там ни было, но получилось именно так. Мне всё же казалось, что Бобка чувствовал свою вину и внутренне переживал случившееся, несмотря на все свои собачьи инстинкты, требующие возмездия любому представителю кошачьего семейства. И, чувствуя это, он просил у всех нас прощения за совершённые некогда проступки. Эта неожиданная мысль несколько успокоила меня тогда, хотя я и не смог пережить потерю без слёз, совершенно не стесняясь их перед взрослыми во время нашего последнего прощания с умершим другом.

Мы похоронили Бобку в саду, недалеко от той яблони, под которой когда-то я положил на вечный покой так трагически погибшего у нас котёнка. И яблоня осыпала по весне обе эти могилки своими бледно-розовыми лепестками в память о некогда земном существовании их теперь уже мёртвых владельцев. Не забывал навещать их и я, частенько вспоминая обоих – этих таких разных, но дорогих мне существ, оставивших глубокий след в моей мальчишеской жизни.


                МОЯ ДЖИЛЬДА

В конце концов мои лагерные страдания кончились, и я вернулся домой и вскоре был уже вместе с моей юной четвероногой подружкой. Да, это была уже моя собака, и я больше, чем остальные члены нашей семьи, дарил ей свою любовь и заботу, хотя она стала общей нашей любимицей. Мы долго думали, как назвать красавицу. Не хотелось давать ей какое-то банальное имя. И бабушка предложила назвать её Джильдой, по имени известного персонажа из столь же известной оперы «Риголетто», которую мы совсем недавно слушали по радио.

Бобка встретил нового члена семьи равнодушно – не враждебно, но и без особого восторга, по-моему, даже с какой-то грустью. Его собственная жизнь близилась к закату: как-никак уже 12 лет! – собачья старость. И он, конечно, чувствовал это, сожалея об ушедших годах своего весёлого детства и юности и видя, как на смену ему приходит новое поколение четвероногих. Он не принимал участия в воспитании малышки – в привитии ей собачьих навыков – и не участвовал в её незатейливых поначалу играх. Он больше лежал в тени у своей будки и чаще дремал, погрузившись в свои собственные собачьи воспоминания. Возможно, видя резвящуюся перед ним Джильду, он вспоминал свои забавы и развлечения, здесь же, в этом же самом дворе, среди тех же кустов шиповника и сирени, среди вишнёвых деревьев, зарослей смородины и малины; вспоминал свою постоянную войну с курами, копошащимися в наших грядках, с котами, приходившими на свидание к молоденькой Муське.

Джильда быстро подрастала. В скором времени освоила всю нашу квартиру и постоянно стремилась расширить свою территорию. Как только открывалась наружная дверь, она сразу выскакивала во двор и носилась там, как угорелая. Шалила и проказничала красавица непрерывно. То жевала мою школьную тетрадь, почему-то вдруг оказавшуюся под столом. То трепала пуховую подушку, которую сама стягивала с кровати. То сдёргивала на пол оконную штору, считая её своей собственностью. То уносила куда-то и надёжно прятала мой мячик, с которым тоже любила играть не меньше, чем я. Казалось, не было предела выдумкам и выкрутасам этой шалуньи, и невозможно было предвидеть, что натворит она в следующую минуту. Однако держать её приходилось дома, хотя во дворе уже была приготовлена вторая, большая будка, предназначенная для неё, когда она подрастёт.

Мы с нетерпением ждали, когда у Джильды встанут уши, как положено овчарке. И наконец это свершилось. Вначале поднялось одно ухо, затем второе. И вот мы увидели в ней  настоящую немецкую овчарку, почти точную копию своей матери. Это произошло, кажется, ближе к осени. И именно в это время мы лишились нашего Бобки, верного друга и преданного сторожа, который до конца выполнил свой собачий долг, защищая нас ночью от проникших во двор бандитов. И его место пришлось занять совсем ещё юной Джильде, которая сразу поняла свои задачи и ответственность, свалившуюся вдруг на неё в связи с изменившейся обстановкой.

Но она была ещё маленькой и, как все юные создания, очень любила всякие игры и беготню. Я, со своей стороны, полностью разделял её стремления и составлял ей прекрасную компанию, радуясь возможности совместных развлечений… У нас с Джильдой было много любимых игр – и собачьих, и человечьих, и тех и других вместе взятых. Мы носились по саду и огороду, гоняясь друг за другом, как бы играя в ловишки. Играли с палкой и мячиком, когда я кидал эти предметы и требовал принести их обратно. Шалунья стремглав  бросалась за ними, но вот приносить и отдавать мне не спешила,  предпочитая играть с ними сама. Ей явно доставляла удовольствие эта игра, когда я гонялся за ней, стараясь догнать и отобрать ту же палку. И даже тогда, когда я стал обучать проказницу правилам правильного поведения и послушанию, она, понимая мои команды («к ноге», «дай», «принеси» и прочее), специально не выполняла их, лукаво поглядывая на меня и хватая вновь положенный к моим ногам предмет, как бы предлагая продолжить нашу интересную игру вместо таких скучных занятий.

Когда игрунья стала постарше, подросла и окрепла, я утраивал с ней и силовую борьбу, хватая палку с двух сторон и пытаясь отнять её у шалуньи, или хотя бы перетянуть её к себе, и Джильда ни в какую не хотела уступать мне в этом соревновании. Любили мы и игру в прятки. Правда, прятался я один, а она искала меня по всему саду и находила довольно быстро, несмотря на обилие моих следов по всей этой территории. Обнаружив меня где-нибудь под кустом смородины или в сарае вместе с курами, она сразу начинала весело носиться вокруг и радостно лаять, показывая тем самым, что дальнейшее сидение моё уже совсем бессмысленно и пора начинать игру заново или же заниматься ещё чем-нибудь интересным.

Если же я нарушал условие и прятался в недоступном для неё месте – на дереве, на сеновале, например, Джильда, не найдя меня, начинала бегать по всему участку с непонимающим и огорчённым видом и лаем, призывая меня скорое выйти из укромного места. А потом укоризненно смотрела на меня, как бы упрекая за нарушение правил. И сразу отказывалась от продолжения игры, предпочитая оставаться в одиночестве. Приходилось просить у неё прощение, и собака сразу вновь становилась весёлой и жизнерадостной, прощая мою выходку и понимая, что делаю это я  ради общей нашей забавы…

Джильда оставалась страшной игруньей и в старшем возрасте. Мы с удовольствием  носились и резвились с ней до моего отъезда из Шуи в 1954 году, а также и во время моих каникул в последующие годы. Играя со мной на равных, Джильда признавала во мне своего хозяина и выполняла мои команды и требования. В других членах нашей семьи она видела также своих старших повелителей, очень добрых и заботливых, и тоже слушалась их во всём. Однако взрослые с ней мало играли, и ей с её характером было с ними не так весело. Поэтому большую часть времени она проводила со мной. Часто лежала у моих ног, когда я готовил уроки. А если я уж очень долго засиживался, предлагала прерваться, принося мне свой любимый мячик или палку. А то и просто начинала лаять на меня или клала лапу на колени, привлекая к себе моё внимание.

Любили мы с Джильдой и совместные прогулки, особенно за город, в «кустики». Там я спускал её с поводка, и она резвилась в своё полное удовольствие. Добегала до Сехи, забегала в речку, глотая на ходу чистую воду, а потом отряхивалась, обдавая меня холодными брызгами. Я надеялся, что она легко поплывёт на глубоком месте, и её не придётся специально учить плавательной науке. Но плавание у неё сразу не получалось. На глубине она почему-то  подымала голову высоко вверх, прижимала уши и что есть силы молотила по воде передними лапами. В этом отношении она полностью походила на меня, освоившего данную науку годам к тринадцати.

Нравились нам с красавицей и зимние игры, когда мы вместе барахтались в снегу и носились по глубоким сугробам. Нравились и походы на лыжах, когда она везла меня по накатанной лыжне. Катала меня Джильда и на коньках по льду Сехи, на замёрзшем пруду и даже по утрамбованным дорожкам нашей улицы. В этих случаях я использовал длинный верёвочный поводок с широким кожаным ошейником. В период же её собачьей учёбы и при прогулках по городу я всегда вёл её на коротком поводке со специальным металлическим ошейником с тупыми «колючками», не дававшим ей особенно рьяно бросаться на встречных собак и кошек, защищая своего хозяина. Сразу следует оговориться, что подобное поведение наблюдалось у Джильды только в раннем возрасте. С начала учёбы она быстро всё поняла и шла рядом со мной уже спокойно, выполняя все мои команды.

Долгими зимними вечерами мы обычно сидели дома вместе. И было так тепло, хорошо и спокойно с ней, как ни с каким другим животным. С ней мне не было страшно оставаться одному на целый день. Играть в комнатах в шумные игры было невозможно, и мы чаще всего сидели рядом. Я гладил Джильду, чесал за ухом, теребил её бока, что ей очень нравилось.  И она наслаждалась, улыбаясь  и даже повизгивая порой от удовольствия…

Для породистых собак и, прежде всего, для овчарок в те годы была обязательна учёба в собаководстве. Все овчарки были на учёте и могли быть взяты на соответствующую «собачью» службу. Раз или два в месяц мы с Джильдой ходили на занятия. Разучивали команды: «Лежать!», «Сидеть!», «К ноге!», «Фу!», «Фас!», «Дай!», «Принеси!». Учились преодолевать препятствия в виде лестницы, бревна, барьеров и пр. Приучались не обращать внимания на других собак и кошек. Учился и я вместе с ней – как воспитывать собак, оберегать их от болезней, вырабатывать нужные черты характера. Однако дома я этим не занимался. Мне не нужен был цепной сторож, а нужен был просто друг, верный, преданный, готовый делить со мной радости и горе, нужна была просто добрая ласковая собака, какой и являлась для меня Джильда.

С таким другом я мог теперь гулять совершенно спокойно, не опасаясь окрестной старшей «шпаны», частенько проверявшей наши карманы, и даже совершать дальние походы в «кустики» и в лес за ягодами. Пару раз сборная шпанская команда с соседних улиц предпринимала попытки реквизировать мой земляничный урожай, но не смогла приблизиться ко мне ближе, чем на 5-6 метров. А когда я на всякий случай снял с собаки поводок и еле удерживал разъярившуюся и рвущуюся в бой Джильду только за ошейник, они быстро дали дёру, даже не грозя на будущее, и больше ко мне не приставали, в том числе и тогда, когда встречали в одиночестве.

У Джильды был удивительно мягкий и добрый характер. Она никогда не злилась и не огрызалась без особых причин. Морда её всегда светилась улыбкой. Она постоянно была готова к играм, взаимным ласкам, всегда радостно встречала знакомых, носясь вокруг них, прыгая и толкая лапами в грудь. Однако в случае необходимости могла становиться сердитой и даже злой, когда приходилось защищать свой дом от непрошенных гостей.

В те годы особенно часто напрашивались в гости цыгане, которые постоянно стремились в наши дома, как в свои собственные «хоромы». Обычно калитка у нас была на запоре, открыть который можно было только изнутри. Но иногда мы забывали запирать её. В один из таких дней к нам во двор и забралась кочующая по улицам группа в пёстром одеянии, орущая во всю глотку.

Выскочившая из дома Джильда набросилась на всю эту орду сразу, прижав всех к забору. Услышав её неистовый лай, мы выбежали во двор и увидели истошно вопящий «цыганский табор», сбившийся в кучу у забора и отбивающийся от собаки сумками, платками, кошёлками. А на улице вторил им – далеко не в унисон – другой мощный ансамбль уличных кочевников, не решающийся прийти на помощь неожиданно пленённым соплеменникам.

Нам не скоро удалось отогнать нашу защитницу, усмотревшую в этом инциденте свой явный промах и пытавшуюся сейчас показать этим нахалам всю крепость своих клыков. Нам с дедом с трудом удалось схватить Джильду за ошейник, дав тем самым возможность этой диверсионной группе без потерь покинуть столь негостеприимную для них территорию. Те уже и не стремились к дальнейшему продвижению в наш лагерь, а скорее выскочили на свободу, потеряв дар русской речи и перейдя на совершенно непонятный для нас цыганский диалект. И мы слышали, как многоголосый хор быстро удалялся в сторону рынка и затормозил где-то в самом конце нашего квартала, всё же нанеся какой-то урон дальним соседям.

Наша защитница после этого случая хорошо запомнила цыганскую гвардию и при их приближении всегда подымала яростный лай. Те же больше не осмеливались заглядывать к нам во время своих челночных рейдов по улицам. А нам пришлось повесить на калитке предостережение: «Осторожно! Во дворе злая собака!» И это было вполне своевременно, так как Джильда к этому времени превратилась из породистого щенка в большую мощную овчарку, которая могла доставить неприятность любому несведущему или ищущему лёгкой добычи визитёру. Правда, через какое-то время эта надпись с чьей-то лёгкой руки приобрела дополнительное содержание. Кто-то из школьных сорванцов добавил к ней всего одно небольшое слово «как», в корне изменившее смысл написанного – «злая, как собака», что уже явно было направлено в сторону главной хозяйки нашего жилого комплекса и вместе с тем весьма строгого и требовательного педагога – нашей бабушки… Бабушка с достоинством восприняла юмор и быстро вычислила бедокура по почерку, проведя в классах контрольную работу. Вскоре – после контрольной – надписи той же невидимой рукой был возвращён первоначальный вид, а бабушку в школе и на улице стали уважать ещё больше – не только как строгого педагога, но и как классного сыщика.

Джильда мирно жила вместе с другими нашими домашними животными – курами, козой и кошкой Муськой. Кур, правда, она, как и в прежние времена Бобка, осмысленно гоняла с грядок. Те считали её за одну из своих хозяек и быстро выполняли все её требования. И даже гордый петух, который некогда позволял себе небольшие «шалости» со старым Бобкой, вскакивая на его спину для повышения своего авторитета, с Джильдой не решался на такие вольности. Попробовав однажды проделать подобный эксперимент ещё с молодой собакой в присутствии куриного гарема, он был тут же схвачен за хвост и какое-то время крутился в воздухе, не забывая орать и трепыхаться. Его пышный многоцветный петушиный хвост после трёпки стал походить скорое на куриный, да и то самой облезлой курицы. Кроме того, видимо от избытка чувств, петух полил его своим внутренним содержимым, полностью перекрасив в грязные серые тона. Отпущенный в конце концов на свободу куриный предводитель, продолжая орать, понёсся в сторону от Джильды, наткнулся на забор, повернулся и побежал обратно, и только когда снова увидел перед собой удивлённую собачью морду, догадался замахать крыльями и взлететь на крышу, чего, кстати сказать, раньше не мог сделать (выше забора он никогда не поднимался). Узрев с высоты своё озадаченное семейство, он попытался принять гордый вид и прокукарекать что-то петушиноподобное, но издал только слабый «сип», на который ни одна их его красавиц не обратила внимания… Так что Джильда всегда сохраняла перед этими низкими существами своё собачье реноме и в случае необходимости напоминала им о своём превосходстве.

Козу и кур Джильда, скорее, терпела как членов нашего большого семейства, но с Муськой жила душа в душу. Разрешала той валяться рядом, греясь зимой в своей густой шерсти, и даже вытаскивать лакомые кусочки из миски, чего не позволяла ни воробьям, ни курам. Летом спала вместе с ней в своей будке и рьяно оберегала от чужих котов, иногда наведывавшихся к ней в гости. Увидев чужака, она гналась за ним через весь сад, уже не разбирая дороги – через кусты, по грядкам и посадкам, отпихивая в сторону оказавшуюся на пути Муську. Незваные гости тут же улепётывали восвояси, опасаясь за свою шкуру и вообще за своё дальнейшее существование. Не знаю, как часто Джильде удавалось догонять свои жертвы, но однажды я застал такой момент.

В то утро в саду появился огромный сибирский кот, рыжий с белыми лапами и белым «воротничком». Он совершенно спокойно направлялся в сторону Муськи, которая в это время нежилась на досках у сарая. Котище двигался, будто не замечая бегущую к нему Джильду. Видимо, он не раз встречался с собаками и имел опыт борьбы с ними. А возможно, просто рассчитывал на свои габариты и весьма значительную массу, справиться с которыми могла далеко не каждая собака.

Джильда в первый момент действительно остановилась озадаченная, столкнувшись со столь необычным поведением рыжего нахала, который и не думал от неё бежать и даже не выгнул спину дугой, что положено делать всем котам при виде опасности. Может, он просто был потрясён видом нашей очаровательной Муськи и загипнотизирован её обаянием? Но недоумение Джильды длилось недолго. В следующий момент она ловко схватила котищу за шкирку – со спины, поперёк туловища – и начала трясти его из стороны в сторону, словно тряпку, бешено крутя головой. Покрутив так кота некоторое время и посчитав трёпку вполне достаточной для первого раза, она отбросила кота в сторону, словно потрёпанный мячик, будто в нём не было пяти-шести килограммов живого веса. Кот всё же сумел перевернуться в воздухе и встать на лапы и теперь уж припустил наутёк. Но то ли с перепугу, то ли полностью потеряв ориентировку, понёсся не к дыре в заборе, а в противоположном направлении – к нашему дому – и забежал из сада во двор. Такой наглости Джильда вытерпеть уже не могла. Она догнала беглеца и повторила вариант с трёпкой, только на этот раз крутила Муськиного кавалера уже с большей амплитудой и под конец, крутанув особенно сильно, забросила его на крышу нашего дома. Я даже подумал, что Джильда хотела перебросить кота на улицу через забор и немножко не рассчитала направление кошачьего полёта – при отсутствии соответствующей тренировки.

Обезумевший кот ухватился за железную крышу обеими лапами и висел так некоторое время, не способный забраться на гладкую поверхность. Под конец он всё же сорвался и упал на землю (опять-таки на лапы), но тут же взлетел на забор, пока я удерживал свою красавицу от дальнейших назидательных действий. Ясно, что после такой трёпки этот котище у нас во  дворе больше не появлялся.

В более позднее время я видел, как некоторые собаки расправляются  с кошками, и думал, почему Джильда не поступает так. Ведь она свободно могла поломать коту шею и рёбра, и даже спину, но довольствовалась значительно меньшим. Хотя антипатия к кошачьему брату у неё была выражена в достаточно высокой степени. По-видимому, мягкий характер и доброта собаки не позволяли ей переступить через черту. И она всегда в подобных случаях обходилась «малой кровью».

Кого ещё не терпела наша любимица, помимо соседских котов, так это всякую летающую и кусающуюся нечисть и, прежде всего, ос. В этом мы были с ней полностью солидарны. Как и Бобка, Джильда всегда пыталась расправиться с ними – и небезуспешно: всякий раз она ловко ловила осу «на зубок», и те ни разу не успевали наказать её за свою погибель.

Мы никогда не ругали Джильду. Да её и не за что было ругать, разве что за её небольшие шалости и проказы. Ругать за то, что она бегала по грядкам, прогоняя чужого кота, что опрокинула стул, несясь навстречу знакомому, что громко облаяла пьяного прохожего? Или даже, что исподтишка стащила что-то на кухне? Последнее, правда, случалось очень редко – Джильда была умной и послушной собакой. Но вот что она считала своей собственностью – это урожаи нашего сада. И там она частенько промышляла, удовлетворяя свои потребности. Мы, конечно, не ругали её за маленькие проделки, но иногда просто стыдили: «Ай-яй-яй, Джильда! Что ты наделала! Разве так можно?! Как тебе не стыдно!»

И она отлично понимала, что провинилась, – поджимала хвост, понуро опускала голову, ложилась у твоих ног, а то и переворачивалась на спину, поднимая лапы кверху, всем видом показывая, что она не меньше нас переживает случившееся и больше никогда не будет этого делать. Если же она сразу не  признавала своей вины, то стоило ей сказать: «Корись, Джильда!», как она сразу переворачивалась на спину и лежала так, пока её не прощали. Как только ей говорили, что прощают, она тут же вскакивала на лапы и в безудержной радости носилась вокруг тебя, уже не разбирая дороги – по клумбам, по цветам, по грядкам, за которые её только что ругали, среди кур, не понимающих, за что сейчас-то им достаётся. Она готова была уронить тебя на землю, прыгая на грудь вновь и вновь, и долго не прекращала свою пляску.

Как я уже говорил, Джильда была прекрасным сторожем, не пускавшим на нашу территорию ни котов, ни двуногих посетителей. В этом мы неоднократно убеждались. Но в какой-то год, ближе к осени, стали замечать, что кто-то всё-таки бывает в нашем саду и потихоньку тянет самые вкусные и самые спелые груши и яблоки. К тому же воришка порой оставляет недоеденные огрызки прямо на дереве, на месте своей трапезы.

Вначале, естественно, взоры были обращены в мою сторону – кто же ещё мог творить подобное? Но я-то знал, что в данном случае я не при чём. Бывало, конечно, и я лакомился ещё недозревшими яблоками и грушами, но тщательно скрывал содеянное. Здесь же всё было выставлено будто напоказ. Моё юное самолюбие было уязвлено такой несправедливостью, и я горел желанием найти истинных виновников этих проделок. Вначале подумал на вездесущих ворон. Но, вроде, яблок они ещё не трогали, да и следы надкусов на остатках плодов были далеко не вороньи. И губа у воришек была не дура – они выбирали только спелые и крупные плоды… Можно было подумать ещё и на деда – он любил сладенькое. Однако тоже умел заметать следы, выбрасывая, в частности, разбитые чашки и блюдца в малинник под окнами, и вряд ли бы оставил такое вещественное доказательство… В общем, ситуация была интригующая.

Мы, конечно, обратили внимание нашего сторожа на непорядок в её ведомстве. Джильда виновато виляла хвостом, как бы понимая свои недоработки. А потом сама стала приносить мне из сада найденные огрызки яблок… Как-то раз, когда я готовил уроки в саду, усевшись на тенистой лужайке под яблоней, вдруг услышал какой-то шорох среди кустов, как раз в районе нашей великолепной груши. Я потихоньку стал пробираться в этом направлении и увидел удивительную картину: наша Джильда стояла под деревом и с аппетитом уплетала грушу, откусывая куски прямо с дерева, а потом сорвала её и доканчивала уже на земле. Я не двигался, стоя за кустом вишни, и продолжал наблюдать. Джильда наполовину доела грушу, потом оставила её на земле и стала выискивать на дереве следующую – очевидно, более спелую. Выбрав объект, висящий довольно высоко от земли, она пару раз подпрыгнула и сумела-таки сорвать грушу с ветки, безжалостно тряхнув дерево и сбив при этом ещё несколько плодов на землю. Тут уж я не стал дожидаться дальнейших действий нашего сторожа, выскочил к ней из укрытия и стал стыдить. Проказница сделала вид, что не понимает, за что. Схватила одну из груш и даёт её мне… Пришлось проводить разъяснительную работу с собакой, хотя грешно было запрещать ей делать то, что хочется. Ведь наш сад был и её садом. И все мы получали с него то, что хотели… Взрослые очень удивились моему открытию и тоже согласились с моим мнением, что не стоит ругать нашу красавицу. И она продолжала потихоньку таскать яблоки и груши, но уже так, чтобы никто не заметил её проделок.

Джильда была, в общем-то, храброй собакой. Она не боялась ни людей, ни других собак, ни кошек. Но всё же было одно явление, которое её страшно пугало, – она панически боялась грозы. Боялась с раннего детства, боялась до ужаса. Она чувствовала грозу задолго до её приближения, а как только начинали сверкать молнии и грохотать гром, Джильда срочно бежала в дом и пряталась под кровать. И никакие наши уговоры и увещевания не помогали. И как я её ни ласкал, сколько ни делал бравый вид, что это, мол, пустяки, она не вылезала из укрытия, пока природа не успокаивалась и не выглядывало солнышко. И лишь однажды Джильда смогла перебороть свой страх, когда мы с ней попали в грозу во время прогулки по лесу. Тут уж она почувствовала, что мы оба оказались в беде и что её задача не убегать и прятаться, а быть рядом со своим хозяином и защищать его в случае необходимости. Она и находилась рядом со мной, только сильнее прижималась к моим мокрым ногам во время особо сильных раскатов грома и смотрела мне в лицо, надеясь найти уверенность во мне и самой несколько успокоиться. А после гордая бежала рядом – гордая тем, что мы всё-таки победили эту стихию… Однако и после этого случая в домашних условиях продолжала испытывать страх перед грозной неизвестностью и вела себя, как последняя трусиха. Она явно чувствовала, что этот страшный и невидимый зверь намного сильнее её и её хозяев, и уж лучше от него спрятаться, чтобы он тебя не заметил и прошёл мимо.

Ко всем моим друзьям, часто приходившим в гости, Джильда относилась тоже по-дружески и с удовольствием играла с ними. Особенно сильно привязалась она к моему лучшему другу – Стасе Сухову. Его она просто обожала, предпочитая забавы с ним всем остальным играм. Когда мы вдвоём ездили в лес на велосипедах и брали с собой нашу подругу, она носилась между нами, отдавая дань уважения и любви обоим. Но команды выполняла только мои. Мы часто проводили время втроём – в прогулках, в поездках, а также у нас в саду. И Джильда ни на минуту не покидала нас. Когда же мы ночевали в шалаше, она проводила ночь рядом с нами, охраняя покой и сон дорогих ей мальчишек.

К девчонкам с улицы Джильда не испытывала особой привязанности, в том числе и к моим подружкам. Она признавала их за своих у нас во дворе, но играть предпочитала всегда с ребятами. Когда же девочки проходили у нашего дома без меня и пытались остановиться у нашего забора, она даже рычала на них, давая понять, что дружба дружбой, но в чужие владения им заходить запрещается. А однажды она выскочила в приоткрытую калитку и успела оставить лёгкую отметину на заднем месте одной из моих подруг, пока я соображал, в чём дело. Почему ей так не нравились девчонки, что ей в них было неприятно – это осталось для меня загадкой.

Два или три раза у Джильды были щенки, которых мы раздавали своим знакомым и из которых вырастали великолепные овчарки. Джильда была прекрасной матерью, заботливо опекавшей своих малышей. Она беспокоилась даже тогда, когда я или кто-то из взрослых брал их на руки. Когда кутята подрастали, то устраивали дома такую карусель, что не выдерживал не только дед, но и привыкшая к шуму бабушка. Я же был ими страшно доволен и носился вместе с ними по всей квартире.

Наша любимица была, ко всему прочему, ещё и  очень умной собакой. Она понимала многое из того, что я ей говорил. Без труда отличала грушу от яблока – когда я просил её принести то или другое, отличала мячик от палки – когда мы шли играть с этими предметами. Говорю: «Идём играть, Джильда!» – и она сразу бросается во двор, и приносит мне мячик. «Не хочу с мячиком, неси палку!» – она бежит искать подходящую палку. Бывает, принесёт очень маленькую. Приходится её расстроить: «Ну, Джильда, с такой нельзя играть, тащи большую!» – и она устремляется на поиски большой. Однажды, не найдя таковой, она принялась выламывать жердь из забора, отделяющего двор от огорода. Пришлось её останавливать. Тогда она побежала в сарай и принесла мне целую мотыгу на длиннющей ручке.

Команду «Куры на грядках!» она знала отлично и сразу бросалась очищать от них садово-огородную территорию. И даже когда мы просто говорили о курах, она сразу начинала прислушиваться, готовая в любой момент к действиям. О котах и говорить не приходится. Услышав слово «кот», тут же устремлялась на его поиски, проверяя все закоулки нашего довольно большого огородного пространства. При слове «гроза» сразу поджимала хвост и взволнованно начинала прислушиваться… Отлично знала, как зовут её хозяев. Когда я просил её что-нибудь передать взрослым, то точно приносила морковку или репку либо бабушке, либо маме. Не получалось только с дедом, который просто отвергал подобные подношения. А однажды ночью, когда мы со Стаськой Суховым заснули в шалаше, не потушив свечку, она разбудила дома маму и привела её в сад наводить в шалаше порядок.

Ещё одной способностью нашей умницы была её музыкальность. Она любила слушать музыку и даже «пела», точнее завывала порой вместе с нами. И, что самое удивительное, выла совершенно точно в нужной тональности. Правда, характера моей фортепианной музыки она всё-таки не различала. И даже тогда, когда я играл во всю свою юную мощь «Грозу» Бургмюллера. Однако стоило мне как-то сказать, что это гроза, она сразу начала волноваться и в последующем уже не желала слушать эту вещь, отворачиваясь от пианино и уходя из комнаты. Лирические же мелодии слушала всегда с большим вниманием и интересом. Смотрела то на меня, то на инструмент, чуть-чуть вертела головой и ушами, как бы прислушиваясь. Порой даже раскрывала пасть, пытаясь «солировать». Бравурная же музыка её совершенно не трогала.

...Джильда прожила у нас около десяти лет, до 1958 года, и умерла от рака грудных желёз. Я не видел этой семейной трагедии, находясь в это время в академии. Однако ни длительная разлука с ней, ни дальнее расстояние не уменьшили горечи этой тяжёлой для меня утраты. Джильда была моим товарищем и другом, с которым я был постоянно вместе в течение шести лет жизни в Шуе, до 1954 года. И к ней я привязался как к родному и дорогому моему сердцу существу. Утешало меня только то, что жизнь её была у нас светла и радостна и не была омрачена какими-либо серьёзными неприятностями. Такой жизни могли бы позавидовать многие собаки. Она была окружена любовью и заботой всех членов нашей семьи, видела в жизни много хороших людей, приходивших к нам. А обязанности её дома не были связаны с серьёзными трудностями.

Я часто вспоминал Джильду в последние годы. Вспоминал нашу глубокую дружбу, любовь и привязанность друг к другу. Вспоминал наши игры и походы, длинные зимние вечера. Несколько раз я встречался с нею во сне – то у нас во дворе, то на крыше малого сарайчика, куда она любила запрыгивать, взлетая туда с разбега, то дома, когда она лежала на своей подстилке у печки, греясь в зимнюю стужу. И я был вновь рядом с нею – то маленьким мальчишкой, то, вроде, уже и взрослым человеком. Но чувства, которые я испытывал при этом, всегда были светлы и радостны – как в том далёком детстве, кода мы были с ней вместе.



                БИМ

В жизни у меня было много знакомых собак, помимо моих собственных Бобки и Джильды. Я заводил с ними добрые отношения во время моих прогулок по лесам, по деревням и посёлкам, во время тренировочных пробежек, а также в нашем Академгородке, на "Чайке", в ожидании электрички. Практически все они, за очень редким исключением, оставили о себе приятные воспоминания, как о добрых, благородных, отзывчивых и умных существах, платящих добром за добро и дарящих тебе тепло и дружбу. Все они были удивительно разными по характеру, по манере поведения, по отношению друг с другом и с человеком - все обладали яркой индивидуальностью. И все очень нравились мне. Но всё же самым верным и близким другом из всей этой четвероногой братии стал для меня Бим - средних размеров дворняжка, с которым я случайно встретился во время прогулок на Патрокловский пляж, в пригороде Владивостока.
Наше знакомство состоялось в начале восьмидесятых годов. В один из моих тренировочных дней я бежал к морю и уже подбегал к обрывистому берегу, как вдруг услышал у себя за спиной свирепый лай и, обернувшись, увидел чёрного пса, несущегося в моём направлении из-под проволочной ограды научной станции ТИНРО (Тихоокеанский научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии). Пёс был явно чем-то выведен из себя, открыто демонстрируя свою злобу, и, по всему, готов был вступить со мной врукопашную. А за изгородью ему вторил мощным басом рыжий великан, но уже не с такой злобой в голосе.
Я уже имел достаточный опыт встреч с незнакомыми собаками во время подобных путешествий, поэтому у меня всегда была с собой моя верная помощница - палка, да, к тому же, и местность кругом была усыпана камнями. Я сразу наклонился, сделав жест, хорошо знакомый всем собакам, а местным, живущим на природе, и тем более. Тут преимущество в единоборстве было целиком на моей стороне, и пёс, поняв это, поспешил удалиться за ограду.

Я видел этих собак и раньше. Обычно они находились на противоположной стороне участка, у входа на станцию, около жилого домика. Они либо сидели на цепи у своих будок, либо бегали на свободе, встречая и провожая сотрудников, приезжающие к ним изредка машины, а также рыбаков, частенько посещавших эти места, и имевших поблизости свои гаражи и лодки.
Что это вдруг случилось с ними? До этого они никогда с этой стороны ни на кого не бросались и никогда не выбегали за пределы охраняемых владений. Значит, и здесь теперь следует быть внимательнее. Эти злюки проходу не дадут. Но не ходить же мне через лес из-за этих бестий! Нет уж, пойду дорогой. Это наша тропа, и пусть псы не воображают уж слишком!

Я покупался, размялся на пляже и направился обратно, всё время поглядывая на забор. Где они тут пролезают? Больших дыр не видно, а в маленькую, под забором, только чёрный протиснуться сможет. Но с ним-то я справлюсь. Иду тропой рядом с забором, а эти бестии уже караулят меня на середине дороги. Стоят оба, смотрят на меня и ухмыляются: "Вот, мол, мы тебя и сцапали!.." Ну и ну! И не лень им было караулить! Занимались бы своими собачьими делами у себя на станции. И чего ко мне прицепились? Будто, кроме меня, никого здесь и не бывает.

А они между тем мелкой рысцой прямо ко мне движутся. У обоих - шерсть дыбом, рожи свирепые, ноги напряжены. Но не рычат и не лают. Я остановился; стою, опираясь на палку, не двигаюсь. Рукопашная тут уже не в мою пользу, и даже с палкой. С двух сторон так закружат, что отбиться не сумеешь. К тому же, всё происходит почти на их территории.
Собаки подбегают, обнюхивают землю, палку, мои ноги, кружат вокруг меня с воинственным видом. Рыжий пёс на самом деле огромный - молодой кобель, похожий на чистокровную овчарку, килограмм под шестьдесят будет. Чёрный - раза в два поменьше, но видно, что посмелее. "Чего, - говорю им, - надо-то? Пакет пустой, без съестного". Показываю - смотрят. Потом вдруг рыжий подбегает и за пал¬ку мою хватается. "Ну, нет! Своё добро не отдам!" Пугнул его, тот отскочил. Объясняю, что эта вещь мне самому нужна, и не только для защиты. Вроде бы, поняли. По крайней мере, больше хватать не стали. "Ладно, - говорю, - если выкуп за меня требуется, то в следующий раз принесу. Ждите только". А сам потихоньку стал передвигаться медленным шагом по тропинке. Они побегали, побегали и убежали в свои владения, нырнув в дыру, скрытую в кустах. "Да, -  думаю, - теперь придётся нести откупную".

В следующий раз захватил с собой кое-какие остатки от бутербродов да куриных костей. Иду всё же с некоторой опаской. Псы уже гуляли снаружи и с лаем бросились мне навстречу. Однако лай на сей раз уже не был таким свирепым, как прежде. Подбежали, остановились, смотрят выжидающе. Лезу в пакет, достаю откупную. Сначала, конечно, даю громиле, считая его главным. Он хватает всё налету, лопает с жадностью. Угощаю и чёрного. Тот тоже не отказывается, и даже от хлеба. Значит, не очень их здесь балуют едой. Надо носить всё подряд.

После приёма первого взноса собаки стали заметно спокойнее. Немножко покружились вокруг и убежали в лес, на дальнейший промысел. Но почему же их всё-таки стали отпускать на свободу? Возможно, хозяева решили, что сейчас, поздней осенью, здесь почти никто уже не ходит на бухту, и дали возможность своим сторожам несколько развлечься. Те, конечно, были рады этому и носились, наверное, по всей округе от обеда до обеда.
Особое раздолье им было после выходных дней. В хорошую погоду по субботам и воскресеньям здесь иногда устраивались туристы и просто отдыхающие. Оборудовали палатки, жгли костры, устраивали банкеты. Оставляли после себя много съестного. Так, однажды поутру в один из моих прогулочных дней (недели через две после нашего знакомства) смотрю - бежит рыжий с целой буханкой хлеба, на меня вместе с моим пакетом даже внимания не обращает - сегодня ему и этой добычи вполне достаточно. Думаю, что и чёрный не оставлял себя на голодном пайке. Но в тот день я его не видел.

После нашей второй встречи эта неразлучная парочка стала считать меня за своего знакомого и часто встречала на подходе, издалека учуяв моё приближение. Да я и сам задолго до прибытия на место начинал подавать им сигналы свистом и голосом. Вскоре они стали встречать меня почти за полкилометра от моря. Особенно при этом старался чёрный. Он всегда прибегал первым и надеялся получить лучшую порцию. Но я пока делил еду по габаритам, считая всё-таки главным рыжего.

Через несколько дней таких встреч собачья компания стала меня провожать. Первый раз проводили метров за триста. Затем подальше. А недели через три стали сопровождать аж до самого верха дороги в сопку, примерно на километр от моря. И такой ритуал совершали в последующем почти ежедневно. Они уже не опасались меня и позволяли гладить себя, особенно чёрный. Ему такая близость явно доставляла удовольствие, в то время как рыжий был, по-видимому, менее чувствителен к ласкам. Но, тем не менее, иногда они оба после получения моего очередного подношения стояли рядом со мной и тыкались мордами мне в бок и в пакет. Но когда я при этом однажды начал ласкать их обоих одновременно, произошло неожиданное. Чёрный вдруг грозно зарычал и набросился на своего могучего компаньона, хватая его за холку. Тот, опешил от неожиданности, покорно отступил и больше ко мне не приближался. Я вначале пытался усовестить чёрного: "Ну, разве так можно! Я же вас обоих люблю! Не надо ссориться!" Но это было бесполезно. Чёрный больше не позволял рыжему подходить ко мне, однако не возражал получать мои подачки на расстоянии.   

Да, плохо я ещё знал собачьи повадки и их психологию. Оказывается, лидером в этой паре был вовсе не могучий рыжий пёс, а вдвое меньших размеров чёрный, видимо, более старший по возрасту. Пришлось и мне с этим считаться и с этих пор всё делить по старшинству. И чёрный пёс стал всё более привязываться ко мне. Он встречал меня чаще уже в одиночестве, потому что рыжего вскоре вновь посадили на цепь. Провожал до самого верха сопки. Это, по-видимому, была граница их территории, за пределы которой выходить было уже опасно.
Однажды, это было уже зимой, в глубокий снег, меня вновь встретили оба моих знакомых. Пошли провожать, дошли до верха и вдруг решились на дальнейший маршрут. Ну, что делать? Убегут ведь из дома, а там мало ли что может случиться! Гоню их от себя, а они не идут. Пугать их палкой тоже не хочется - друзья всё-таки. Пришлось вновь спускаться до моря и звать сторожа, объясняя ситуацию. "А ты, - говорит, - гони их палкой, да покрепче! Тогда и приставать не будут". Зовёт их домой, а они не слушаются. Норовят вновь со мной убежать. Всё же вдвоём загнали их за ограду. Узнал я тогда от сторожа, что чёрного пса зовут Бимом, а рыжего Мишкой. Мишке всего два года, а Биму уже шестой пошёл. Так оно и есть - он старший, он и лидер. Это непреложный собачий закон. Поэтому и слушает его во всём Мишка, хотя он намного мощнее и сильнее. Да так и должно быть. Иначе не выжить в стае собачьей братии. Им во многом умом да смекалкой брать приходится.

Прошла зима, наступила весна, и я вновь зачастил в свои любимые патрокловские места, посещая часто и бухту. И вновь начались наши встречи с моими друзьями. Мишка, правда, большую часть времени сидел на цепи, раздолье же было одному Биму. Его отпускали, по-видимому, из уважения к его приближающейся старости и, возможно, к его былым заслугам. Он либо встречал меня на полпути с сопки, либо прибегал, когда я готовился купаться. Тогда, получив порцию угощения, он садился около моей одежды и терпеливо ждал моего возвращения на берег.

Обычно по утрам этот отдаленный от городских кварталов пляж был почти пустым. Лишь иногда вдалеке виднелись рыбаки, толкающие в море свои лодки, да изредка пробегали такие же, как и я, бегуны, совершающие свой утренний тренировочный моцион. Мы с Бимом были здесь почти в полном одиночестве, наслаждаясь красотой пробуждающейся природы, чистотой и прохладой утреннего воздуха, пахнущего морем и лесом одновременно, и радостью встречи друг с другом.

Пляж в этом месте был песчаным, дно ровное, чистое, и купаться здесь было одно удовольствие. Вода по утрам была такая тихая и прозрачная, что на расстоянии добрых сотни метров от берега было хорошо видно дно, с камнями, скоплениями водорослей и какими-то другими предметами. Нырять же за ними на глубину более шести метров я уже не решался. Иногда под тобой проплывали стайки рыбёшек, испуганно бросаясь в сторону от огромной, пугающей тени. Кое-где виднелись колышущиеся, почти прозрачные купола медуз, как бы парящие в воде. Вот совсем рядом проплывает чайка, быстро загребая лапами. В стороне резвится пара нырков, преследующих свою добычу. Каждый здесь живёт своей утренней жизнью и наслаждается ею по-своему…

Я переворачиваюсь на спину и лежу почти неподвижно, отдыхая и глядя в бездонную голубизну неба, лишь где-то далеко на севере, затуманивающуюся лёгкими облачками... Оттуда подымается слабый ветерок, и водная гладь сразу покрывается мелкой рябью. Лёгкие частые волны непрерывно бьют в лицо, массируют тело и вдруг вновь исчезают, уступая место тихой и спокойной глади, простирающейся до самого берега.

В будние дни мне не приходилось много купаться. Надо было спешить на работу. А вот в выходные можно было позволить себе и длительное удовольствие. Однако Биму явно не нравилось моё долгое отсутствие. В случае, когда я, по его мнению, уж очень долго задерживался, пёс начинал выражать своё нетерпение и волнение, бегая за мной по берегу и призывно лая в мою сторону (в воду же он заходить не решался и даже лапы мочить не желал, всегда успевая отскочить в сторону от набегающей волны). И как только я выходил из воды, он устраивал вокруг меня радостный танец, носясь во всех направлениях и показывая тем самым своё полное удовлетворение тем, что я наконец-то выбрался из этой проклятой стихии живым и невредимым, и мы снова можем быть вместе и продолжать наши развлечения.

Мы устраивали с ним игру на песке, носясь друг за другом по всему пляжу. Пёс убегал от меня метров на двадцать, останавливался и смотрел в мою сторону, призывая поймать его. Когда я приближался и делал вид, что собираюсь схватить его, он припадал головой на передние лапы, скалил морду в хитрой улыбке и лукаво поглядывал на меня снизу вверх. А я тем временем медленно приближался к нему, растопырив в стороны руки и готовясь к последнему рывку. Когда до Бима оставалось каких-нибудь полметра, он мгновенно вскакивал и вновь мчался от меня. Иногда я не прекращал бега, и он увертывался от меня на узкой полоске пляжа, проносясь почти рядом со мной в обратном направлении. Порою и я, подбегая к нему, сам бросался в сторону, приглашая его догнать меня. Тому долго не надо было объяснять мою затею, и он через несколько секунд мчался уже впереди, демонстрируя свою удаль и удивительную собачью выносливость.

В этих играх я вспоминал своё детство, когда вот так же носился со своей любимой овчаркой Джильдой у нас во дворе, или на улице в городе Шуе, видя ту же манеру игры, ту же лукавую улыбку, ту же радость собаки от общения с близким ей человеком. Однако долго выдерживать такую нагрузку сейчас я был уже не в состоянии. Это была не лёгкая трусца, которой я обычно семенил до моря и обратно. То был бешеный темп в рваном ритме, который был мне уже не под силу. Я быстро уставал от подобных ускорений и останавливался, тяжело дыша. Тогда пёс, ещё не наигравшись, внезапно подбегал ко мне сзади и неожиданно тыкался мордой в мои ноги, сразу отскакивая в сторону. При этом он вновь припадал головой к земле и ухмылялся, показывая всем видом, что надо продолжать начатую игру и что мне в моём возрасте стыдно уставать так быстро. Ну, как было не пойти ему навстречу! И я уже из последних сил бежал за ним ещё и ещё и под конец валился на песок в полном изнеможении. Да, такие нагрузки я уже не в силах был переносить, тогда как Бим воспринимал их с огромным удовлетворением.

Я пытался играть с ним ещё и с палкой, что также любят многие собаки. Однако Бим палок боялся, боялся даже в том случае, когда палка (или камень) были в моих руках. Он весь сжимался, поджимал хвост и норовил сразу убежать при попытке кинуть предмет подальше. Не любил он и хватать палку в пасть с целью помериться со мною силой. Пришлось довольствоваться его "собачьей" игрой. А эту игру он знал, безусловно. И знал, вероятно, ещё с детства, играя с кем-либо из ребят, или с прежними своими хозяевами. Поэтому он и любил её, и наслаждался ею даже в таком, уже солидном для собак, возрасте.

Мишка же вообще не любил никаких игр и сторонился их, предоставляя нам с Бимом возможность носиться вдвоём по побережью. Сам он постоянно искал случая, как бы где что стянуть, будучи вечно голодным. Даже у меня дважды пытался украсть пакет со всеми предназначенными им обоим продуктами. В первый раз, в начале нашего знакомства, даже ухватил его прямо из моих рук и отпустил только после серьёзного моего внушения. А второй раз пытался упереть пакет с одеждой, который я, купаясь, оставлял обычно не очень высоко на прибрежных скалах. Пришлось потом прятать пакет на недоступном для него утесе.
Бим с самого начала ничего у меня не трогал, в том числе и в период моего отсутствия, и даже в том случае, если в пакете оставались очень вкусные вещи. Вот тебе и глупая дворняга! Однако запретить подобные проделки Мишке и другим собакам, которые периодически появлялись на берегу, он почему-то был не в состоянии. Так, однажды в его присутствии на пакет вновь было совершено покушение. И стянул его третий пёс, недавно приобретённый сторожами - тоже большой и тоже овчарка, но ещё молодой и совсем неразумный. В пакете находилась моя вязаная шапочка для бега, так что пришлось бежать за псом и жаловаться на него хозяевам. Пакет нашли на территории станции, весь разорванный и, конечно, без шапки. Но не сожрал же её пес! Стал искать шапку по следу и обнаружил на песке, недалеко от места происшествия, в целости и сохранности. Я пожурил тогда Бима, но тот был не виновен. Его никто не учил охранять чужие вещи, а собачья психология, по-видимому, допускает подобные действия со стороны своих собратьев как вполне естественные и оправданные обстоятельствами.

Большое удовольствие доставляли нам с Бимом лесные прогулки, которые мы совершали в субботние и воскресные дни. Весной и летом меня больше всего радовали в лесу цветы. Они росли здесь в изобилии, и я мог собирать их с марта по сентябрь, украшая свою квартиру адонисами, ветреницами, ландышами, лилиями, колокольчиками, купальницами, орхидеями и многими другими видами прекрасного царства растений. А какое счастье было любоваться всей этой красотой в естественных условиях!

Из весенних цветов мне особенно нравились ветреницы. К началу мая они стояли уже в полной своей красе, покрывая белым ковром пространство между кустами орешника, китайской сирени, между дубами. Цветы в это время уже высоко подымались на своих нежных стебельках среди только начинающей зеленеть травы и покачивали бело-розовыми головками. Росли они и поодиночке, и густыми скоплениями, образуя белоснежные прогалины на жёлто-сером или чёрном фоне окружающего ландшафта. Особенно красиво смотрелись они у ручья, сверкающие изумительной белизной на тёмном фоне воды и как бы рассматривающие в ней своё прекрасное отражение. А какой нежный, свежий аромат исходил от них! Так и хотелось зарыться в них лицом и ласкаться с этими нежными и трепетными созданиями, хотелось, чтобы цвели они долго-долго, не теряя своей красоты и тонкого неповторимого аромата. Но, увы! Им не суждено было долго жить. И вскоре их сменяли уже иные разновидности нашей разнообразной дальневосточной флоры.

Нравилось мне собирать и голубенькие хохлатки, и поразитель¬но крупные ландыши, и жёлтые саранки, и местную ярко-оранжевую купальницу вместе с синими колокольчиками. Однако в раннюю летнюю пору наибольшее удовольствие я получал от сбора луговых ирисов, ещё сохранившихся в отдельных местах у самого моря. Обычно их быстро, ещё в бутонах, обрывали отдыхающие. Но, бывало, и мне выпадало счастье видеть эти цветы уже полностью распустившимися и красующимися во всём своём сине-фиолетовом блеске в лучах восходящего солнца на фоне яркой зелени мокрого луга. Это была неописуемая красота. И так жалко было её нарушать. И я любовался ею, насколько это было возможно, начиная сбор только при появлении первых групп отдыхающих. Как я хотел тогда запечатлеть их на рисунке или фотографии - "Мокрый луг с ирисами!" Но таких возможностей у меня уже не было. Приходилось оставлять эту красоту в своей памяти, воскрешая её иногда вместе с другими, столь же прекрасными картинами природы, в период своей грустной неподвижности и физической беспомощности, которые всё чаще навещали меня в последующие годы...

Во второй половине лета меня радовали и другие представители местной уникальной флоры, в первую очередь, лилии под названием «Царские кудри». По своей красоте они полностью соответствовали названию. Их удивительно яркие красно-оранжевые головки, собранные из нескольких цветков, прямо-таки сверкали на освещённых солнцем полянах, или красовались в тени, между кустами. А в долине, на мокрых лугах они вместе с другими цветами составляли такой красочный ансамбль, что ими можно было любоваться часами. Так я и делал, спускаясь сюда с Бимом по восточному склону сопки и выходя из-под тенистых деревьев на залитую солнцем поляну.

Каких только оттенков и красок здесь не было! Со всех сторон смотрели на тебя синие и голубые цветочки колокольчиков, нежно-розовые розетки пустырника, пурпурные соцветия наперстянки; высоко вверх взметались красно-коричневые шишечки кровохлёбки и ярко-жёлтые пирамидки коровяка; широко висели синими и фиолетовыми гроздьями соцветия солодки и горошка; а внизу, у самой земли, светились красными звёздочками «Оленьи рога», нежные стебельки которых купались в водах бегущего рядом весёлого ручейка. Все эти цветы как бы утопали в зелёном море травы, в которую я погружался чуть ли не с головой.

Это разноцветье выглядело непередаваемо красиво. Однако королевой красоты среди моря красок и форм были, конечно же, «Царские кудри». Ещё не замеченные никем, они именно царствовали здесь, сверкая изумительным оранжевым оттенком, и ещё издали привлекали к себе внимание. Да, они стояли, явно ощущая своё превосходство над остальными своими собратьями; стояли, возвышаясь над всеми и явно гордясь своей красотой. А в целом создавался совершенно неповторимый, просто сказочный ансамбль, подобного которому я нигде и никогда больше не видел. Это была совсем иная красота, по сравнению с тихой и неброской красотой наших среднерусских лугов и полей, где все краски не столь ярки, а цветы не так пышны, хотя и не менее очаровательны и разнообразны. Я мог любоваться всей этой красотой с утра и до вечера, наполняя под конец мои пакеты пышными букетами, сохранявшими для меня дома прелесть сказочных уголков нашей природы.

Бим во всех походах не покидал меня. Однако он не разделял моего восторга от красоты местной флоры. Скорее всего, он недоумевал, не понимая причин моего увлечения столь обычными для него вещами. Не мог понять он также и то, почему я порчу наш пакет, предназначенный для съестных припасов, используя его не по назначению - наполняю всякой травой, притом с таким резким и неприятным запахом. Но открыто он не противодействовал моим усилиям и терпеливо ждал, пока я не завершу это, совершенно не нужное, на его взгляд, занятие. Его же больше интересовала, конечно же, местная фауна, тоже довольно разнообразная и весьма специфичная, охота на которую требовала куда большей сноровки, опыта и настойчивости. Бим часто приглашал меня последовать за ним, и я тоже не отказывал ему в его стремлении. Правда, летняя охота в густой траве и зарослях непролазных кустарников представляла существенные трудности и, вероятно, не только для таких охотников, как мы с Бимом. В это время, по-моему, даже полудикие собаки, охотившиеся всегда большими стаями, не тешили себя особой надеждой на успех в своих поисковых операциях. Для этих целей куда больше подходил осенний период.

Осенний Патрокл очень нравился нам обоим. И на самом деле, он представлял собой изумительное зрелище. С конца сентября и в октябре лес сказочно преображался, светясь яркими осенними красками. Листва многочисленных дубов приобретала в этот период жёлто-коричневый оттенок, отливающий медью, с кое-где сохранившейся ещё зеленью. Снизу деревья обрамляли светло-жёлтые, почти прозрачные листья кустов орешника и яркая зелень китайской сирени. Постепенно начинали краснеть клёны и вдруг в один день ярко вспыхивали сверху донизу багровыми и светло-розовыми тонами. Издалека просматривались жёлтые кроны "Чёртового дерева". Удивительно красиво выглядела нежно-розовая листва дикого винограда, образующая пылающие шатры вокруг кустарников, либо сверкающая высоко на стволах и ветках лип и берёз. Приятно было пожевать толстый, мясистый черешок виноградного листочка, наполняя рот его кисловатым соком, хорошо утоляющим жажду и, по-видимому, содержащим в себе немало витаминов и других полезных веществ. Внизу, на земле, желтели ажурные листья папоротника, отцветали красно-фиолетовые соцветия левзеи. Издалека привлекали внимание ядовито-красные пирамидки соплодий какого-то неизвестного мне растения.

Все дорожки и трава покрывались опавшими желудями, дробный перестук от падения которых то и дело раздавался в тишине засыпающего леса. Повсюду сновали разжиревшие на желудях и орехах бурундуки, активизируя свою деятельность по заготовке припасов на зиму. То тут, то там слышался их отрывистый предупредительный писк и быстро удаляющееся шуршание. Почему-то замолкли вороны и уже не сопровождали нас во время перехода через их владения. Давно улетели желтогрудые иволги и другие лесные пичужки. Попрятались в свои зимние укрытия многочисленные насекомые. Лес постепенно пустел, готовясь к зимнему сну. Вместе с тем, всё чаще и тревожнее звучали здесь острые крики фазанов, оповещавших предупредительными сигналами о приближении незваных гостей. Резко активизировалась охотничья деятельность местных бродячих собак, почуявших раздолье и возможность более лёгкой, чем летом, добычи. И они, по-видимому, преуспевали в этом, так как не раз и не два мы с Бимом встречали в лесу разбросанные кучки фазаньих перьев, разрытые норы каких-то животных, остатки шерсти и прочие следы их кровавых пиршеств.

Бимом в эту пору тоже овладевал страстный охотничий азарт, и он всё чаще далеко убегал от меня в поисках своей добычи. Иногда он возвращался ко мне, как бы предлагая последовать его примеру и погоняться вдвоём за быстрыми и почти невидимыми фазанами, бурундуками и другими животными, прятавшимися в траве, в кустах, на деревьях, в норах, в расщелинах между скал и камней. Временами пёс призывно лаял, требуя моего скорейшего вмешательства в охотничий процесс. И на самом деле, ему довольно часто сопутствовала удача. Однажды он облаивал ежа, пытаясь перевернуть его на спину лапой и явно опасаясь острых колючек. В другой раз загнал на тоненькое деревце молодого бурундучка и страстно желал, чтобы я помог согнать его вниз. Однако я предпочёл сохранить тому жизнь, выторговав её на остатки нашего завтрака. В третий раз пёс вертелся вокруг огромного полоза, не зная, с какой стороны к нему подступиться, пока тот не заполз в узкую щель между каменными блоками. А однажды он спугнул здоровенного филина, в размахе крыльев чуть не больше его самого, бесшумно улетевшего в более спокойное место.

Не знаю, удавалось ли моему другу добывать себе в лесу дополнительное пропитание, но он явно обладал некоторыми охотничьими навыками, выработавшимися у него во время частых прогулок по окрестным зарослям. Вполне возможно, что он был знаком с методами мышкования, принимая участие в погромах бесчисленных мышиных колоний на южном склоне одной из сопок. Вероятно, он когда-то встречался здесь и с семейством лисиц, обитавших в конце семидесятых годов в норе, недалеко от ДОТа. По крайней мере, однажды он привёл меня к этому логову и долго обнюхивал, по-видимому, уже давно пустующее место…
Встречались мы с Бимом иногда и зимой. Вместе бегали по замёрзшей патрокловской бухте, добегали до рыбаков, занимавшихся подлёдным ловом, получая в награду несколько корюшек или наваг из их небогатого в этих местах улова. А однажды я пришёл на берег сфотографировать ноябрьский закат и сумел запечатлеть на его фоне обоих моих приятелей. Правда, псы поначалу почему-то побаивались моего фотоаппарата, особенно его щелчков, звучавших удивительно громко на фоне полной тишины засыпающей бухты. Но всё же мне удалось сделать с десяток неплохих слайдовских снимков на память о нашей дружбе.
Один или два раза я навещал своих друзей вместе с моим сыном. Те вначале недоверчиво встретили его - бегали вокруг, обнюхивали и даже поднимали шерсть дыбом. Но вскоре тоже приняли его за своего, особенно после обильного угощения, предложенного нами. Диме тоже понравилась эта парочка. Но всё же один он во время своих прогулок не осмеливался подходить близко к дырявой ограде…

В общем-то, вид у собак был весьма внушительный. И даже когда я прогуливался с одним Бимом, встречавшиеся отдыхающие сторонились нас и нередко бросали замечания в мой адрес, что, мол, таких псов надо в наморднике и на цепи водить, а то и до беды недалеко. Вначале я, действительно побаивался, что Бим мог кого-нибудь напугать в моём присутствии. Тем более, что каждого встречного тот воспринимал довольно враждебно: делал стойку, а то и трусил пружинистой рысцой в его сторону. Но после моего окрика он сразу останавливался и возвращался обратно. Надо сказать, что такое поведение у Бима было только в моём присутствии. Когда собаки гуляли одни, они не обращали на посторонних никакого внимания. Значит, Бим уже признавал во мне своего хозяина, пытаясь защитить меня и выполняя мои указания.

Как-то летом я пришёл не берег моря с одной моей случайной знакомой - молоденькой красавицей лайкой, встретившейся мне на середине пути в районе бывших домов офицерского состава некогда располагавшейся по соседству воинской части. Хозяин её занимался своим гаражом, гремя на весь лес, а она бегала на свободе, осваивая методы охоты на местную живность. То ли от нечего делать, то ли по какой иной причине, но она пожелала последовать за мной, решив составить мне на сегодняшний день компанию. Поскольку это была дамочка, да к тому же очень молоденькая и весьма симпатичная, я не опасался, что мои приятели могут причинить ей какие-либо неприятности. И даже более того, хотел увидеть ритуал их знакомства. Мы весело сбежали с моей новой знакомой с сопки, и вышли на обрывистый берег моря, остановившись наверху. Дорогой красавица не выказывала каких-либо признаков беспокойства, но у моря вдруг заволновалась, видимо, учуяв своих незнакомых собратьев. А они уже бегут из-за загородки и прямо к ней. Та сидит, съёжившись, дрожит мелкой дрожью то ли от страха, то ли от возбуждения. Я стою рядом на всякий случай. При подходе псы замедлили темп, напружинились, как всегда при встрече с неизвестным, подходят с некоторой осторожностью. Та по-прежнему сидит, вытянула шею, повизгивает от страха. Псы подошли, по очереди понюхали собачку в морду, покружились вокруг неё и двинулись своей дорогой. По крайней мере, мешать нашей прогулке не стали. И даже Бим удалился сразу, вероятно, почувствовав, что сегодня он здесь лишний. Правда, мне показалось, что пёс всё же посмотрел в мою сторону с некоторой укоризной. Но, по-видимому, он не испытал тогда ко мне большого чувства ревности, поскольку при следующей нашей встрече, как обычно, тыкался в меня мордой, с удовольствием принимая все мои ласки, и осуществил обычный ритуал сопровождения. Мы же с красавицей побегали тогда немного по берегу и без происшествий возвратились обратно, к большой радости её хозяина.

Вот так мы и проводили время с моим другом - чаще вдвоём, иногда вместе с кем-нибудь из моих знакомых. И наши встречи всегда были радостны для нас обоих. Я каждый раз приносил ему костей и другие подарки помягче, так как зубы у него с возрастом становились слабее и слабее. Он уже не мог грызть крупные кости, в то время как Мишка дробил их своими мощными челюстями, как легкие сухарики. Мишке, правда, доставалось немного. Обычно он сидел на цепи и не мог близко подбегать к забору. Приходилось кидать ему подношения. Но часто кусочки хлеба и лёгкие кости при наших сильных ветрах не долетали до него, и бедняга мучился, исходя слюной в бессильном стремлении достать их. Иногда до добычи оставалось каких-нибудь десять-пятнадцать сантиметров, и он извивался, прыгая из стороны в сторону, не способный подвинуть лакомство лапой. Потом я стал заворачивать еду в газету, обвязывая её бечёвкой вместе с небольшими камнями, и тогда Мишка торжествовал, получая подачку. Он тоже постоянно встречал меня, подбегая на максимально возможное расстояние к изгороди и вопросительно глядя на меня и на мой пакет, в котором всегда что-то было для него и для Бима. Он и провожал меня точно таким же образом.

Бим же поначалу довольно часто был на свободе. Гулял где-либо в районе рыбацких гаражей, провожая рыбаков в море, или встречая их с уловом. Возможно, ему что-то тогда и перепадало из их добычи. В присутствии хозяев, ревностно оберегавших своих питомцев от всех посторонних лиц, я не решался звать его голосом или свистом. Для этого случая у меня был в запасе другой сигнал - поднятый над головой пакет, которым я размахивал из стороны в сторону. Да моих сигналов обычно и не требовалось. Бим слышал и видел меня ещё издали и всегда нёсся откуда-то мне навстречу, радостно тыкаясь мне в ноги или просто останавливаясь рядом и весело улыбаясь вместо приветствия.

При встрече он никогда не носился кругами вокруг меня, не прыгал на меня, не лизал в лицо, как делают другие собаки, переполненные счастьем встречи с хозяином или близким им человеком. Он выражал свои чувства сдержанно и с достоинством, хотя было отлично видно, что ему далеко не безразличны встречи со мной и что не только мои подношения тянули его ко мне. Здесь было уже что-то большее - глубокая собачья привязанность, а может быть, и дружба. Как он страдал, когда не мог прийти мне навстречу, будучи прикован цепью к своей будке в глубине двора. Его я тогда не видел, но отлично слышал его стенания, когда он выл от горя во весь голос, чувствуя моё присутствие и не имея возможности выразить мне свою радость. Я наблюдал с противоположной стороны изгороди и видел, как выходили мужики, как ругали его, выносили даже еду. А он всё выл и выл, не переставая, пока я не спускался с косогора на пляж.

Несколько раз я пытался поговорить и со сторожами и с работниками этого учреждения, стремясь объяснить им причины Бимкиных страданий, просил их отпустить собаку хоть ненадолго погулять в окрестностях их станции. Однако встречал полное противодействие с их стороны и только ругань в мой адрес - как посмевшего приманивать чужих собак да ещё подкармливать их. (Безусловно, они видели иногда наши встречи и рассматривали их сугубо со своих позиций). Они попросту не могли понять, что возможна такая задушевная дружба собаки с незнакомым человеком. Не могли почувствовать, что испытывает их пёс, находясь в заточении и не имея возможности со мной встретиться. Для них Бим был всего лишь сторожевым псом, который должен был хорошо охранять порученные объекты, и только. И за это получать свою похлёбку. (По-своему, они, конечно, были правы, и не было смысла переубеждать их в этом).

Но всё же в первые годы нам удавалось встречаться с ним довольно часто. При встречах я всегда ласкал его, трепал по бокам и спине, чесал за ухом, гладил его морду, пока он стоял, тыкаясь головой мне в живот или колени. Затем следовало обязательное угощение. Потом - моё купание с последующей игрой и беготней. А после - прогулки по лесу и проводы меня до верха сопки. В случае, если по каким-либо причинам Бим отсутствовал, я прятал предназначенные для него кости в дупла до следующего раза. И пёс уже знал эти места и всегда устремлялся к ним, когда мы шли по направлению к дому.

В середине семидесятых в наших лесах стали появляться одичавшие собаки, сбежавшие, по-видимому, с соседних хуторов. Их из года в год становилось всё больше, и они вскоре стали грозой местных пригородных лесов, промышляя фазанами, бурундуками, мышами и другой живностью, пугая отдыхающих. Я довольно часто встречался с ними в лесу, когда те большой стаей прочесывали склоны сопок в поисках добычи. Бим почему-то их очень боялся. Когда он в первый раз встретился с ними в моём присутствии (это было в первый год нашего знакомства), он сразу дал дёру и больше в тот день ко мне не возвращался. В другой раз мы повстречали свору, будучи уже втроём, вместе с Мишкой. Тут мои друзья вели себя уже посмелее - встали в стойку рядом со мной, подняв шерсть и тихо рыча. Свора же метрах в пятидесяти от нас промчалась мимо, вероятно, и не обнаружив нашего присутствия из-за густой травы и кустарника.

Особенно мне запомнилась наша третья встреча с одной из собачьих стай. Дело было летом. Я возвращался поутру с бухты, а Бим, как обычно, меня провожал. Мы находились как раз на середине пути, когда свора в количестве не менее восьми собак вдруг помчалась нам наперерез откуда-то сверху, охватывая местность широким полукругом. Было отчетливо видно и слышно, как двигалась и шелестела трава под их неудержимым напором. Бим вновь сразу рванулся к дому, но не успел пробежать и двадцати метров, как дорогу ему перегородили два крупных пса, двинувшихся сразу в его направлении. А сзади от меня слышалось приближение других псов.

Что было делать моему бедняге и что могло с ним случиться, не знаю. Но единственное, что оставалось сделать мне, это схватить первую попавшуюся под руку палку и броситься к нему на помощь. Я крикнул Бима, и он сразу побежал ко мне, преследуемый двумя собаками. Через несколько секунд мы были уже рядом, и пёс прижался к моим ногам, рыча и дрожа от возбуждения. Я взмахнул палкой и что есть силы заорал на приближающихся собак. Те сразу затормозили, припав на передние лапы. Тут же я запустил в их направлении дубинкой, а сам наклонился за следующей (которых, к счастью, здесь валялось великое множество), одновременно оглядываясь назад, чтобы убедиться, нет ли опасности и сзади. Однако находившиеся сзади меня собаки, не останавливаясь, пронеслись через дорогу и устремились вниз, в распадок. За ними сразу последовали и преследователи Бима. Да, эти псы ещё боялись людей, боялись человеческого голоса и с уважением относились к любому оружию в его руках, - как потом я убедился, даже к простому пакету. Поэтому в те годы я особенно не опасался встречи с ними. Правда, знакомый лесник всё же предупреждал меня о возможной опасности больших свор и необходимости всегда быть настороже при их приближении.
Когда эта банда скрылась из виду, я потрепал моего друга, погладил и ласково поговорил с ним, успокаивая. А он всё ещё дрожал от возбуждения и глухо рычал в сторону удалившихся противников. Затем он хотел идти со мной и дальше, но я отправил его домой успокаиваться, и, видя мою настойчивость, пёс потрусил домой по тропинке. Сегодня для него был хороший урок, и он должен был понять, что рядом со мной он мог не опасаться бродячих агрессоров и, в случае необходимости, всегда мог получить мою помощь.

В четвёртый раз собаки застали нас с Бимом в гуще леса, когда мы отдыхали с ним в тени дубов на склоне сопки жарким солнечным полднем. Бим учуял их ещё издали - заволновался, вскочил, вытянулся в стойку в направлении приближающейся стаи. Я сразу и не понял, в чём дело. А когда услышал хорошо знакомый шелест травы и кустарника, то тоже забеспокоился. Никогда нельзя предвидеть, как поведёт себя полудикая стая, тем более что в данном случае путь их проходил как раз через место нашего отдыха. Я успокоил Бима, взял палку, поднялся и как можно громче закричал в направлении приближавшихся псов. Шелест сразу прекратился, и я увидел трёх или четырёх довольно крупных собак, поднявших из-за густой травы головы в нашем направления. Я погрозил им палкой и сделал вид, что бегу в их сторону. После секундного замешательства свора рванулась в другую сторону.

Когда шелест затих вдали, я взглянул на Бима. Тот стоял, оскалив зубы, подняв шерсть дыбом и издавая глубокое горловое рычание. Сейчас он выдержал испытание, даже не сделав попытки убежать, как было два года назад. Не убежал, хотя дорога по направлению к дому была свободна, и я его не держал за ошейник. Да, это был уже не просто приятель, а преданный друг, готовый защищать тебя, независимо от силы и численности противника, защищать, хотя сам он был уже далеко не в боевой форме. И мне было приятно иметь рядом с собой такого четвероногого товарища.

Так прошло насколько лет, в течение которых наша дружба ничем не омрачалась. Частые встречи в летнее и осеннее время года обычно прерывались на зимний период, и мы с нетерпением ждали потепления, чтобы вновь возобновить наши совместные похождения. Однако в 1985-1986 годах всё более стало расшатываться моё здоровье, и никакое лечение, никакая тренировка не могли остановить развивающийся процесс. Иногда я всё же с трудом приходил на бухту, но не мог ни купаться, ни ходить по лесу, и тем более резвиться с Бимом. Пёс явно чувствовал моё состояние. Во время моих частых остановок он ложился рядом со мной и понимающе, как бы с сожалением, смотрел на меня, пока я массировал свою поясницу и поднимал себя на ноги, чтобы двинуться дальше. В такие дни он уже не призывал меня к весёлым играм, когда я кое-как добирался до пляжа. Он, как и прежде, провожал меня, но уже не убегал далеко вперёд по своим делам, а чаще находился рядом со мною. Вместе с тем, в относительно светлые для меня дни, когда я был вновь способен двигаться, он с удовольствием придавался нашим незатейливым играм, не теряя прежнего интереса к ним, а также былой своей резвости. Я же просто делал вид, что гоняюсь за ним, или же спасаюсь от него бегством.

В 1986 году нашей дружбе предстояло выдержать ещё одно испытание, когда Бима по какой-то причине вновь стали часто сажать не цепь. И в этом году мы виделись с ним особенно редко - временами не чаще одного-двух раз в месяц. Одно время я вообще потерял надежду увидеть его до зимы, хотя сам вновь мог довольно часто хо¬дить на пляж по утрам. Но однажды, уже глубокой осенью, проходя на обратном пути рядом с оградой, вдруг вижу - бежит ко мне мой бедный друг, торопится. Но уже не радостный, как обычно, а какой-то подавленный, грустный. Бежит, а за ним тянется огрызок верёвки. Пёс пытается пролезть под колючей проволокой, как это делал обычно, но верёвка цепляется за неё, и Бим оказывается в плену у этой ограды, не в силах двинуться ни туда, ни сюда. Я подбегаю к нему, глажу, ласкаю, треплю, как обычно. А он стоит грустный-грустный, как бы уже предчувствуя наказание за свой проступок. Я отцепил от колючек верёвку, снял с Бима ошейник, и мы поспешили скорее удалиться от станции, чтобы не привлечь внимания хозяев, тем более, что Мишка уже стоял на своём обычном месте в ожидании подачки (у меня, кстати, в тот день ничего для них и не было).

Верный друг! Пока я купался, он всё же решился на крайний шаг и сумел-таки перегрызть верёвку своими почти полностью сточенными зубами и прибежать мне навстречу. И успел это сделать как раз вовремя - когда я оказался рядом и смог вытащить его из проволочной западни. Он сделал это, заведомо зная, что последует наказание от хозяев, что этого поступка ему не простят, что его надолго посадят уже на железную цепь и что эта наша встреча, воможно, будет вообще последней. Я тоже предчувствовал это, потому что все мои разговоры со сторожами так и не дали результата. Именно поэтому и все наши последние встречи проходили подальше от глаз людских, и уже не на берегу моря, а в лесу, где никто нас не видел и не нарушал наших дружеских прогулок и бесед.

Поэтому и данная встреча не принесла нам былой радости, как любая встреча украдкой, будто она таила в себе что-то незаконное и запретное. Бим сейчас уже не бежал, как прежде, впереди меня, не искал заветных деревьев с оставленным для него в дупле завтраком. Он понуро плёлся рядом со мной, опустив голову и хвост, как бы предчувствуя скорое и окончательное расставание. Сегодня он сделал последнее усилие, чтобы вырваться на свободу, чтобы выразить свои прежние чувства, свои любовь и привязанность человеку, ставшему ему верным другом, и которого он когда-то чуть было не покусал ни с того, ни с сего. Может быть, причиной нашего сближения была проснувшаяся в нём совесть? А может, дружба возникла сама по себе - как результат первоначального просто доброго и душевного моего отношения к этим незнакомым мне четвероногим? Безусловно, Бим обладал способностью глубоко чувствовать и переживать, в отличие от других собак, в частности, таких, как Мишка и его новый молодой компаньон, которым еда заменяла все остальные чувства. И Бим отдавал все эти чувства не своим хозяевам, а мне, получая от меня в награду те же добрые отношения…

Мы медленно шли с ним вверх по сопке, напрямую, лесом. Под ногами шуршали опавшие осенние листья, шелестела сухая трава. Кругом было безжизненно тихо. А на душе - тоскливо и тягостно. Так, неужели, нам придётся расстаться окончательно? Неужели, наша дружба вот так и кончится на этом? Неужели, не будет больше ни совместных прогулок, ни игр на пляже, ни даже просто коротких встреч, которые нам обоим сейчас так необходимы, которые всегда пробуждали в душе глубокое внутреннее волнение и прилив какой-то неудержимой радости, как при встрече с очень близким тебе человеком. Вероятно, те же чувства испытывал сейчас и мой друг, который всё так же молча и понуро плёлся сзади меня.
Я остановился и наклонился к Биму. Положил его морду себе на колени и начал гладить его седеющую голову. А он грустно смотрел на меня своими большими карими глазами, как бы укоряя за то, что я ничего не могу сделать ради продолжения нашей дружбы. Он как бы говорил мне: "Ведь ты же человек! Ты же можешь договориться с моими хозяевами. Ты должен это сделать! Ведь как хорошо нам было раньше!.." Как я понимал его в этот момент! Но был бессилен помочь нам обоим…

Так мы сидели минут десять. Я гладил его, нежно трепал по бокам, чесал за ухом - что ему всегда так нравилось; говорил ласковые слова, обнимал и ласкал его морду и голову. А он всё стоял и стоял, положив голову мне на колени. Только сейчас я обратил внимание на то, насколько он постарел. Его некогда чёрная, лоснящаяся гладкая шерсть покрылась на боках и на спине сединой, как-то скомкалась и обвисла, клыки совсем стерлись. Сколько же тебе сейчас лет? - девять? десять? Уже наступила собачья старость. Но ты всё же неплохо провёл здесь свои годы - жил на природе, часто бывал на свободе, да и наша дружба кое-что значила в твоей жизни. Правда, последние встречи были для нас не очень весёлыми. И вот сейчас приходится расставаться, вероятно, надолго - впереди зима…

Время шло, пора было уходить. А я всё не мог заставить себя сделать этот последний шаг. Но делать было нечего, и я, наконец, встал. "До свиданья, Бим! До свиданья, мой любимый пёс! Возвращайся домой и не тужи уж слишком. Подождём до весны. А может быть, тебе и простят твой поступок. Возможно, мы сможем увидеться с тобой и раньше". Я помахал ему рукой и пошёл к тропинке, которая находилась совсем рядом. Дойдя до неё, я обернулся и увидел, что пёс всё стоит на том же месте, в той же понурой позе, глядя в мою сторону. Такое с ним было впервые. Раньше после прощания он сразу же без оглядки трусил домой или бежал по своим делам в другую сторону. Помахав ему рукой, я пошёл дальше, и Бим скоро скрылся из виду за кустами и деревьями.

Спустившись в ложбину, я перешёл ручеёк, поднялся по тропинке на пригорок и направился к дому. Бежать не хотелось. Не хотелось и думать о чём-либо. Внутри была какая-то опустошённость и тоска, как после большой и непоправимой потери. Да так оно и было на самом деле. Кроме Бима, у меня таких близких друзей сейчас не было. Я шёл, хрустя разбросанными по тропинке желудями и шурша опавшими листьями, как вдруг услышал у себя за спиной какой-то посторонний шорох. Обернулся - и увидел Бима в нескольких шагах от себя, остановившегося и вновь смотрящего мне в лицо своими умными глазами. Он ни разу ещё не решался пускаться со мной в такой дальний путь, проходя через чужие территории, оккупированные собачьими сворами и домашними собаками в районе ДОС'ов.

"Бимка! Да как же ты так?! Разве так можно! Беги скорее домой!" А он стоит, не двигаясь, только сжался весь, опустил голову и поджал хвост. - "Ну, ладно, пёс! Идём вместе. Но только до дороги. Дальше нельзя, в городе машины, незнакомые собаки, да и недобрые люди могут встретиться... Только до дороги!"

Бим как будто понял мои слова и даже побежал вперёд, как делал это в прежние времена, хотя он никогда ещё не бегал при мне по этой тропе. Я тоже ускорил шаг, и мы быстро добрались до верхней части тропинки, где она сворачивала на автотрассу Патрокл - Морское кладбище. Тут я снова приласкал Бима и уже более твёрдо приказал ему бежать домой. А он вновь стоит и, по всей видимости, собирается и дальше следовать за мной.

"Да ты что, до самого дома решил провожать? А может быть, и остаться у меня?!.  Дорогой пёс! Но это невозможно! Я был бы очень рад этому, но где я тебя помещу? Нас и так пятеро в двух комнатах. К тому же, ты уже и не сможешь жить в городе, в этом шуме, сутолоке, постоянно находясь в квартире. Нет, Бимка! Немедленно домой! И без разговоров!"
Но пёс, видимо, твёрдо решил стоять на своём и впервые не послушался меня, а только отбежал в сторону, когда я хотел к нему приблизиться. Ну, что ещё было делать?! Оставалось прибегнуть к крайней мере. И, как мне было не горько, я поднял с земли камень и впервые погрозил ему. Хотя Бим страшно боялся камней и палок, но сейчас он только напрягся, оставаясь на том же месте. Тогда я ещё раз строго прикрикнул на него и бросил камень в его сторону (конечно же, так, чтобы случайно не попасть в бедного пса). Бим отпрыгнул и нехотя потрусил в обратном направлении, взглянув напоследок на меня.
Такую горькую печаль увидел я в его блестящих глазах, такую укоризну, такое страдание, что мне стало не по себе, и комок подступил к горлу. Мне даже показалось, что в глазах его блеснули слёзы. Он бежал и всё оглядывался, возможно, ещё надеясь, что я передумаю, переменю своё решение. Я крикнул ему как можно веселее: "Ничего, Бим! Я ещё приду! Жди меня! Я обязательно приду! И мы снова будем вместе!" А сам побежал, чтобы хоть как-то преодолеть своё волнение.

…А затем был долгий вынужденный перерыв в моих походах на Патрокл. Перерыв, связанный с нашим переездом на новую квартиру, в более отдалённый от этих мест район, а также с дальнейшим ухудшением моего здоровья, что всё более ограничивало мои двигательные возможности. И как я не стремился увидеть моего друга, но смог добраться до бухты только летом следующего года. Однако собак тогда не увидел. И вообще на территории станции всё было тихо и пусто. У меня не хватило сил пройти до противоположной части изгороди и позвать сторожа. А на зов с нашей стороны никто тогда не откликался. Таким же безрезультатным было и моё второе посещение бухты, уже в разгар осени. Всё на станции будто вымерло. И некого было спросить о случившемся. А потом я вновь долго лежал и снова не мог пойти туда вплоть до следующего лета. Но всё же я должен был увидеть своего друга! Я же ему это обещал! Как он сейчас там, жив ли, здоров? Он ведь уже совсем старым стал.
Наконец, почувствовав себя немного лучше, я решился и в один из моих выходных дней тронулся в дальний путь. Доехал с Луговой автобусом до бухты Тихой, поднялся до автострады и пошёл, опираясь на свою уже неразлучную палку, по знакомой тропинке, на которой почти два года назад произошло наше столь тягостное расставание с Бимом.
Было самое начало нашей чудесной дальневосточной осени. Стоя¬ла сухая, тихая и солнечная погода. Лес уже начинал приобретать свой осенний наряд и ярко светился широкой палитрой красок. Со всех сторон розовыми шапками красовались кусты китайской сирени. В густой траве высоко подымались красно-коричневые соцветия кровохлёбки, ярко синели чашечки поздних колокольчиков, краснели широкие соцветия чертополоха, со всех сторон облепленные шмелями. На влажных лугах только начали появляться белые головки бутонов самых последних местных цветов - похожих чем-то на весеннюю ветреницу. На солнечных полянах густым ковром росли сине-жёлтые ромашки, над которыми кружились, собираясь на последний пир, бабочки и мелкая мошкара. В траве и на деревьях развесили свои огромные паутинные сети пауки-крестовики, размеры и устрашающий вид которых внушали уважение, по-видимому, не только одним своим жертвам. Лес благоухал запахами и звенел многочисленными голосами птиц.

Народу в тот день в лесу почти не было. Минут за сорок я добрался до бухты. С трепетом подходил к знакомой ограде в надежде увидеть или услышать своих знакомых. Но за изгородью их опять не было видно. Однако на противоположной стороне территории находились люди, и бегали две большие незнакомые мне собаки. У меня сжалось сердце. Неужели, Бима уже нет? Неужели, я опоздал, и пёс так и не дождался выполнения моего обещания? Но в любом случае сегодня я узнаю обо всём у сотрудников станции. Однако сначала надо было немного отдохнуть после утомительного пути.

Я пошёл на своё любимое место, у скалы, где обычно купался, и где мы резвились с Бимом, и сел на нагретые солнцем камни. Море было совершенно спокойно. Лишь изредка на берег набегала лёгкая прозрачная волна, лаская прибрежный песок и оставляя за собой мокрую полосу. Временами раздавался пронзительный крик чаек, сидящих на спокойной воде и, как в зеркале, отражающихся в её ровной глади. Вдали виднелись лодки рыбаков. Ещё дальше, в проливе, медленно передвигались белоснежные океанские лайнеры, самоходные баржи, военные корабли. Слышался размеренный стук движущейся под РДП подлодки. Пахло морем, водорослями. Ещё достаточно жаркое солнце поднималось всё выше, прогревая песок и каменные уступы прибрежных скал, освещая своими лучами морское дно, покрытое травой и каменными обломками. Вокруг царили покой и умиротворение, передававшие и мне самому чувство внутреннего успокоения и какой-то томительно-нежной грусти.
Вдоволь насладившись этой чудесной картиной, вдохнув тишину и покой безлюдного пляжа, я встал, размял непрерывно ноющую поясницу и даже побросал в воду мелкие камушки, стараясь сделать хоть несколько "блинов", что, бывало, так хорошо у меня получалось. Приведя себя в вертикальное положение, собрался уже, было, двигаться к станции, как вдруг услышал весёлый детский смех, доносящийся как раз оттуда, и затем увидел девочку, выскочившую на пляж с яркой игрушкой в руках в сопровождении нескольких псов, один из которых был явно похож на Бима.

У меня сильно забилось сердце. Я так надеялся, что это был он! Собаки тем временем бегали по пляжу, а девочка стала играть на песке. Я схватил свой пакет и замахал им над головой, делая призывный жест, так хорошо знакомый моим друзьям. Но реакции со стороны собак не последовало. Да, если это и был Бим, то он вряд ли мог увидеть меня оттуда своими, наверное, уже подслеповатыми глазами. Тогда я закричал в его направлении: "Бим! Бим!" Собаки замерли и повернулись в мою сторону. Повернулся и чёрный пёс, казавшийся мне много меньше своих товарищей. Я ещё раз крикнул: "Бимка, это я! Иди сюда! Бим! Бим!" И в ту же секунду чёрный пёс сорвался с места и помчался в моём направлении, а за ним устремились и две другие собаки.

Несомненно, это был он, и пёс узнал мой голос, узнал после стольких месяцев вынужденной разлуки, и сейчас мчался со всех ног ко мне, предвкушая так долго ожидаемую нами встречу. Большие собаки быстро настигли его, но он не дал им себя обогнать, грозно зарычав и заставив затормозить свой бег. Да, это был мой друг. Он подбежал ко мне и остановился в нерешительности в нескольких шагах от меня, казалось, ещё не веря случившемуся и не желая обмануться. Я бросился к нему и обнял так хорошо знакомую мне голову, только уже почти совсем седую. И опять, как и в прежние времена, я говорил ему ласковые слова, и ласкал, и гладил, и чесал за ухом. А он стоял, уткнувшись мне в колени, и наслаждался состоявшейся встречей. Его слезящиеся добрые глаза сияли счастьем, морда расплылась в прежней, так хорошо знакомой мне улыбке. Его сердце бешено колотилось, возможно, и не только из-за выдержанной им, уже непосильной для него нагрузки. Собаки тем временам недоуменно бегали вокруг, не понимая, что же происходит с их предводителем. Это были незнакомые мне молодые псы, по-видимому, приобретенные сторожами совсем недавно, возможно, взамен Мишки, которого я не видел на его обычном месте (у будки) во время моих последних визитов.

Вдруг со стороны станции послышался призывный клич: "Бим-м!" Это кричала оставшаяся в одиночестве девочка - вероятно, одна из новых хозяек Бима и этих собак, а возможно, и его новая маленькая подружка. Бим насторожился. Поднял голову и посмотрел в её сторону. Девочка окликнула его ещё раз, уже громче и настойчивее. Пёс, услышав её новый призыв, заволновался, и я понял, что его нельзя больше задерживать. Он не должен больше раздваиваться. Надо идти к своим.

Тогда я ещё раз напоследок обнял Бима, прижав его дряхлую голову к своей груди: "Ну, Бимка, иди домой, беги, мой дорогой пёс, к своим новым друзьям и будь счастлив с ними. А я буду помнить о тебе и, если хватит сил, буду приходить иногда на встречу с тобой. Я рад за тебя и счастлив, что нам удалось всё-таки встретиться!" Бим смотрел на меня уже не с грустью, а с какой-то скрытой, глубокой радостью и вдруг сделал то, чего ещё никогда не делал за всё время нашего знакомства – лизнул меня прямо в лицо! Да, это была высшая степень выражения его чувств и его благодарность за мою дружбу, за то, что я не забыл его и выполнил данное ему обещание.

Я легонько подтолкнул его, и он потрусил в направлении своей новой хозяйки, или подружки, куда уже убежали оба молодых пса. Он бежал, ни разу не оглянувшись, как бы понимая ненужность этого. Ибо нами уже давно всё было сказано друг другу, сказано словами, взглядами, отношением, а также биением наших сердец. И хоть мне сейчас и было немножко грустно из-за нового расставания с другом, возможно, уже и последнего, но я был рад за него. Рад тому, что Бим не один, что ему живётся спокойно и, наверное, счастливо в этом тихом и уединённом уголке, который он глубоко полюбил и где он вновь нашёл себе друга. Друга, которому он мог дарить тепло и доброту своей богатой собачьей души, и получать в ответ такие же добрые чувства…

Мне не хотелось больше оставаться здесь, и я пошёл домой. Пошёл не обычной дорогой, а вверх, через сопку, чтобы не беспокоить и не тревожить вновь наши чувства. Мне почему-то казалось, что это была уже наша последняя встреча, и хотелось, чтобы о ней остались только светлые воспоминания. С трудом взобравшись по крутому склону на обрывистый берег, я в последний раз взглянул в сторону ТИНРО. Бим был всё ещё там со своими приятелями. Я помахал ему пакетом, зная, что он не увидит меня, и сказал прощальные снова: "Прощай, Бим! Прощай, верный и добрый друг! И будь счастлив со своими новыми друзьями!.."
В последующие несколько лет я уже не в силах был добираться до Патрокловской бухты, посещая иногда лишь самые близлежащие уголки леса. А когда, наконец, сумел дойти до моря, то был удивлён произошедшими там переменами. Ограды ТИНРО уже не было. Не было видно ни собак, ни сторожей. По-видимому, эта научная база с развитием нашей перестройки была ликвидирована, как и большинство других научных станций разваливающегося Дальневосточного научного Центра. Что стало со станцией, куда её могли перевести, об этом никто из рыбаков не знал, и никто ничего не мог сказать о чёрной собаке, некогда охранявшей эту территорию. И только в 1993 году какой-то случайно встретившийся в лесу незнакомый мужчина поведал мне, что года два или три назад все отсюда куда-то переехали, забрав с собой имущество и своих питомцев, в том числе и старого чёрного пса, почти слепого и немощного...

Да, безусловно, его любили сотрудники этой станции и предоставили ему возможность спокойно провести последние месяцы своей долгой и, наверное, в целом неплохой жизни, уже в черте городских кварталов…


                ДЖЕК

С этим очень симпатичным псом я познакомился осенью 1994 года во время моих тренировочных занятий на стадионе Тихоокеанского флота во Владивостоке. В этот год мне каким-то чудом удалось вернуться к медленному бегу, и я ежедневно сколько хватало сил ковылял по беговой дорожке. На стадионе всегда было много собак – как приводимых своими хозяевами, так и местных, обитавших на расположенных рядом автостоянках, одна из которых занимала часть площади самого стадиона.

Здешние собаки облаивали каждого вновь приходящего на стадион, считая эту территорию своей законной вотчиной, особенно её часть, прилегающую к автостоянке, где были расположены спортивные снаряды. Точно таким же образом встретили они и меня, когда я стал приходить сюда по утрам. Однако стоило мне принести им пару раз угощение, как они тут же сменили гнев на милость и уже встречали меня у входа как своего доброго знакомого, весело прыгая вокруг меня и повиливая хвостами.

Я кормил всю эту гвардию всегда в одном и том же месте – у снарядов, и собаки, встретив меня, сразу устремлялись в этом направлении, выжидающе посматривая на мой пакет. Я угощал их всех понемножку, и каждая жадно проглатывала свою порцию, ожидая добавки. Чужую еду они обычно не трогали, соблюдая негласные законы собачьей этики. Это были молоденькие собачки в возрасте от пяти-шести месяцев до полутора лет, дружно живущие друг с другом. И клички у них были подстать охраняемым объектам – Шина, Фара, Дина и др. Иногда среди этих собак появлялся ещё один пёс, обитавший, по-видимому, где-то по-соседству, а возможно, и на этом же стадионе, только с противоположной стороны. Он всегда появлялся неожиданно и позже всех. Местные собаки и служители стадиона его хорошо знали и встречали как своего знакомого. Звали его Джеком. Это был симпатичный, всегда весёлый пёс лет пяти-шести, с длинной пушистой шерстью коричневой окраски, обвислыми ушами и большими добрыми глазами. Он хорошо ладил со своими местными собратьями, и те всегда с удовольствием принимали его в свою компанию. Получив от меня еду, они все вместе обычно носились по полю, гоняясь друг за другом, отнимая друг у друга палки, порванные мячи, какие-то тряпки. Иногда в процессе своих занятий подбегали и ко мне, узнать, не появилось ли у меня вдруг ещё какое-нибудь угощение. Я иногда на самом деле оставлял для них кое-что про запас.

Все эти местные собаки играть с человеком не умели. Боялись палки в его руках, не желали бегать. Но все любили ласкаться. А потом ложились, подымая кверху лапы и показывая тем самым свою полную покорность и подчинение. Джек, в отличие от остальных, любил играть с людьми. Особенно нравилась ему игра с палкой, с которой он носился от меня, а затем сам давал в руки, чтобы потягаться силой. И я ему никогда не отказывал в этом удовольствии.

Постепенно Джек привязался ко мне, стал встречать каждый день и даже сопровождать меня на беговой дорожке. Конечно, его интересовал прежде всего мой пакет с костями. Но, тем не менее, другие меня так не сопровождали. И мне приятно было бежать в его компании – будто со своей собственной собакой, как это делали счастливые любители бега, имевшие своих домашних животных. При этом некоторые держали своих питомцев на поводке, другие отпускали их совсем, и те галопом носились по полю или же за другими бегунами, норовя ухватить их за пятки. Из всей этой братии особенно запомнилась мне одна маленькая шавка – толстая, почти круглая, на коротеньких ножках – с трудом семенившая мелкой рысцой за своим хозяином в пределах одного круга. На большее энергии и сил ей уже не хватало, и она, запыхавшись, ложилась на траву на краю стадиона, ожидая окончания тренировки. Других собак и людей она почему-то очень боялась и всегда переворачивалась на спину или сжималась при нашем приближении, часто-часто помахивая маленьким хвостиком. Мы с Джеком неоднократно пытались вовлечь её в наши игры, но она так и не решилась на это.

Джек бегал всегда рядом со мной, устроившись либо сбоку, либо немного сзади, без труда выдерживая любой мой темп и на любой дистанции. Правда, слишком длительных пробежек он не любил, поскольку при этом откладывалось главное мероприятие (то есть кормление). В таких случаях он начинал забегать вперёд, вопросительно поглядывая на меня, не нарушаю ли я сегодня принципы тренировочного процесса и не пора ли переходить к основной процедуре. Если я не обращал внимания на его замечания, то он начинал тыкать носом в пакет, предупреждая о необходимости срочного оборудования питательного пункта на такой сверхдлинной дистанции. Если и это не помогало, он просто неожиданно сбоку бросался мне в ноги, заставляя либо лететь кувырком, либо, в лучшем случае, сбиваться с ритма. После этого я, естественно, был не в состоянии продолжать дальнейшие издевательства над нами обоими, и мы уже шагом двигались к месту всеобщего сбора, где нас ждали остальные собаки. Иногда же, в виде исключения, я оставлял Джеку несколько косточек прямо на трассе, и он, набравшись новых сил, быстро догонял меня, срезая по прямой половину круга.

Другие местные собаки, как я уже говорил, не желали делать таких пробежек даже тогда, когда я звал их с собой, предлагая еду. Они просто дожидались моего возвращения, периодически подбегая ко мне для ускорения событий. Когда моя беготня продолжалась долго, всё это им надоедало, и они начинали свои собственные собачьи игры, носясь по центральной части футбольного поля. Иногда Джек тоже на время присоединялся к ним, позволяя мне одному пробежать круг или два, но всегда возвращался ко мне. Он просто не мог допустить, чтобы кто-то другой воспользовался моими подношениями. Когда начиналось всеобщее кормление (при наличии вокруг других жаждущих четвероногих), Джек начинал неистово прыгать на меня и носиться вокруг, всем видом показывая, что ему и только ему должны принадлежать самые лакомые кусочки, и без них он просто не перенесёт сегодняшней беговой нагрузки. Непрерывно прыгая на меня, он как бы кричал: «Мне! Мне! Только мне! Другим не давай! Ведь я же твой друг!..» Остальные собаки воспринимали процесс намного спокойнее, но тоже с должным уважением, располагаясь полукругом вокруг меня и жадно следя за каждым моим движением. Я, конечно, лучшие куски отдавал моему Джеку, но не обделял и других голодающих. После приёма первой порции Джек всегда бегал вокруг в тщетных поисках – не осталось ли чего у его молодых подруг. Но обычно таких случаев не наблюдалось.

Иногда к нашей уже сложившейся компании присоединялись и другие собаки, обитавшие на соседней стоянке, расположенной за пределами стадиона. Была среди них одна интересная особа женского пола, такая же беспородная, как и все остальные, но с удивительно непокладистым характером. Держалась она постоянно одна, не примыкая ни к каким стаям и группам. Обычно я её видел одиноко стоящую при входе на автостоянку, то ли что-то высматривающую, то ли о чём-то рассуждающую сама с собой. При моём появлении она обычно тоже следовала к месту всеобщей трапезы. Я и ей выделял кое-что за компанию. Первые дни она молча проглатывала полученное и удалялась в свои владения. Но дня через три, очевидно, привыкнув к обстановке, вдруг начала отбирать порции у других собак и, в первую очередь, у маленькой Шины. При этом она молча и совершенно неожиданно бросалась на них, больно кусая и сразу обращая в бегство. Однажды так искусала Шину, что та минут пять визжала и не могла успокоиться, убежав к себе за ограду.

Я вначале пытался вразумить эту нахалку, как надо вести себя в порядочном обществе, но та имела на этот счёт своё собственное мнение. Она молча отходила в сторону, а на следующий день повторяла то же самое. И мне потом приходилось её отгонять во время всеобщего пиршества. Самое удивительное было то, что она делала всё абсолютно молча, не издавая буквально ни звука. Я ни разу так и не услышал, как она лает. Она молча шла, молча стояла поодаль, молча хватала пищу, молча, но жадно ела, молча набрасывалась на других собак, молча отскакивала в сторону, когда я её прогонял из нашего общества, и так же молча, как ни в чём не бывало, приходила на следующий день.

Единственный, с кем она всё же считалась и у кого не решалась отбирать кости, был Джек. Хоть и старый, но всё-таки кавалер, притом таких же, как и она сама, габаритов. Да и расцветка у них была очень похожа. Может быть, они оба были из одного помёта? Но однажды, когда подслеповатый Джек, как обычно, не доглодав кость, устремился на поиски остатков после других промышлявших у меня псов и, уткнувшись носом в землю, рыскал в густой траве, эта псина всё же решилась завладеть остатками его завтрака. Спокойно и тихо, как всегда, она перешла на его место и продолжила пиршество, то ли посчитав, что Джек уже забыл про кость, то ли решив просто утянуть её у старого пса.

И тут я впервые увидел своего Джека в гневе. Его вечно улыбающаяся физиономия вдруг стала грозной, и он набросился на неё со всей своей внезапной яростью. Такого нарушения субординации и порядка здесь ещё не бывало. Каждый пёс строго соблюдал собачьи законы. Надо было проучить нахалку. А та и не думала отступать и, оскалив пасть, молча стала защищать добычу уже как свою собственность. Несколько секунд слышалось лишь щёлканье клыков да бешеное рычание Джека. Та тоже издавала какие-то непонятные звуки. Всё же Джеку удалось уложить её на лопатки, и только после этого он оставил нарушительницу порядка в покое, отобрав и надёжно спрятав злополучную кость. Не знаю, нарушил ли он сам какой-нибудь из собачьих законов, поучая таким образом нахальную даму, но она вполне заслужила это. Вероятно, иные методы убеждения в данном случае были бы просто бесполезны.

Да, Джек никому не хотел уступать своего лидерства в этой части стадиона, в том числе и в отношениях со мною и с моим пакетом. При этом он не бросался на остальных молодых собак, не пытался отогнать их от меня и с места кормления, не кусал их, когда я трепал и гладил каждую по очереди. Он действовал куда более цивилизованными методами – просто отпихивая и расталкивая остальных своей мордой и грудью, всё время стараясь находиться ближе ко мне, чем другие. И особенно он преуспевал в этом стремлении, когда пакет был ещё полон. Но поскольку и другие стремились к тому же, он решил однажды прибегнуть к более радикальному способу утверждения своих персональных посягательств на мою персону. Воспользовавшись тем, что я отвлёкся, повиснув на одном из снарядов, он просто «застолбил» меня, окропив мои брюки противной вонючей жидкостью.

Не знаю, подействовал ли этот приём на остальных собак, но на меня лично – безусловно, поскольку мне потом пришлось изрядно повозиться, отстирывая тренировочный костюм лучшими рекламированными моечными средствами. Но, по-видимому, все эти уникальные стиральные порошки вместе с их убийственной рекламой на такой случай рассчитаны не были, поскольку даже после повторных стирок наша кошка Манька ещё долго принюхивалась к штанам, не понимая, откуда на них мог появиться такой мерзкий запах.

Надо сказать, что она вообще не терпела собак и не могла допустить присутствия ничего собачьего в нашем доме. И смогла успокоиться только после того, как сама пролежала на меченых брюках чуть ли не целые сутки, всё-таки заглушив собачий дух своим намного более приятным кошачьим ароматом, не полагаясь больше на наши людские методы очистки.
Сам же Джек был тогда страшно доволен содеянным. В тот день он ещё неоднократно пытался повторить тот же приём, но уже с другой моей ногой, подбегая каждый раз с новой порцией для усиления эффекта. Но тут уж я был начеку, отстаивая чистоту своих трико и ботинок. Умный пёс быстро сообразил, что не следует всё же переносить свои собачьи повадки в область человеческих отношений и что в противном случае можно остаться на голодном пайке. И довольствовался уже совершённым.

Так и пробегали мы с ним всю зиму и весну 1995 года. Он встречал меня иногда ещё в полной темноте по утрам, но предпочитал всё-таки светлое, дневное время. Да и мне, по правде говоря, дневные пробежки тоже больше нравились. Поэтому наиболее весёлые встречи проходили у нас по субботам и воскресеньям. В эти дни я обычно увеличивал нагрузку, и Джеку приходилось довольно долго кружить со мной по стадиону.

В выходные дни здесь собиралось много народу, и на дорожках находилось всегда по нескольку бегунов одновременно. Каждый бегал в своём темпе. В основном это были пенсионеры. Но приходили и молодые спортсмены, соревноваться с которыми мне было уже не под силу. Они крутили свои дистанции намного быстрее меня и обгоняли нас через каждые три-четыре круга. Мне с этим приходилось мириться. Но вот Джек по своей собачьей натуре не терпел обгоняющих. Видя, что нас обходят, а я почему-то не хочу прибавить темпа, он устремлялся вдогонку за беглецами, норовя задержать их, ухватив за пятки. Те сразу останавливались, оторопев от неожиданности и теряя скорость. Потом доставалось, конечно, мне как хозяину этого «взбалмошного» пса. Что поделать? Но я не хотел от него отказываться. Пробовал вразумить – не получается. У него как бы в крови был заложен ген лидерства, и он всякий раз срывался, несмотря на мои призывы и запреты. С другой же стороны, когда нам удавалось обогнать кого-либо из медленно плетущейся ветеранской гвардии, пёс выражал полное моральное удовлетворение, гордо пробегая мимо отстающего и, повернув голову, лукаво поглядывая на него.

Иногда на стадион приходил довольно резвый молодой бегун, тренировавшийся в беге на 3000 метров. Он всегда бегал по времени и намного быстрее меня. Так что за эти семь с половиной кругов он успевал обогнать меня раза два. Джек, конечно же, не мог стерпеть такого нахальства. С обгоном на один круг он ещё как-то мирился. Но отстать на целых 800 метров – это было для него уже слишком!

Однажды после такого второго обгона он неожиданно рванулся вперёд с намерением схватить наглеца за что-нибудь мягкое повыше пяток и уже хотел было подпрыгнуть, ибо его малый рост не давал ему такой возможности. Однако бегун вовремя почувствовал что-то недоброе и так припустил, отбиваясь одновременно руками и ногами, что пёс мой вынужден был отступить. Но он всё же успел придать спортсмену заметное ускорение, так что тот в нарушение обычной традиции обогнал нас ещё один раз, уже в самом конце своей дистанции.
Джек, естественно, вновь устремился за ним, надеясь повторить манёвр с ускорением; однако парень, оказывается, уже подготовился к нашей следующей встрече. Внезапно он остановился, повернувшись к нам, выхватил из рукава газовый баллончик и прыснул пару раз в сторону моего оторопевшего пса. Потом посмотрел на меня, видимо, желая и со мной проделать аналогичную процедуру. Но мой изнурённый вид и активные попытки вразумить пса всё же несколько успокоили его. Ко всему, он не мог отрицать, что приданное ему Джеком ускорение сыграло определённую роль в установлении им личного рекорда. Так что наш соперник предпочёл отойти в сторону и сесть на скамейку. Мы тоже благополучно завершили свой пробег, в том числе и Джек. Он, правда, чихнул пару раз, не понимая, откуда вдруг такая вонь появилась в воздухе – куда более мерзкая, чем от стоящих поблизости многочисленных машин, к запаху которых местные собаки давно привыкли.

Однако самое большое разочарование на беговой дорожке испытал мой Джек, когда на стадион в один прекрасный субботний день пришёл мой хороший знакомый Геннадий Алексеевич Пименов (кстати, коренной ивановец). Нужно сразу оговориться, что это был незаурядный бегун. Он в свои сорок шесть лет спокойно и даже с большим удовольствием крутил десятку, двадцатку и даже марафон и притом бежал на уровне мировых достижений (в своей возрастной группе). Он ежедневно совершал утренние многокилометровые пробежки, а периодически устраивал ещё и темповой бег для скоростной тренировки и проверки своих возможностей. В тот день он заменил свою обычную субботнюю шестидесятикилометровую пробежку по пригородам Владивостока на двадцатикилометровый бег в скором темпе, укладываясь где-то в пределах часа двадцати минут. (К примеру, свою единственную в ту пору десятикилометровую дистанцию я с огромным трудом одолел за час восемь минут). То есть он бежал в два раза быстрее меня, обгоняя через каждые полтора круга.

В тот день я впервые присутствовал на его длительной тренировке и был рад увидеть её от начала и до конца. Мы с Джеком как раз начинали свою пятикилометровую пробежку, и я надеялся завершить её всё же немного раньше нашего чемпиона. Джек сразу несколько недоверчиво отнёсся к бурному старту моего знакомого, полагая, по всей видимости, что того хватит не более чем на один круг. Однако тот, достав нас уже минуты через три, и не думал сбавлять темп. Я своевременно уступил ему бровку, пропуская вперёд. Но вот Джеку такая манера бегать и вызывающая, по его мнению, дерзость соперника была явно не по нутру. Так быстро нас ещё никто никогда не обгонял. И такого позора нельзя было терпеть даже от хорошо знакомых людей. Поэтому, чуть только Гена вышел вперёд, Джек рванулся за ним быстрым галопом, призывая и меня последовать в том же темпе. Однако видя, что я безнадёжно отстал, вернулся ко мне на прежнюю позицию, запыхавшийся, но всё-таки довольный, что хоть он не потерял наш спортивный престиж. Я тоже немного прибавил, и мы с Джеком продержались теперь уже почти два с половиной круга.

Как только Геннадий Алексеевич приблизился метров на тридцать, я взял Джека за шею и отошёл с ним уже к самой наружной части стадиона. Гена пронёсся мимо, всё увеличивая скорость. Нет, такого пёс явно не в состоянии был вынести. Его собачий инстинкт подсказывал ему, что в лице этого незнакомого скорохода мы столкнулись с незаурядным соперником, незаурядным даже для их собачьей братии. И он вырвался из моих рук и, несмотря на мои грозные окрики, понёсся вслед за чемпионом. Но тот, не желая терять драгоценные секунды на беседу с этой навязчивой собакой, решил просто прибавить ходу, и Джек уже не в состоянии был к нему приблизиться. Он сделал несколько безуспешных попыток ухватить беглеца за заднее место и даже прыгнул несколько раз с целью ускорения. Но эффект оказался такой же, как у тех жёлтых псов в погоне за Маугли. Поэтому, несколько обескураженный, пёс вновь вернулся ко мне с явным намерением немного передохнуть и уж на третий заход дать настоящий бой этому непонятному бегуну. Чувствовалось, что такая игра начинала ему всё больше нравиться.

Но тут уж я категорически воспротивился его намерениям. Пришлось сойти с дистанции и отойти к месту приёма пищи. Джек, конечно, не мог пропустить это наиважнейшее мероприятие и сразу забыл и о чемпионе, и о соревновании. Неплохо перекусив (так как других собак вблизи не было, и вся порция досталась только ему), он подождал, не пойду ли я домой, и, видя, что я задерживаюсь, побежал решать собственные собачьи проблемы. Обычно же после занятий он провожал меня за стадион до дороги. Но перебегать через автостраду было опасно, и я всегда отправлял его назад. Так и закончилось соревнование с чемпионом нашим полным фиаско, и при следующей встрече с ним Джек уже не пытался его преследовать, выбирая для себя менее быстрые объекты…

Да, Джек был самым весёлым и жизнерадостным из всех знакомых мне псов. Это был типичный сангвиник (с точки зрения наших человеческих характеров). Удивительно компанейский и всегда стремящийся к контакту с людьми и с собаками, любящий поиграть и порезвиться, несмотря на солидный уже возраст, избегающий обычных собачьих ссор, не переживающий долго относительные неудачи, быстро сходящийся с новыми знакомыми и, вероятно, так же легко расстающийся с ними, он весело шёл по своей собачьей жизни и явно не испытывал в ней видимых неудобств, несмотря на отсутствие постоянных хозяев. Он сам находил себе друзей и весело проводил время с такими же, как и он, полубездомными собаками с автостоянки. Возможно, он и привязался ко мне в связи с отсутствием хозяина, отведя мне роль своего приятеля и старшего покровителя... Как-то он живёт там сейчас? Нашёл ли себе новых друзей среди бегунов этого стадиона или же целиком переключился только на собачьи игры, быстро забыв о нашем знакомстве – как легко прощаются с прошлым все сангвиники?.. Я же продолжаю помнить о нём, как и обо всех других, хорошо знакомых и привязавшихся ко мне животных. Продолжаю помнить и грустить ещё об одном светлом, но быстро прошедшем периоде в моей жизни.

               



                ЛОТТА

С этой могучей красавицей мы познакомились после переезда на улицу Громова в районе Луговой во Владивостоке. Она вместе со своей хозяйкой обитала этажом выше и часто приходила к нам в гости. Это была огромная собака – помесь дожихи и водолаза, массой, наверное, за 90 кг, – чрезвычайно добрая и ласковая и вдобавок очень игривая. Звали её Лотта. Хозяйка обожала её и всюду брала с собой на ближние прогулки. Лотту очень любили маленькие дети, обступая со всех сторон на улице, норовя погладить, поласкать и получить в ответ такую же порцию собачьей ласки. Дворовые собаки – домашние и недомашние – её уважали и не пытались стать на дороге. Лотта же из всех видов собачьих отношений, на мой взгляд, предпочитала только игру и весело носилась в общем собачьем хороводе, когда хозяйка отпускала её с поводка.

Я почти никогда не видел Лотту рассерженной. В случае необходимости она всегда могла постоять за себя, задав хорошую трёпку любому, вставшему на пути агрессору. Однажды я был свидетелем этого. Какой-то здоровенный, похожий на овчарку, пёс, видимо, не выполнил её указаний и разлёгся на дороге, мешая общесобачьим играм. Лотта просто спокойно взяла его за шкирку, несколько секунд повертела болтающимся в полном бессилии телом в разные стороны и чуть-чуть (всего метра на три) отбросила со своей дороги. Псина даже и не думал сопротивляться, распластавшись на пыльной земле. Сделала это красавица так легко и грациозно, как делала наша овчарка Джильда с незнакомыми котами, надумавшими вдруг прийти в гости к нашей молоденькой Муське.

В том, что Лотта обладала феноменальной силой, я неоднократно убеждался, играя с ней у нас дома. Отобрать у неё мячик или палку было абсолютно невозможно. Если бы это происходило на улице, игрунья крутила бы моими семьюдесятью килограммами как той бедной собачарой. Но дома мне сразу приходилось уступать ей во всём, только показывая свои намерения к сопротивлению. Во время игры Лотта клала на мячик лапу или голову, и поднять или сдвинуть эту тяжесть с места уже не представлялось возможным. Для того чтобы продолжить игру, она подымала голову и отворачивала её в сторону, показывая, что совсем забыла про игрушку. Но как только я или кто-то другой, даже хозяйка, приближал руку к предмету, – молниеносно хватала его и отворачивалась в сторону. Конечно, можно было бы быть расторопнее и успеть ухватить тот же мячик или палку. Но я опасался, что её огромная башка в защитном порыве может долбануть мою собственную голову, и от последней тогда уж точно ничего не останется. И я просто делал вид, что пытаюсь её поймать и отобрать мячик. Пробовал порой сдвинуть шалунью с места, но это была совершенно бесполезная затея – Лотта стояла, как скала, не уступая ни дюйма моему напору. Бывало, во время игры она входила в раж и даже тихонько рычала, показывая, что сердится, охраняя своё добро. Но тут же отбегала от меня, демонстрируя желание поиграть в догонялки. Как-то мне удалось изловчиться и наступить двумя ногами на палку, с которой мы в тот раз забавлялись. Так ей не составило никакого труда приподнять меня вместе с палкой и чуть не опрокинуть на пол.

Да, подобные игры она, безусловно, любила. Любила она и ласку, особенно когда её гладили или чесали за ухом. Но гладить и чесать приходилось достаточно интенсивно, хотя и нежное поглаживание она принимала с должным удовольствием. Лотта не противилась и иным элементам классического массажа – в виде похлопываний и даже поколачиваний её крутой спины и боков, – возможно, просто из уважения к нам – её друзьям и близким.

Благодаря мягкости своего характера Лотта, по-моему, лояльно относилась даже к кошкам. Правда, её противостояния чужим котам я не видел, но к нашей Маньке она относилась спокойно – не то что с уважением к её полудикой «камышовой» натуре, а просто как к существу, близкому её добрым знакомым – в нашем лице. Приходя к нам в гости, Лотта просто не обращала на Маньку внимания, спокойно проходя мимо неё в комнату или на кухню, где стояла Манькина миска с едой. Этот предмет Лотта уважала больше всего в наших довольно обширных трёхкомнатных хоромах и всегда старалась украдкой, когда хозяева были заняты разговорами, проникнуть сюда и слизнуть остатки кошачьих деликатесов. И никакие наши внушения и призывы к воздержанию не давали нужного эффекта. Каждый раз всё повторялось снова и снова.

Увидев в первый раз такое нахальство, Манька даже опешила, но приняла позу гостеприимной хозяйки, отойдя в сторону. Так было и в последующие несколько визитов соседей. Но в конце концов такая бесцеремонность и невоспитанность соседки (да ещё собаки!) ей, очень воспитанной кошечке, стала надоедать, и Манька решительно встала на защиту своих съестных припасов. Несколько раз во время очередной трапезы она поддавала лапой, но без когтей, по задней части великанши. В следующий раз попыталась сделать это «по мордам», но Лотта вовремя отвернулась и в недоумении отправилась в большую комнату, чтобы принять личное участие в общих развлечениях. Но, видимо, и этот урок не пошёл ей на пользу, и на следующий день она ещё быстрее устремилась на кухню, пока хозяйка занималась разговорами в коридоре. Манька же в этот момент сидела на телевизоре и даже не пыталась пресечь очередное ограбление. Наша красавица действительно была очень умной и воспитанной кошечкой и знала, как вести себя по отношению к лицам, приходящим в гости. Правда, то, что это была собака, несколько смущало её, привыкшую на улице по-настоящему дубасить всех бродячих и небродячих собак, в том числе и здоровенных овчарок. Но Лотта же была «своей» собакой, и к ней следовало относиться с должным уважением. И Манька при её приходе чаще всего сразу забиралась повыше, на телевизор, и оттуда созерцала происходящие внизу события.

Резко изменились их кошачье-собачьи отношения, когда у Маньки появились котята. Хотя они были ещё очень маленькие и находились в другой комнате, куда гостья обычно не входила, молодая мамаша сразу показывала при появлении собаки, кто здесь настоящий хозяин и как собачьему племени полагается вести себя в подобных обстоятельствах. Лотта чувствовала, что предупреждения уже серьёзны, и старалась вести себя более сдержанно: не носилась с мячом по комнате, не приближалась к запретному и охраняемому объекту в виде коробки с котятами и даже не устремлялась сразу в кухню, к вожделенной Манькиной плошке. Однако в какой-то день её натура всё-таки не выдержала испытаний, и она крадучись пробралась в кухонное заведение, откуда, кстати, исходили весьма аппетитные запахи.

В этот единственный раз Манька бросилась за ней и встала на защиту своего достояния. Молча пошла навстречу Лотте, как она всегда делала, нападая на собак, устремила свирепый взор на неё и, видя, что Лотта медлит в нерешительности, использовала свой особо эффективный и пугающий всех собак приём – бросилась на огромную собачью морду. Лотта успела отвернуться (что в этой ситуации обычно делали и другие собаки), а Манька впилась когтями – видимо, только для некоторой острастки – в подставленный незащищённый бок собаки и на какое-то время повисла на нём, продолжая гневно и по-прежнему молча смотреть в сторону огромной пасти. Пасть, к счастью, в тот раз не раскрылась, а я успел снять наездницу с недоумевающей великанши и сделать храброй кошечке увещевание и разъяснение – что не стоило так поступать по отношению к нашей общей доброй знакомой. Но, видимо, Манька осталась при своих убеждениях и даже не захотела в тот раз прыгать на телевизор, а пошла в соседнюю комнату охранять своё кошачье семейство. Лотта же, хотя и обиженная на негостеприимную хозяйку, всё же слопала Манькин ужин и долго выпрашивала у старших членов семьи добавки, положив голову на кухонный стол и глядя просящими глазами на деликатесы, предназначенные уже для нашего семейного питания.

Но как бы ни была Лотта добра и терпелива к проделкам маленьких четвероногих, в отдельных случаях всё же ставила их на место. Так произошло однажды и с нашей Манькой. Обе красавицы очень любили гулять и довольно часто встречались на прогулке друг с другом. Лотта обычно бегала без поводка неподалёку от хозяйки, а Манька прогуливалась на спине у нашей мамули – для определённой безопасности – и лишь изредка спускалась на землю для своих кошачьих надобностей. С незнакомыми собаками она предпочитала объясняться опять-таки молча сверху, лишь чуть приспускаясь с маминого плеча книзу и поддавая лапой по мордасам не в меру любопытной собачьей особе. Обычно вокруг сновало много местной детворы – с мамашами и без мамаш, слышались визг, крик, смех. Вместе со всеми гуляли и подружки нашей внучки Оленьки.

В какой-то момент Маньке, видимо, показалось, что Лотта не очень любезно обошлась с кем-то из малышей, оттолкнув его своей массой в сторону. Это возмутило нашу красавицу и особенно то, что Лотта даже не извинилась – не повернулась и не лизнула малыша в знак раскаяния. Манька тут же спрыгнула со своего движущегося постамента, в несколько прыжков нагнала великаншу и стала лапами поддавать ей сзади – мол, «Прекрати носиться и не толкай наших друзей – уже не маленькая, соображать должна! Вон какая вымахала!» Лотта остановилась, поражённая дерзостью этого маленького существа, и вместо того, чтобы бежать наутёк, как обычно делали в такой ситуации другие собаки, повернулась, раскрыла огромную пасть и … «проглотила» Маньку, и так здорово «проглотила», что наружу остался торчать и вертелся в разные стороны один лишь пушистый кошачий хвост. Пока испуганная хозяйка и наша мамуля подбегали к месту трагедии, Лотта просто выплюнула Маньку на землю и потрусила дальше, своей дорогой. Может, в иных ситуациях она и не прибегла бы к такому позорному для Маньки способу морально-физического воздействия, но тут кругом были люди, были другие собаки, и она решила на этот раз не терять своего собачьего достоинства в глазах большого количества свидетелей.

Маньке, конечно, был дан хороший урок, и больше после случившегося она к Лотте не приставала с нравоучениями. На других же собак обрушивалась с ещё большим ожесточением – видимо, в отместку за своё позорное поражение… В тот же раз, выплюнутая, она срочно вернулась на плечо своей сердобольной хозяйки и целый час отмывалась от противной собачьей слюны, покрывшей её с лап до головы…

Вот такова была наша Лотта-«бегемотта» – умная, добрая, ласковая, всеми любимая, но особенно обожаемая своей доброй хозяйкой. Как дальше развивались её отношения с нашей семьёй, с подросшей внучкой, а также с Манькой, было уже вне поля моего зрения. Хотя вряд ли что могло особенно измениться в её поведении в последующие годы. Любовь и доброта не иссякают с возрастом, оставаясь с нами на всю жизнь, – со всеми, кому эти качества дарованы Богом.




                ДЕРЕВЕНСКИЕ СОБАКИ

В деревнях испокон веков водилось много собак. И сейчас они обитают чуть ли не в каждом втором дворе. Я часто встречался с ними во время моих походов по лесам в Ивановской области. Вначале псы облаивали меня, как и всех других непрошенных путешественников. При частом же посещении деревни они привыкали ко мне и либо не обращали на меня внимания, либо становились друзьями.

Чаще всего мои маршруты проходили через деревни Голяково и Горшково. В Горшкове ещё в середине семидесятых годов к нам с ребятами привязался один беспородный пёс и часто сопровождал нас в наших походах. Мы тогда ходили по правому берегу Востры на вырубки за малиной. Это было довольно далеко - километрах в трёх от деревни. Но пса это расстояние не останавливало. Пока мы собирали ягоды, он занимался своими делами, в том числе, ловлей мышей. Здесь, на вырубке, их было более чем достаточно. Пёс быстро находил их норы, разгребал лапами, непрерывно принюхиваясь, и ждал, когда мышь выскочит на поверхность. Тут он почему-то не хватал её сразу, а становился на задние лапы и сверху бросался на свою жертву. Случалось, что и сама жертва норовила броситься на него, подпрыгивая снизу и громко пища для устрашения. Получалось - кто кого перепрыгает. Чаще, конечно, побеждал пёс. Но бывало, мышке удавалось ускользнуть, скрывшись в каком-то запасном убежище.

Вероятно, такой вариант охоты (с подпрыгиванием) и представляет собой типичное мышкование у лис и собак. Но почему они выбрали именно такой вариант, и в чём его преимущество? Почему бы не схватить жертву сразу в пасть, как это делают кошки?.. Безусловно, какой-то скрытый смысл в такой форме движений всё же есть. Интересно, что пишет об этом Брэм?.. Попадались в этих местах и очень крупные мыши. Так что псу мясной пищи было вполне достаточно. Возможно, он ходил сюда и один. Однако в мальчишеской компании всё-таки было куда интереснее!

В Голякове (на полпути от Ломов к Горшкову) было пять или шесть собак - средних размеров дворняжек, но весьма голосистых. Обычно все они с раннего утра лежали на дороге или на лужайках перед своими домами в ожидании каких-либо событий. Поэтому всегда приходилось готовиться к встрече с ними. Можно было, конечно, обо-гнуть деревню по окружной тропинке, но тогда пришлось бы терять минут десять-пятнадцать. Поэтому я предпочитал идти напрямик, прихватив на всякий случай в пакет несколько камушков для острастки особенно ретивых в случае необходимости. Однако предпочитал всё же мирное решение всех спорных вопросов.

Среди всей этой собачьей братии выделялся чёрный молодой пёс, которому я иногда давал понюхать что-либо вкусненькое. И он никогда не пугал меня своим лаем, а стоял с вопросительным видом, ещё издали завидев моё приближение.

Встречал он меня на середине улицы (у порога своего дома) и всегда провожал до околицы. Если он получал от меня что-либо съестное, то проводы были более длительными. А несколько раз он добежал со мной до самого Горшкова, навещая там своих знакомых собратьев. По-видимому, и те частенько ходили в гости к своим ближним соседям. При таком эскорте со стороны Чёрного мне можно было не опасаться других псов, так как те по каким-то собачьим законам сразу признавали меня за своего, и тоже выходили навстречу с просящим видом.

Однажды у меня почему-то не оказалось с собой ничего съестного. Пришлось разочаровать ожидающих подачки дворняг, в том числе, и моего знакомого. Последний был несколько удивлён нарушением приятных традиций и даже не стал осуществлять ритуал сопровождения. Ну, что ж, не каждый день коту масленица! Иду спокойно дальше, дохожу до крайних домов. И вдруг ощущаю, что кто-то сильно ткнул меня в заднее место. Оборачиваюсь и вижу Чёрного. Стоит и ухмыляется, открыв пасть, будто говорит: "А я ведь мог не только носом ударить, но и ухватить больно! Так что знай, и в следующий раз не забывай положенного!.." Вот такие они, эти деревенские собаки. Берут свою долю с прохожих, будто проходной взнос. А иначе ходи по окольной дороге...

В один из наших (с сыном) отпускных сезонов в этой деревне вдруг появился ещё один, совершенно неожиданный агрессор. Это был здоровенный индюк, обитавший в одном из дворов и яростно охранявший свою территорию. Только почему-то территорией этой он считал не только свой двор, а всю деревенскую улицу. И как только какой чужак появлялся у околицы, тот был уже здесь, весь красный от злости, яростно тряся головой и непрерывно издавая клокочущие от гнева звуки.

Надо сказать, что стоило ему выбежать на улицу, как всё живое (за исключением привязанных к кольям коз и коров) моментально исчезало оттуда, и индюк шествовал по дороге в гордом одиночестве. Он с грозным видом приближался к непрошенному гостю, норовя ухватить его за ноги. Клюв и лапы у него были весьма внушительных размеров, вызывая уважение, вероятно, не только у нас, но и у соседских собак, которые срочно скрывались за своими плетнями, не желая случайно оказаться на его пути. Мы же невольно ускоряли шаг, прикрывая нижние части тела сумками и пакетами, пока он сопровождал нас через всю улицу. Завершив свой ритуал и убедившись, что все недруги выдворены за пределы владений, он так же гордо возвращался в свою обитель, продолжая по ходу ворчать на всех и на всё.

Да, с таким характером трудно ужиться. Не зря даже компанейские куры от него отвернулись. Но он, по-видимому, не страдал от одиночества, наслаждаясь своим моральным превосходством над окружающими, возможно, даже и над своими хозяевами, пока те в один прекрасный день не доказали ему обратное. Ибо к осени он внезапно исчез и больше уже не появлялся.

Жили собаки и на сторожке, в хижине местного лесника, расположенной на краю горшковского поля, у самого леса. В середине восьмидесятых меня там чуть не покусала одна маленькая злобная шавка, на которую я вначале и не обратил внимания. Прохожу как-то мимо их дома по дороге. Вижу - выходит из ворот дворняжка. Движется медленным шагом, обходя меня сбоку, и всё делает молча. Но только смотрит как-то неприветливо. Неподалёку стоит её хозяйка и наблюдает за сценой.

Я иду с одной сумкой и в данный момент без палки. Вижу, что собака, вроде бы, спокойно прошла мимо меня и направляется в сторону своей хозяйки. Всё тихо, мирно. Но что-то всё же мне в её поведении показалось подозрительным. Поэтому я на всякий случай опустил сумку до земли, прикрыв ею сзади свои ноги. И в ту же самую секунду сумку прямо-таки рвануло из моих рук. Так и есть, это её работа. Моментально поворачиваюсь и ногой отгоняю зловредную псину. Она нехотя отпускает сумку и медленно отходит в сторону, поглядывая на меня злющими глазами. Вот-вот вновь бросится. Хватка, чувствуется, мёртвая. Даром, что такая малявка. И отогнать-то нечем, одна сумка в руках. Замахиваюсь голой рукой и иду на неё. Та нехотя отступает.

- Что это она так разъярилась? - спрашиваю у хозяйки.
- Да она всегда так, - отвечает хозяйка. - Вот намедни мужика покусала. Целый клок из ноги выдрала. В больницу отправили.
- А чего же вы её отпускаете? Привязывать надо.
- Больно надо, привязывать. Пускай себе гуляет. Меньше хо¬дить будут тут всякие...
"Да, - думаю, - хорошо мыслит бабуся. Им спокойнее, а другие по больницам валяются. Всё это плохо кончится!"

Так оно и случилось, в конце концов. Как я узнал впоследствии, собачонке этой не суждено было долго жить на этом свете. Она ещё не раз кусала прохожих, и один из пострадавших стукнул её в сердцах чем-то более тяжёлым, чем моя сумка. Чуть было и хозяевам не досталось.

Вот тебе и маленькая шавка! Из моей кожаной сумки целый клок выдрала! Как это я мог оставить её сзади, понадеявшись на её малые габариты, на смирный вид и на присутствие хозяйки... Хозяева, оказывается, тоже разные бывают и не всегда одёргивают своих сторожей. А иные, видимо, испытывают и удовольствие от подобных проделок своих животных...

В девяностых годах у той же самой сторожки я встретил уже других собак. Здесь теперь обитала какая-то чёрная дворняжка и молоденький, но уже достаточно крупный колли. Они всегда встречали меня лаем. Но у меня при себе была хорошая палка и несколько предметов более дальнего противодействия. Поэтому большой опасности от встреч с ними для меня не было. Надо было просто быть повнимательней и избегать их неожиданного нападения.

Обычно дворняга провожала меня с лаем метров на пятьдесят от дома, держась, однако, на почтительном расстоянии. Колли вторила ей откуда-то из-за забора. Но однажды, когда я шёл, осмелев, уже у самой ограды, эта рыжуха неожиданно понеслась в мою сторону и перескочила через невысокую плетёную изгородь. Я приготовился к встрече сразу обеих, не забывая об их возможных хитростях. Но чёрный оставался на прежнем от меня удалении. Колли же бежала, дружелюбно помахивая хвостом, и, видимо, с добрыми намерениями. Приблизившись, замедлила шаг и даже пригнулась к земле в нерешительности, но всё же подошла вплотную и лизнула вытянутую мною руку в знак будущей дружбы. Я погладил её, потрепал по холке и дал кое-что из своего завтрака. Дружба была завязана. Эту красавицу я мог больше не опасаться.

Запомнилась мне ещё одна встреча с собакой, произошедшая в глубине леса, за сторожкой. Тогда меня облаял какой-то плюгавень¬кий рыжий противный пёс. Я как раз отдыхал, сидя на стволе пова¬ленного дерева. Поманил пса к себе. Тот недоверчиво приблизился, но продолжал тявкать. Дал ему кусочек хлеба, тот слопал. Дал ещё, уже с маслом. Слопал с большей жадностью. Положил кусочек поближе. Боится, но всё же схватил и ещё пуще залаял, да злобно как-то. Будто требует от меня ещё чего-то. Дал ему остатки завтрака. Тот сожрал и уже совсем лаем залился. И даже бегать вокруг меня начал с угрозами. Никакой благодарности! Ну и характер! Чего же эта псина от меня хочет! Здесь, в лесу, на нейтральной территории! Настоящий нахал. Скорее, даже наглец. Ведёт себя как разбойник на большой дороге. Только вот добычу не по зубам выбрал. Ну, пусть себе лает.

Я встал и пошёл своей дорогой. А этот чёрт за мной увязался. Крутится вокруг, сзади забегает, беспрерывно злобно тявкает, никаких слов не понимает. И, в общем, чувствует себя полным хозяином положения, окончательно осмелев после моих подачек. Вот и корми таких! Только наглее становятся. Пришлось напомнить ему, кто всё-таки здесь хозяин, да и о том, что к человеку следует относиться всё же с большим уважением. Он сразу понял. Убежал на почтительное расстояние, потявкал издали и куда-то скрылся.

Впервые я встретил такого неблагодарного пса. Даже настроение испортилось. Собаки обычно всегда чувствуют добрые отношения, и у меня с ними почти никогда не бывало конфликтов после встреч подобного рода. Как я узнал впоследствии, такая манера поведения была у него в характере. "Маленький, да шибко вонючий!" - так охарактеризовали мне его деревенские мальчишки. Жил этот пёс, оказывается, в Горшкове, у новых, недавно отстроившихся хозяев. Это я узнал уже на обратном пути, когда возвращался дорогой через деревню. Только подхожу к крайним домам со стороны леса, а этот чёрт несётся в моём направлении и опять остервенело лает. Тут уже были его владения, и он смело начал крутить вокруг меня свою карусель. Я уже знаю после случая у сторожки возможности таких шавок, поэтому отгоняю пса палкой. А тут смотрю, ещё один спешит ему на помощь. Такой хоровод вокруг завели, что еле успеваю оборачиваться. Не болела бы спина, быстро бы достал кого-нибудь. Тут же ни повернуться, ни побежать невозможно. К тому же вблизи ни камней, ни палок не видно. Одна травка растёт. Пришлось отступить и сесть на скамеечку перед домом, обезопасив тем самым себя сзади. А псы продолжают рядом крутиться, чувствуя мою беспомощность.

Я отдохнул минут десять. Пора было и двигаться, так как времени до автобуса оставалось в обрез. Псы, к тому времени, устав лаять, разбежались по задворкам. Осторожно подымаюсь и с оглядкой иду вперёд. А они тут как тут. И вновь с двух сторон бросаются. Приходится крутиться и отбиваться - сзади сумкой, спереди и с боков - палкой. К счастью, в этот момент по улице проезжала легковая машина. И я, воспользовавшись некоторым замешательством собак, раздумывавших, какой объект атаковать в первую очередь, быстро устремился к моему злостному врагу, стоявшему в этот момент ко мне боком. Тот успел отскочить, но налетел на своего дружка, пробегавшего рядом и устрашавшего машину. Последний не ожидал такого от своего собрата и, потеряв равновесие, кубарем покатился по лужайке. Полагая с перепугу, что это я его настиг и творю своё возмездие, он завыл от ужаса и со всех ног устремился к своему двору спасать свою шкуру. Главный задира тоже сразу потерял свою былую храбрость и потрусил к своему дому. Я же, хоть и остался победителем, поспешил скорее покинуть всю эту опасную зону. Но на противоположном конце улицы всё было тихо, и я смог спокойно следовать до Голякова с уже знакомыми мне псами во главе с чёрным приятелем.

В последующем я ещё пару раз встречал своего недруга, когда тот путешествовал вдали от своего дома. Но он больше не приставал ко мне, очевидно, помня своё бегство. Но почему так неприветливо встретили меня горшковские собаки? Откуда вдруг такая антипатия? Второй-то пёс, уж ладно. Он действовал просто за компанию. И по виду - не злюка. И морда приятная. Да и сразу понял, что не тем занимается. Но вот первый! Откуда такая дерзость? От горшка два вершка, а какой гонор! Что у той Моськи из басни Крылова. Не зря, значит, такие в басни попадают. Встречаются же такие типы на свете и портят настроение окружающим, утверждая свой авторитет...

А среди нас, людей, разве нет таких?! У нас и почище бывает с нашими-то людскими законами. Собаку хоть припугнуть можно. А здесь, случается, приходится слушать и терпеть. Или басни писать, как дедушка Крылов... Среди собак, однако, такие типы встречаются в виде исключения. В их среде отношения проще и порядочней. В основном - это дружелюбная и миролюбивая собачья братия, неплохо знающая свои обязанности и не слишком кичащаяся своими правами. Они не прочь завязать знакомство, и прогуляться, и поиграть вместе с тобой, и даже стать тебе приятелем и верным другом, платя добром за добро. Ну, как их не любить за всё это?!. А таких вот маленьких злюк учить надо и вовремя ставить на место. Добрых слов они, по-видимому, просто не понимают, и доброго отношения тоже... Всё как среди людей...




                ОДИЧАВШИЕ СОБАКИ

Заметки о таких собаках стали появляться на страницах газет и журналов в семидесятые годы. Были даже солидные научные статьи на этот счёт, написанные специалистами. Появление и всё большее распространение таких полудиких собак в лесах нашей среднеевропейской зоны вызывало не только интерес, но и беспокойство жителей окрестных сёл и деревень, так как периодические набеги этих умных и чрезвычайно организованных животных начали уже наносить вред колхозным стадам и частным владельцам. В некоторых районах собаки стали объединяться с волками, и тогда положение становилось ещё более серьёзным. В статьях анализировались причины появления этих агрессоров, возможные последствия их деятельности для лесов и для общества, методы борьбы с ними и... - первые разочарования в этом.
Последнее десятилетие я не встречал публикаций на эту тему. Возможно, это было связано с резким сокращением числа публикаций вообще в связи с нашими общими экономическими трудностями. А, возможно, к середине восьмидесятых годов и произошли какие-то существенные изменения с распространением и активностью полудиких собачьих стай. Но вопрос этот так и остался открытым.

Каких-либо сообщений о появлении и проделках этих агрессоров в пригородных лесах Владивостока и в Ивановской области, где я часто проводил своё свободное время, я тоже не обнаружил. Вместе с тем мне неоднократно приходилось сталкиваться с полудикой собачьей братией во время прогулок как под Владивостоком, так и в окрестностях Иванова, и довелось познакомиться с некоторыми особенностями их поведения.

Во Владивостоке я часто встречался с ними в районе лесного массива бухты Патрокл, на южной окраине города. Первые собачьи своры обнаружились здесь ещё в конце семидесятых годов. Они не казались мне большими, и состояли из пяти-шести особей обоего пола. Возможно, тогда собаки просто временно собирались здесь на свои собачьи сходки и весело проводили время, убегая от своих домашних обязанностей. Нагулявшись вдоволь, они возвращались к своей домашней конуре в ближайшие микрорайоны, либо на расположенные по соседству небольшие хутора. По крайней мере, зимой, я их в этом районе не видел, хотя посещал эти края довольно часто, совершая тренировочные пробежки.

В летнюю же пору в лесу я сталкивался с ними тогда неоднократно. Они располагались где-либо в укромном уголке, тихо решая свои собачьи вопросы, и при моём приближении не выражали агрессивности. Часто я даже не мог их рассмотреть в густой траве, так как они моментально исчезали, не давая к себе приблизиться. Иногда они убегали почти бесшумно, иногда предупредив меня предварительно лаем о своём здесь присутствии. А затем только слышался удаляющийся шелест травы и кустов в нескольких точках, и всё быстро стихало.

Бывало, собаки сами на меня наталкивались, когда я тихо сидел или загорал на солнечной поляне, скрытой среди кустов. Животные всегда успевали учуять меня заранее, метров за двадцать-тридцать и тут же сворачивали в сторону, иногда тоже подавая голос возмущения в связи с тем, что я разлёгся на их пути.

С середины восьмидесятых количество собак в этом районе стало заметно увеличиваться, и мне казалось, что здесь обитала уже не одна собачья стая. Изменилось и их поведение. Они стали устраивать систематические облавы на расплодившихся в этих местах фазанов, а, возможно, и на какую иную живность. В лесу всё чаще стали появляться явные следы их кровавых пиршеств в виде кучек фазаньих перьев, разрытых нор и т.п. А несколько раз я лично был свидетелем отдельных эпизодов такой фазаньей охоты. При этом орудовала всегда большая свора. Возможно, для этой цели собаки объединялись, собираясь в одно место сразу из нескольких соседних стай. По крайней мере, шум от их движения в этих случаях стоял такой, будто их было более десятка.

Собаки в своей охоте использовали тактику загона, когда несколько особей прячутся где-то в кустах, а вся свора движется широким фронтом, охватывая значительную часть сопки и загоняя жертву в нужную точку. Фазаны почему-то крайне редко подымаются в воздух, предпочитая скрываться шагом. Не знаю, как они могут при этом убегать от быстрых собак, но, по-видимому, это им всё-таки удаётся. Возможно, при быстром движении собаки просто не успевают их заметить в густой траве и кустах. Но кое-кто всё же попадает в их ловушку. Финал одного такого эпизода мне однажды удалось наблюдать.

Я был на тропинке, когда услышал вверху, на склоне сопки, уже знакомое мне шуршание в нескольких местах, быстро перемещающееся в моём направлении. Я присмотрелся внимательнее и увидел двух псов тёмной масти, довольно больших размеров, стоящих в напряжённых позах метрах в тридцати от меня. Всё внимание их было устремлено вперёд, по направлению к движущимся в траве животным. До последних было ещё не менее пятидесяти метров. Я сразу не смог понять смысла их ожидания, но остановился, наблюдая, чем же это всё кончится.

Внезапно оба пса напряженно вытянулись и одновременно рванулись вперёд, а за ними, немного дальше, за кустами, послышалось такое же движение. В ту же секунду раздался громкий птичий крик, и огромный петух, с шумом ударяя по кустам крыльями, поднялся в воздух и взлетел на стоящее неподалеку дерево. Несколько собак окружили его, а остальные пронеслись дальше, вниз по склону сопки, очевидно, преследуя другую добычу. Петух продолжал истошно орать от ужаса, и при моём приближении решился на дальний полёт. Оставшиеся собаки последовали за ним, преследуя его буквально по пятам.

Не знаю, чем всё завершилось в данном эпизоде, но организация действий у собак чувствовалась отменная. И засада, и загон широким фронтом, и разделение на две группы. Как они могли додуматься до всего этого! Неужели, инстинкт охоты передался у них через сотни поколений домашних животных?! Иначе, кто бы мог научить их собираться большой стаей для подобной облавы и делать всё так последовательно и организованно? При всём этом операция осуществлялась тихо - без рычания и лая. Возможно, когда я ранее несколько раз попадался в лесу на их пути, они тоже занимались подобной охотой, заарканивая меня в свои сети вместо фазанов. Только такая добыча оказалась им не по зубам, и они уже лаем выражали своё неудовольствие.

Да, в лесу я видел их чаще в движении. Двигались они обычно легкой рысцой, а иногда переходили и на галоп, причём все разом, и без всяких звуковых сигналов друг другу. Места для охоты, а также дичи тут было вполне достаточно. Покрытое дубовым лесом и густым кустарником пространство занимало территорию трёх огромных сопок, протяжённостью по периметру километров восемь-десять. Фазаны обитали по всей этой площади, кочуя, по-видимому, с места на место. Их предупредительные резкие крики постоянно слышались, то здесь, то там. Но, по-моему, предупреждали они только о появлении двуногих посетителей. При движении же собачьих свор подобных сигналов я ни разу не слышал, хотя долго следил за действием собак во время такого рода охоты.

Во второй половине восьмидесятых количество собак здесь настолько увеличилось, что приходилось устраивать облавы и на них самих. Об этом рассказывали жители соседних хуторов и знакомый лесник, всегда ходивший по лесу с огромной палкой для защиты от возможных нападений с их стороны. И такие попытки, по его словам, иногда случались, когда свора была почему-то не в духе. Действительно, эти стаи становились уже опасными и для человека. В них появились могучие представители собачьей породы - внушительных размеров полукровки. Ко всему, они стали приносить и обильное потомство, выводя его прямо здесь, в лесном массиве.

Я неоднократно по весне находил на южных склонах сопок выводки ещё слепых щенят, лежащих прямо на голой земле, в небольших ямках, вырытых мамашами. Не знаю, сколько из них выживало, но они выглядели достаточно бодрыми и активными. А к осени собачьи стаи существенно увеличивались. Последний раз я встретил стаю в девять или десять особей, среди которых было три здоровенных пса. Это было незадолго до моего отъезда из Владивостока - весной 1995 года. Они, как всегда, прочёсывали одну из сопок и только прибавили ходу после моего окрика.

По-видимому, эти дикари были грозой для домашних животных, в том числе и для собак соседних хуторов. По крайней мере, мой Бим панически боялся их и, увидев или услышав свору, припускал домой со всех ног, поначалу даже в моём присутствии. Вместе с Мишкой (здоровенной овчаркой) он был смелее. Оба вставали в стойку и успокаивались только тогда, когда вся стая скрывалась с глаз.

Непонятно, как при таком количестве собак и их непрерывной охотничьей деятельности в сравнительно небольшом лесном массиве, фазанам всё-таки удавалось сохранить своё поголовье. Ведь, по идее, собаки должны были бы уничтожить, по меньшей мере, все яйца, либо молодые выводки, которым трудно было от них спрятаться. Но, на удивление, птицы жили, и из года в год их становилось, по крайней мере, не меньше. Значит, находились всё же какие-то скрытые ресурсы их выживания.

В наших владивостокских лесах, несмотря на большое количество полудиких собак, каких-либо серьёзных столкновений с ними у меня не было. Они всегда пробегали мимо, или быстро удалялись при случайном вторжении в их владения. Значительно более серьёзная встреча произошла у меня с такими псами уже в другой части России - в Ивановской области. Это было в конце семидесятых годов. Я и не предполагал тогда, что в наших лесах могут бродить полудикие собаки. Каких-либо хищников в наших лесах в ту пору не было. Водились только лоси, кабаны, зайцы да лисы, не считая птиц и всякой мелкой живности. Сами лесные массивы в тех краях, куда я чаще всего ходил в районе Ломов, были не такими уж большими и дикими. Правда, встречались участки сплошного леса, протяжённостью до пяти-шести километров от деревни до деревни, но не больше.

Иногда в лесу, на болотах мне попадались черепа и кости каких-то крупных животных, причём не целым скелетом, а отдельными фрагментами, что наводило на мысль об их далеко не случайном здесь появлении. Но кто мог быть причиной гибели крупных животных, оставалось для меня тайной. Вряд ли эти останки могли быть результатом охотничьей деятельности (в зоне заказника!). Да охотники и не оставили бы на месте часть своей добычи.

Среди любителей лесов каких-либо разговоров о лесных агрессорах тогда не было. Можно было встретиться иногда лишь с мирным в летнее время лосем да обнаружить следы деятельности кабанов в виде вывернутого дёрна и корней кустарников. Сами же кабаны предпочитали в дневное время скрываться где-то глубоко в лесных чащобах. Однако однажды мне пришлось убедиться в том, что подобные костные останки разбросаны по нашим лесам далеко не случайно и, по-видимому, являются результатом охотничьей деятельности серьёзных, хорошо организованных и сильных хищников.

Как-то я забрёл в один из малопосещаемых людьми участков густого леса километрах в четырёх от деревни Самсоново. Лет семь назад в окрестностях проводились выборочные вырубки крупных деревьев, и кое-где ещё сохранились развившиеся на открытых пространствах ягодники - землянина, черника, потом малина. Вырубки чередовались с густыми зарослями. Я прошёлся по знакомым, ранее богатым местам, не обнаружив сейчас ничего, достойного внимания, и решил отправиться к дому. В какой-то момент, выходя из густого леса на открытое пространство, поросшее кустами, я услышал невдалеке предупредительный лай. Удивился - откуда здесь может быть собака. Грибники на такую даль обычно с собаками не ходят. А праздных гуляк здесь вообще быть не могло. Продолжаю идти в том же направлении. Лай повторился, но уже значительно ближе и, кажется, с другой стороны от меня. Но и это меня сильно не насторожило - мало ли какая собака может бродяжничать.

Преодолев заросли кустарника, я вышел на открытое пространство и замер от неожиданности. Передо мной, метрах в десяти, ровным полукругом расположилась собачья стая. Она состояла, наверное, из доброй дюжины псов разной величины и масти, среди которых выделялись три могучих кобеля непонятной породы. Все они неподвижно стояли, повернувшись в мою сторону, не выказывая никакой боязни перед человеком, ни испуга от неожиданной встречи.

Таких свор я ещё никогда не встречал. Попадавшиеся мне ранее собачьи стаи на Патрокле были в те годы куда меньших размеров и состояли из средней величины дворняжек, которые обычно сразу убегали при моём приближении. В подобной ситуации я раньше никогда не находился, но знал, что от таких собак всегда можно ждать неожиданных действий. Если набросятся, то не сдобровать! И палка не поможет.

Как нарочно, вокруг не было ни одного хорошего дерева, на которое можно было бы взобраться. Кругом росли лишь огромные сосны в два обхвата, да густые кусты между ними. Понимаю, что стоять так нельзя, надо срочно что-то предпринимать и ни в коем случае не показывать страха или нерешительности.

Пробую применить действия, которых обычно боятся собаки. Наклоняюсь к земле, не сводя с них взгляда, показывая, что беру палку - не реагируют, стоят, как вкопанные. Тогда я внезапно громко кричу, замахиваясь палкой в их сторону, - они вновь ни с места. Делаю угрожающий шаг вперёд - только ещё больше напружинились. Что за чертовщина! Неожиданно попал в ситуацию! Но что-то же надо делать, не давая им инициативы. Ни назад, ни в сторону уходить нельзя. Идти через них - неизвестно, чем это кончится. Этот вариант надо было делать сразу, без остановки и выжидания... Дать им свой завтрак - так подумают опять-таки о моей слабости. Это не тот случай. Но должны же они хоть немного уважать, либо бояться людей! Тем более, что среди всей этой собачьей братии вижу несколько породистых бродяг, правда, потрепанных и грязных. Есть даже маленькая болонка. Как она-то попала в такую глушь?!

Да, сейчас явно необходимо нестандартное решение. Я бросаю на землю сумку, хватаю обеими руками палку, поднимаю её к правому плечу на уровне глаз, наводя на самого большого громилу, и тут, не дожидаясь моих дальнейших действий (перечень которых был уже существенно ограничен обстоятельствами), вся свора бросилась наутёк во главе со своим предводителем. Только треск стоял от ломающихся веток кустарников. И сразу же затрещало справа и слева от меня и понеслось в том же направлении. Неужели, я уже был окружён псами со всех сторон? Или это было их боевое охранение, предупреждавшее лаем о моём приближении?

Вот это ситуация? Вот так стая! Такой и большого зверя под силу взять, что они, по-видимому, и делают. Возможно, огромные кости и черепа - это их рук (то есть челюстей) дело?!. Не может быть, чтобы они вот так просто собирались здесь для увеселительных прогулок. Да ещё в самую глушь прятались... Однако человека всё-таки опасаются. И знакомы с охотничьими приёмами. И, вероятно, на людей всё же не нападают. Иначе, разговоров на эту тему было бы предостаточно. А в общем-то, сегодняшняя ситуация была не из приятных, учитывая её неожиданность. У меня после этой встречи ещё долго поджилки тряслись от возбуждения. И я уже шёл по лесу с надлежащей осмотрительностью.

Я шёл и думал о том, что проблема одичавших собак, безусловно, существует. И хотя она пока не представляет серьёзной опасности, но может перерасти в настоящее бедствие.




                ДВОРНЯГА

Я случайно увидел её - что-то дернуло меня заглянуть под лавку. Собака забилась под скамейку на автобусной остановке (у поворота на аэропорт) и лежала совершенно неподвижно, не обращая внимания на присутствующих здесь людей. Это был средних размеров чёрный пёс, видимо, больной, или чрезвычайно усталый. Глаза его были полузакрыты, дыхание частое, неровное, шерсть сзади слиплась в чёрный грязный комок; задние лапы как-то неестественно вытянулись; голова собаки лежала на передних лапах и тоже не двигалась.

"Бедный пёс! - подумал я. - И помочь тебе некому. Все вокруг чужие. Что же с тобой произошло? Неужели, ударила машина, и тебя отнесли сюда прохожие?" Я неоднократно видел таких пострадавших собак, лежащих у обочины дороги и не способных двигаться... И это было страшно! Одной я всё же сумел оказать однажды помощь, силами солдат соседней воинской части. А здесь? Я даже и поднять тебя не в силах! Сам еле двигаюсь со своими костылями...

Я кинул псу кусочек хлеба с маслом, который взял с собой для знакомых ворон. Он сразу встрепенулся, и даже поднял голову. Понюхал и съел небольшую часть кусочка. Значит, он пока ещё в силах. Значит, не так уж ему сейчас и плохо. Это уже хорошо. И ещё я увидел на собаке ошейник. Значит, пёс домашний, и где-то недалеко его дом.

Несмотря на некоторое оживление в поведении, пёс не изменил своей позы, продолжая лежать и не двигая задними лапами. И выжидающе смотрел на меня. Я объяснил, что другой еды у меня нет, и показал ему сумку. Это собаки обычно понимают. Однако пёс всё смотрел и смотрел в мою сторону добрыми и очень умными глазами. В его взгляде чувствовалась какая-то просьба.

Как мне хотелось взять с собой бедную дворнягу, но это было абсолютно невозможно - ни условия, ни моё состояние не позволяли этого сделать. Я не мог даже чем-либо помочь собаке, если ей требовалась людская помощь... Как раз подходил троллейбус, и надо было спешить на посадку. Поэтому я только сочувственно посмотрел на пса и сказал несколько ласковых, ободряющих слов, и мне показалось, что пёс понял меня. Он не побежал за мной (а может, и не мог бежать?!), а с горечью продолжал смотреть в мою сторону грустными карими глазами. Увидев меня у окна салона, он даже чуть приподнялся на передних лапах и не отрывал от окна взгляд, пока троллейбус не отъехал от остановки.

Так и закончилась наша мимолетная встреча. И было горько от моей физической беспомощности, оттого что рядом со мной нет четвероногого друга, и оттого что жизнь наша всё быстрее катится в какую-то пропасть, разбрасывая во все стороны обездоленных людей и их четвероногих спутников, лишая и тех и других любви, ласки и дружбы...




                А МНЕ ТАК ХОЧЕТСЯ!

Соседской собаке Линде - старой, подслеповатой, бесхвостой дворняжке, строго-настрого было запрещено забираться ко мне в огород, так как либо сослепу, или по неведению она плохо отличала грядки от тропинок между ними и порой оставляла на посадках весьма заметные отпечатки своих собачьих лап. Поэтому она приветствовала меня лаем обычно со своей территории, находясь либо на привязи, либо без нее. Меня она уже хорошо знала и встречала, весело повиливая обрубком хвоста. Но главное для неё, конечно, было угощение, и лопала она всё подряд, даже простой чёрствый хлеб, и притом в неограниченных количествах. Хозяева, правда, говорили, что кормят её отменно, в том числе и деликатесами в виде косточек, а к такой еде, как хлеб, она дома и не притрагивается. Что делать, - чужая подачка всегда вкуснее. А, может быть, она принимала мои подношения просто из вежливости? Или же это был ритуал её общения со мной (так же, как, впрочем, и с другими соседями)? Вместе с тем, Линда никогда не упускала случая поклянчить что-либо и даже порой громко лаяла, когда я по той или иной причине вдруг забывал этот обязательный элемент встреч и прощаний.

Как я уже говорил, помимо Линды у меня на огороде кормилось много всякого зверья. В их числе была кошка Муська, навязавшаяся к нам в приятели и ежедневно посещавшая наш участок. Было и семейство ворон, для которых главное было стянуть что-либо плохо лежащее, и которые всегда свысока смотрели на окружающих, в том числе и на меня, подносящего им подачки. Приходили и другие незнакомые коты и собаки, подъедающие все остатки, а, возможно, и иные четвероногие посетители - уже в моё отсутствие. Линда всегда с горечью наблюдала со своего места за происходящей трапезой и тоскливо повизгивала, либо облаивала всех этих вечно голодных иногородних пришельцев. Порой, когда меня не было, она всё же забиралась на место общего сбора и уплетала все незамеченные другими остатки. В поисках их ей не было равных ни среди котов, ни среди глазастых ворон. Её поразительно чуткий нюх улавливал наличие самых крошечных кусочков хлеба, не говоря о более вкусных лакомствах.

Я несколько раз заставал её на "месте преступления" и ласково выпроваживал за калитку, так как выбранные ею самой маршруты всегда проходили по грядкам с огурцами, горохом и бобами, окаймлявшими этот участок сада. И результаты этих межсадовых перебежек день ото дня становились всё более отчетливыми. Поэтому я в последнее время пытался пресекать подобные намерения в самом зародыше, останавливая тихо крадущуюся ко мне просительницу (конечно, выдавая ей дополнительную порцию съестного).

Где-то в середине лета Муська стала кормящей мамашей, растя своё потомство в огородах на соседней улице. Она неоднократно призывала нас с сыном посетить это укромное убежище, однако пройти через незнакомые участки с закрытыми калитками в отсутствии хозяев мы так и не решились. В связи с произошедшим событием Муськин рацион нам пришлось срочно увеличить и разнообразить, особенно молочными продуктами. По-видимому, она их никогда и не пробовала, пребывая на подножном (мышином) корме. Поэтому в первый день так объелась простоквашей с творогом, что раздулась чуть ли не сильнее, чем была до родов.

Я приносил ей молоко каждый день, и она с жадностью поглощала его. Остатки (в основном, кусочки смоченного молоком хлеба) перепадали потом Линде, которая была наверху блаженства и всегда старалась не пропустить этот жизненно важный для неё момент.

Линда отлично знала местонахождение Муськиной "молочной" миски и искала только случая, чтобы до неё добраться. Иногда предлогом проникновения в мой огород была необходимость поздороваться со мной, и она с весёлым лаем бросалась ко мне через огуречные грядки и бобовые заросли. Порой же, когда нервы у неё совсем не выдерживали, она прибегала и к воровским методам. Однажды, когда я был занят работой в противоположном конце участка и случайно оглянулся, то вдруг увидел Линду, крадущуюся почти ползком через грядки к месту Муськиного кормления. Увидела меня, поджала уши, повиливает обрубком хвоста и повизгивает от страдания. Но так хочется сегодня молочка! Разве тут утерпишь, когда у тебя на глазах происходит такое пиршество, а про тебя совсем забыли! Ну и что, что это кошка! А я собака, и тоже знакомая, и тоже есть хочу!.. Пришлось дать ей оставшееся молоко с хлебом и попросить вернуться на своё место...

Но больше всего на моём участке Линду привлекала компостная куча. Туда я сбрасывал не только траву и листья, но порой приносил и пищевые отходы из дома. Частенько, приходя поутру на участок, я заставал кучу разбросанной, с вывернутыми бумагами, остатками полусгнивших огурцов, помидор и иной несъедобной "снеди". Вначале я возлагал всю вину за эти проделки на моих ворон, которые не прочь были порыться в отбросах. Но однажды застал на куче Линду, которая с огромной настойчивостью рылась в отбросах, вырыв в куче глубокую яму и чуть ли не целиком забравшись в неё.

Услышав мои упреки, Линда поджала уши, завиляла "хвостом", полностью признавая свою вину, и ещё стремительнее заработала лапами, выгребая наружу всё новые и новые полусгнившие остатки. Я стал её журить: "Ну, что ты делаешь, Линда! Неужели, приятно в отбросах рыться! Ты же не свинья какая, или собака бездомная. И разве тебя плохо кормят?!" Та на секунду приподняла из ямы голову, жалостливо посмотрела на меня и снова за своё принялась, всем видом показывая, что приятнее этого занятия для неё нет ничего на свете... Да, если её не остановить, она в своём безудержном порыве всю кучу насквозь пророет! Пришлось отваживать её молоком и крепко закрывать за ней калитку. А она с понурым видом ещё долго сидела у забора, горестно сожалея, что не удалось завершить так удачно начатую работу. Ведь когда очень хочется, то так трудно остановиться!..




                КУТЯТА

Я увидел их на тропинке, спускавшейся к патрокловскому пляжу. Их было пять или шесть – упитанных, пушистых, симпатичных малышей чёрно-коричневой окраски, снующих вокруг большого дерева у самой дороги. Они ещё довольно неуклюже передвигались на толстых, коротких лапках, не пытаясь свернуть в сторону при моём приближении. Когда я подошёл поближе, они не только не испугались меня, но даже устремились к моим ногам, повиливая тонкими хвостиками и покачиваясь из стороны в сторону. Ещё трудно было определить их истинную породу, но, скорее всего, это были дворняжки.

Однако, почему они одни? Где их мамаша? Неужели, бросила?! Но я сразу отогнал от себя эту мысль. Нет, у животных такого не бывает. Собака-мать будет и растить, и до конца защищать своих детей. У животных нет таких патологических наклонностей, которые сейчас вдруг появились у некоторых представительниц человече-ского рода, готовых любыми путями избавиться от своего ребёнка…  Но всё же кто их сюда привёл? И почему они не убегают с тропинки и держатся в одном и том же месте? Может быть, их принесли сюда хозяева с соседнего хутора, желая подбросить красавцев кому-нибудь из прохожих? Но хутора далеко, и там есть дороги поближе. Да и не станут тамошние обитатели заниматься такими делами. У них на этот счёт есть более радикальные методы. Скорее всего, всё же кутята сами выбрались на открытое пространство из укромного местечка в густой траве и кустарниках, где обычно оставляют их полудикие мамаши.

Таких выводков в эти годы здесь водилось немало. И их я неоднократно встречал ранней весной на южном склоне этой сопки. Ещё слепые и совсем крошечные, щенята лежали обычно плотной кучкой в небольшой ямке, вырытой собакой, прямо на голой земле, и не испытывали, судя по их поведению, видимого дискомфорта. От моей руки они старались спрятаться, забиваясь в центр этого тёплого живого комочка из тел своих сестёр и братьев. Их мамаш я никогда не видел, но они, наверное, были всегда где-то поблизости. В апреле и мае щенятам здесь было не так уж и плохо, так как погода в это время обычно стояла хорошая, солнечная. Труднее приходилось этим семействам в июне – при моросящих дождях и сплошных туманах. Тогда доставалось всем, особенно мамашам, вынужденным непрерывно мокнуть в постоянно влажной траве и кустарнике в поисках пищи.

Однажды я встретил такую у самого нижнего склона сопки. Стоит, мокрющая, тощая, голодная, с впалыми боками, отвисшими сосками и измождённым видом. И смотрит на меня издали. Я дал ей всю еду, которую нёс своим патрокловским друзьям – Биму и Мишке. Она с жадностью сожрала все кости, часть хлеба, а огромную горбушку утащила с собой, с благодарностью посмотрев в мою сторону. Я сказал ей, что приду завтра, и она вновь была на этом месте. И снова получила хорошее угощение. И снова смотрела с выжидающей благодарностью. Однако близко ко мне подходить не отваживалась, принимая угощения метров с десяти-пятнадцати. (И правильно делала, так как облавы на таких полудиких собак в этом районе в те годы были не редкость). И снова утащила часть добычи в своё логово. А больше я её потом не встречал, вынужденно прервав свои прогулки в эти края…

        Я пошёл к собачатам, погладил, потрогал каждого, всё время будучи начеку – не появилась бы вдруг рассерженная мамаша. Щенята были очень симпатичны – как и все малые существа. Они сновали вокруг меня, беспрерывно тыкаясь носами мне в ноги. Животы у всех были раздуты – явно изволили недавно хорошо откушать. Значит, всё в порядке – мать где-то поблизости. И, действительно, мне показалось, что в дальних кустах мелькнуло какое-то серо-рыжее существо и сразу скрылось из виду. Но почему она оставила выводок посреди дороги, там, где ходит много народу. Почему приняла такое необычное решение? Но это уже их личное дело. Пусть решают свои проблемы сами. У меня на сегодня был собственный план, и я стремился скорее в бухту, чтобы провести на берегу моря свою тренировку.

        В эти девяностые годы у меня на Патрокле уже не оставалось друзей – научная станция ТИНРО куда-то переехала отсюда вместе со всеми знакомыми мне собаками. Так что я отдыхал здесь теперь в одиночестве и, по возможности, тренировался, используя для этого относительно светлые периоды своего состояния. Вот и сегодня я проделал обычный комплекс тренировочных упражнений, отдохнул и вдоволь налюбовался видом весеннего моря. Затем потихоньку отправился той же тропинкой домой, опасаясь углубиться в густой кустарник и в траву из-за клещей, активность которых в эту пору резко возрастала.

         На моё удивление, святое семейство находилось на том же самом месте, продолжая двигаться всей группой рядом всё с тем же деревом. И вновь поблизости никого не было видно. Однако щенята по-прежнему были спокойны – не волновались, не скулили и не пытались уйти с этой "заколдованной" площади. Они не убегали ни в траву, ни в кустарник, чтобы спрятаться с глаз таких вот, как я, прохожих, а скорее наоборот, как бы делали всё, чтобы привлечь внимание посторонних. Завидев меня метров с пятнадцати, они потрусили в мою сторону, спеша и перегоняя друг друга. А потом стали все вместе сопровождать меня в сопку. Что это было – инстинкт следования, или так надоумила малышей их мамаша?! Неужели, всё-таки это собака вывела их сюда специально и оставила, чтобы отдать кому-либо из людей?! Такого, по-моему, ещё не случалось, по крайней мере, подобных случаев, описанных в литературе, я не встречал. Но зато были другие, не менее поразительные, свидетельствующие о неистощимой выдумке и большом уме  этих наших четвероногих друзей.

         Я попробовал увести малышей обратно. Они весело побежали за мной. Я свернул с тропинки и пошёл в сопку. Они вновь двинулись в мою сторону. Ну, что с ними делать?! Я бы лично не отказался от собаки, да и мои домочадцы тоже. Но условия не позволяли этого сделать. Никому из соседей и моих знакомых собаки были не нужны. Тем более что мода пошла на породистых псов и мощных сторожей, призванных охранять хозяйское добро. Поэтому разумнее всего было оставить щенят на том же месте. Если их действительно привела сюда  мамаша (а я в этом сейчас почти не сомневался), то она всегда вернётся за ними и не бросит их на произвол судьбы. И придумает новые способы вывода своих младенцев "в люди".

          Мне оставалось только одно – оторваться от своих уж слишком навязчивых преследователей, что я и сделал, скрывшись от них в кустах. Выйдя на дорогу вновь метрах в пятидесяти выше места нашей встречи, я увидел у дерева всего двух малышей, которые, вероятно, просто не решились бежать за мною. Но через несколько минут к ним стали присоединяться и остальные. И снова возобновили свою карусель вокруг таинственного дерева, как будто магнитом притягивающего их к себе и не позволяющего надолго удалиться куда-либо.

         В последующем я больше не встречал этих красавцев. Забрали ли их сердобольные прохожие, остались ли они расти на воле, пополнив потом и без того большие стаи бездомных собак, - так и осталось для меня тайной. Но я думаю, что их любящая и, по-видимому, очень умная мать сумела всё же устроить их будущую жизнь. Я частенько потом вспоминал об этой встрече. И всё время поражался уму и находчивости этой собачьей мамаши, а также удивительному послушанию её малышей, не отходивших от указанного им места и активно ищущих себе хозяев среди людей, которых они, возможно, совсем ещё и не знали.