Первое января – самое время для начала любого, даже самого бесполезного дела. Новый год - новая жизнь. Я подступаю к реализации давно занозой застрявшей в голове авантюрной затее издалека, и тащу Мидянку к восьмидесятилетней бабе Василине, в народе Цильке. У неё мы покупаем молоко и сметану. Мидянка поучает: изменять конкретно данной тебе корове нельзя из-за чисто вкусовых нюансов. У каждой молоко разное: у одной лучше, у другой – хуже. Я понимаю по-своему. Это как любимые духи: привык – и пользуешься. Не приведи господь поменять запах, потеряешь индивидуальность. К примеру, если выберешь мягкий цветочный аромат, станешь сладкой и перестанешь горчить. Я сторонница запахов, которые можно характеризовать новомодным словом «жесть». О коровьей индивидуальности ничего не знаю, но молоко у них действительно отличается по вкусу.
Баба Циля живёт по нашим сельским понятиям далеко, за три улицы. Молоко можно купить и ближе, но мне нравится пройтись по извилистой дороге, послушать весёлый потичок, преодолеть едва заметный подъём, теперь скользкий и опасный, свернуть влево, как убежать, от оранжево-алого недавно отштукатуренного добротного дома. Летом он ещё как-то спрятан в зелени, а вот зимой, среди ослепительного снега… Словом, каждый раз я предчувствую встречу и всё равно пугаюсь. Лёгкий шок и обязательное удивление, как хронический насморк, преследуют меня именно на этой развилке. Мидянка бурчит и к Василине идёт неохотно, подозревает. Я пока таюсь, истинные мотивы «выхода в свет» не выкладываю, бодро несу «маленькую дамскую сумочку» с трёхлитровой банкой для молока и ещё одной литровой, для сметаны.
Баба Василина - прикладная, аккуратная, сухонькая старушка. Она носит плотный платок, мужской пиджак и юбку в мелкую сборку. На ногах - утеплённые галоши для улицы. Старшая невестка у неё «на чехах», сын гоняет по калымам на живом такси, конях. Вечно пьян и нос в табаке. На Василине - хозяйство. Она обходит корову, свиней, варит псу кашу из мелайной муки, кормит трёх жирных, настоянных на молоке, котов, курей, печёт в бловдаре хлеб, словом, человек занятой, а вот поговорить любит. Они с Мидянкой заводят долгую беседу на тему: ко вмер и чия хижа згорила. Потом разговор плавно переходит на обсуждение церковных новостей. Я сижу на лавке, застеленной домотканым ковриком. Игрушечная комната с малыми, разделёнными на несколько квадратов окнами и двумя высокими, как стог сена, железными кроватями на панцирных сетках вдоль стен и аккуратно выкрашенными суриком дощаными полами источает уют и гостеприимство. В печи трещат дрова. Жарко, как в бане, и клонит на сон. Смеркается. Надо идти. Я отрываю Мидянку от бабы Цили. Мы выходим во двор, и я предлагаю заглянуть на ферму к соседям, где среди овец тусуется купленная по моему заказу коза. Мидянка с животным знакомиться не хочет. Я прошу только взглянуть, ведь не приговор, можно и отказаться, он упирается, но всё же идёт. От бабы Цили двор фермера – рукой подать, но утрамбованная речным камнем дорога тут заканчивается, и мы по щиколотку увязаем в спрятанную под снегом грязь. Мидянка взрывается в моих руках, как граната, но благо цель близка, с крыльца приветливо машет нам краснощёкая, кровь с молоком, хозяйская дочь Марьяна. Девочка-пдросток ведёт меня через всё овечье шерстяное стадо к козе, коричнево-чёрному вздыбленному чудовищу. Животное поворачивает голову, равнодушно смотрит на меня глазом цвета горчицы с поперечным, линией тире, чёрным зрачком, вздрагивает ноздрями. Коза лежит на снегу, вяло жуёт неживое, полуистлевшего сено. Если честно, коза и вся затея с ней, меня пугает, но не так, как анахронизм кровавого, цвета революции 1905 года, дома на распутье дорог. Я ей сочувствую, она беременная и ей холодно. Марьяна уже ищет верёвку, я шевелю в кармане плотными купюрами и пытаюсь торговаться по телефону с хозяином. Он непреклонен и я, не настаивая, сразу же сдаюсь. Признаться, торговать умею, довелось когда-то, а вот торговаться – нет. Селяне быстро смекнули, что с городской дамочки можно сорвать кэш больше, чем со своих. Теперь они умело заглядывают в мой кошелёк и извлекают из него нужные им суммы. Мы даже дрова купили как особо одарённые. Всем такса 1200 – нам отпустили за 1400. Дрова - особая история и о них в другой раз.
Домой козу мы ведём по очереди. Верёвка короткая, животное пытается забежать вперёд, я уговариваю козу не быть строптивой и покориться судьбе. Она ещё сама не знает, что перемены к лучшему. Теперь она перебирает копытцами и не спешит. Мы идём почти синхронно. Мидянка уже молчит и занял позицию сзади нас. Сопровождает. Дорогой нам встречаются люди, здороваются, расспрашивают. Главные вопросы: откуда и по кулько. Мидянка останавливается, охотно отвечает. Я вспоминаю, что вот также чинно, много лет назад, гуляла с сенбернаром Люсей по Киевской набережной и Татьяна Ардо залепила мне комплимент, что шубу я подбирала, наверное, под цвет пса. Потом она недоверчиво спросила: «Зачем тебе собака? Забот мало?» Я ответила: «Для любви». Под влиянием ностальгических воспоминаний пробую на козе команду: «Рядом». Рогатое животное как будто слушается, во всяком случае, как мне кажется, вслушивается, посматривает на меня своим жгуче-горчичным глазом с линией, теперь больше похожей на дорожный знак СТОП. Может, понимает, а, может, совсем нет.
Дома Мидянка открывает старый бревенчатый хлев, такой низкий, что входя в него, я обязательно больно бьюсь о деревянную балку головой, заводит козу, несёт ей охапку душистой отавы. Курам новая соседка не нравится, но они быстро привыкают. Козу мы единодушно называем Милкой.
Я купила Милке на базаре в Нереснице колокольчик, Мидянка – верёвку и брезентовый ошейник, на который мы подвесили звоночек. Теперь она у нас модница, «с бархаткой» на шее. Коза жуёт сено, колокольчик тихо позванивает в такт. По улице ездят сани, возят сено и навоз, лошади тоже с бубенцами. Диссонанс и какофония – бензопилы. Они жужжат со всех сторон, как оглашенные, режут привыкшее к тишине ухо. К обычным сельским звукам добавился плач котов. Они дружно решили марта месяца не дожидаться и завыли в оргиях. Наша городская кошка Алиса пренебрегла аккуратным, в корне поменявшим имидж, Мидянкиным Грицьком и ночью, поддавшись общему эротическому экстазу, завеялась блудить. Теперь, свернувшись клубочком на кровати у печи, отсыпается и даже чуть похрапывает. Грицько сидит в позе кошачьей копилки, хвост обминает лапы, кончик языка (признак особого состояния котячьего транса) наружу. Коты продолжают выть во дворе. День морозный и солнечный. Неплохо бы выгулять беременную Милку.
Я принесла козе яблоко, для удобства поедания порезанное на дольки, которое она тут же благополучно сжевала, отвязала верёвку и повела к реке. Милка плелась без охоты, пятилась, садилась в снег, пугалась лая собак, наконец, освоилась, пошла уверенной козьей походкой.
На реку мы ходим нашу нивку, потом по соседской тропинке чуть вниз, перепрыгивая канавки. На месте оказалось, что русло реки разлилось и образовало новый рукав. Суша, через которую мы на неё попадали, теперь стала дном. Вода огибала небольшой, оставшийся незатопленным островок, и возвращалась на круги своя, текла под ближний наш мост. Мы с Милкой остановились на кромке незатопленной земли. Коза сразу же принялась жевать кустарник. Ветки на её зубах хрустели, как сахар рафинад, и верилось, что они действительно сладкие и очень вкусные. Я привязала козу и занялась своим делом. Мне предстояло решиться и, наконец, сделать ЭТО. Признаюсь, на Крещение насмотрелась на моржей по телевидению, и так захотелось самой попробовать. Великая сила влияния визуального ряда на наши мысли и действия. К тому же мой старший сын, как оказалось, уже несколько лет с удовольствием ныряет на карьере и всегда возит с собой в машине полотенце. Видела его как-то после процедуры: весёлый, улыбается.
Вода была прозрачной и быстрой, но мелкой, в лучшем случае закроет лодыжку. Для храбрости я перестала совсем думать и разделась. Коза стыдливо отвернулась к кусту. Голому человеку ничего не остаётся делать, как начать действовать.- Для чего-то ж он разделся. Я пошла по камешкам, быстро легла плашмя, почувствовала, что спина остаётся снаружи, пробка-живот препятствует моему полному погружению, быстро перевернулась, цепляясь за дно, чтобы не снесло течением. Миг – и я выскочила на берег, встала на маленькое полотенце и принялась обтираться. Тело жгло, капли как будто сами высыхали на коже. Холода не чувствовалось. Было радостно и хорошо. Хорошо жить!
Домой мы шли тем же маршрутом, перепрыгивали через канавки, лужи и ручейки. Милка шла спокойно, из неё, как из рога изобилия, сыпались на снег чёрные, блестящие, похожие на только что обжаренные кофейные зёрна, козячки. Выкидывала она их часто, без всякого напряжения и усилий, не останавливаясь и не предавая действию никакого значения.
У порога нашего деревянного домика она зазвенела колокольчиком, в дверях показался Петро, взял из моих рук верёвку и яблочную половинку, угощение и поощрение для послушной Милки, и повёл животное в сарай привязывать. Вечером я свернулась калачиком, спином к жаркой, нагретой печью стене, и заснула сном ребёнка.