"Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда..."
А.Ахматова
I.
Берег, удочка и поплавок – вот и весь рецепт спокойствия. А ежели ещё и клёв в наличии, то и вообще полная нирвана: обо всём ином забываешь, ничего вокруг не замечаешь. Но в тот предвечерний час поплавок, немного подрыгавшись, крепко уснул на зеркале воды, а потому был неинтересен. Окружающий мир делался реальным, обретал собственное звучание. Недалече раздались весёлые женские голоса, вернее даже не то что бы весёлые, а явно навеселе. Метрах в ста далее по берегу две дамы, похоже ягодного возраста, явно намеревались охладить свои горячие и разгорячённые тела: одна быстро скинула с себя обтягивающую яркую маечку и шорты, другая сняла через голову легкое платье.
Последнее событие обрело в моей голове словесную фиксацию: «Она сняла с себя платье сатиновое…». Почему «сатиновое»? Да кто его знает, размышлять было лень, да и некогда: поплавок мелко задрожал и резко ушёл под воду. И такой тут начался клёв, что последующие минут двадцать всё происходило, как на конвейере: забрасываешь, подсекаешь, выуживаешь, снимаешь, насаживаешь, снова забрасываешь… К концу означенного времени всё стихло также внезапно, как и началось – видно проплывавшая стайка рыбёшек, обследовав данный участок водоёма, подалась дальше. Женских голосов слышно не было, знать, искупались и ушли. В голову начали возвращаться какие-то несвязные разрозненные обрывки мыслей, фраз, воспоминаний: появлялись и пропадали, не обретя конкретных очертаний, плавно сменялись и вновь растворялись, не знаю где и в чём. Но постепенно последний зафиксированный сознанием образ прорисовался вначале курсивом, а затем уже и вовсе жирным, можно сказать, шрифтом: «Она сняла с себя платье сатиновое…». Фраза так нагло застряла у меня в голове, что стало ясно: это она – первая строка будущего стихотворения.
Когда-то давно, много лет назад, ко мне пришло стихотворение, названное «Рождение стиха». Оно даже вошло в мою первую книгу. Так вот там подмечалось, что первая строка – почти ничто, так – застрявшая мысль, почти заноза, толку от неё никакого, до тех пор, пока не явится строка вторая: в размер, в развитие, в тему. Две строки уже могут родить тему. Есть две строки – и остальные придут сами. Нет второй строки – ничего не будет, не получится. И самое сложное – дождаться проявления в сумбуре мечущихся мыслей этой самой нужной второй. Итак, первая, вот она, во всей своей красе и непонятности: «Она сняла с себя платье сатиновое…». Ну и что? О чём? Зачем и почему? «Она сняла с себя платье сатиновое…», – чушь какая-то.
Вечер был тихий и тёплый. Рыболовная снасть больше не подавала признаков жизни, да и процесс рыбалки уже не интересовал меня: улова хватало не на одну большую сковородку, да тут ещё и это платье сатиновое. Домой идти не хотелось, удобное рыбацкое раскладное кресло позволяло расслабиться и целиком отдаться думам. Нащупать, найти, отыскать, выдумать, наконец, загадочную и коварную, решающую вторую строку – в этом уже существовал некий азарт, может даже посильнее спортивного. Однако все усилия были тщетны. Не зря многие авторы говорят, что стихи не пишутся, они приходят сами. «Ну нет, так нет, на нет и суда нет. Что ж, тогда мы пойдем другим путём», – подумал я и переключился на строку третью, то есть стал искать рифму к окончанию «платье сатиновое». И почему-то почти сразу, может быть из-за такого будничного и в то же время исторического «мы пойдём другим путём», всплыло: «Надежда Константиновна», – как нечто совсем неожиданное, необычное, совершенно не подходящее, да и на рифму никак не похожее. Но ведь само пришло! Платье сатиновое – Надежда Константиновна??? Глупость какая-то. Но что-то в этом есть! И рифма есть, не чистая в окончании, а внутренняя: звукообособленная гласная "а" плюс длинное ударное созвучие «тинов». Но зачем? Почему так? Да и Надежду Константиновну я всего одну помню: ту, которая жена Владимира Ильича – автора исторической фразы о другом пути. После того, как в голове образовалась сия троица: платье, Н.К. и В.И., мгновенно возникла не только вторая строка, а сразу же целое четверостишие:
Она сняла с себя платье сатиновое,
прижалась доверчиво к моему плечу,
И я рассказал ей про Надежду Константиновну
и про её любовь к Владимиру Ильичу.
Час от часу не легче. И что с этим теперь делать? Ужели стих о Ленине на подходе? Но ведь было это уже и не раз, раньше и многажды. Даже поэма была, так и называлась: «Владимир Ильич Ленин». На целых семидесяти страницах мелкой гарнитурой «Академической». Безукоризненно нежный мужчина-облако написал её. Да, на этот раз искомая вторая строка не только не прояснила, а даже запутала всё окончательно и, казалось, бесповоротно. Тема, тема-то где? О чём речь пойдёт: о вожде революции (зачем?) или о жене его (кому это нужно?) Надежде, или об её надеждах, или о любви? Интересно, а она в жизни своей только его любила? Неужели всю жизнь одного его? Зная женщин, могу кровью расписаться: подобное – сказка. Снова и снова повторяю в голове четыре перворождённые строки. Кстати, а кто такая Она, та, что прижалась доверчиво? И к чьему плечу она прижалась: к моему? или тут ещё один герой прорисовывается? И зачем тот некто рассказывает некой ей такую странную историю. Осмысление сложившейся комбинации вопросов завершилось, едва начавшись, ибо ответ опередил не повторённую даже до конца сумму неясностей: четыре новые строки проявились так же быстро и так же неожиданно, как и первый квартет. И опять, как показалось на первый взгляд, совсем не в тему. То есть, сама тема с их появлением по-прежнему оставалась инкогнито. Вот они, две парочки свеженьких:
Она вошла, молодая и смелая,
и вдруг попросила ни с того, ни с сего:
«Расскажи мне сказку про женщину белую,
которая любила всю жизнь одного».
Итак, что мы имеем здесь новенького?: 1). Опять Она (кто, интересно). 2). Сказка про любовь. 3). Женщина. Постой, но почему «женщина белая», а какая она ещё может быть? Или кто так может называть обычную женщину (образ женщины уже занят Н.К., обычной как раз женщиной)? А может быть тот, для кого белая женщина есть женщина необычная? Тот или та? Эврика! Я всё понял: «Она – та, что молодая и смелая; та, что платье сняла и прижалась доверчиво, – она и есть главная героиня будущего стихотворения. И она не белая, может африканка, может мулатка». А при чём здесь Владимир Ильич? И ежели всё будет, как мне показалось, то почему четверостишия пришли в обратном порядке: сначала «рассказал», а потом «попросила»?
II.
Мои размышления прервал голос жены, звавшей меня на ужин. И зов этот был не кажущийся, а реальный, так как дом наш стоит совсем рядом, рукой достанешь, и тоже, почитай, на самом берегу озера. А значит понятия «муж на рыбалке» и «муж в огороде» совершенно идентичны. Вроде я и на рыбалке, а всё на глазах благоверной: взгляд в окно бросит, а я вот он, тут как тут, пред очи её светлые. Сие есть, верно, мечта жён многих, а то неизвестно ещё, чем там они (мужики их) на рыбалках своих занимаются. Какую рыбу ловят и жарят? И не русалок ли каких полногрудых. Ужин, конечно, дело весьма хорошее, равно как и аппетит, на свежем воздухе взращенный. Всё одно к одному. Так что разобраться в хитросплетениях грядущего, даже нагрянувшего почти, сюжета зараз мне не довелось. За столом я, милосердно названный добытчиком и кормильцем по факту принесённого улова, поглощал домашние разносолы и, смеясь, рассказывал про сатиновое платье однолюбки Надежды Константиновны.
Обильное чревоугодие, известно, не способствует последующей мыслительной деятельности, поскольку мудрый организм наращивает кровообращение в органах переваривания всего съеденного, и мозгу остаётся только отдохнуть. Отдых после ужина летом обычно представляет собой полувозлежание в кресле на крытой террасе и любование красками предзакатного неба, а, зачастую, и фантастическими облаками в двух проекциях: на небе и на зеркале озера. Иногда, при этом, замечаю краем глаза и стройную загорелую соседку с изумительной фигурой, которая, как обычно душным вечером, в одном купальнике поливает огородные грядки с огурцами-помидорами озёрной водой из лейки. Обычно к этому часу и сосед заглядывает на чашечку вечернего чая или кофе с обязательным совместным перекуром и обсуждением последних деревенских новостей. Да вот, похоже, и он: за густой зеленью акации, окружающей дом по всему периметру, со стороны улицы слышится тихое насвистывание какой-то мелодии. Это звуковая визитная карточка моего друга и интересного постоянного собеседника.
Сидим мы, значит, курим, разговариваем, что-то обсуждаем. Опять же занятно: если двое мужчин о чём-то говорят, то, значит, обсуждают; если две женщины беседуют, то не иначе как судачат о чём-то. Обсуждать и судачить – вроде бы и близкие глаголы, однокоренные даже, то есть родственники как бы, но в восприятии русского человека глубоко различны. Почему так? По этому вопросу за помощью даже к Далю обращался. И вот что он мне прояснил: «обсудить – обдумать или обдумывая перетолковать о чём, рассмотреть умом, размыслить во всех отношениях»; «судачить – пересуждать, осуждать, толковать осуждая, сплетничать, чихвостить, забавляться пересудами». Вот оно как! Ещё одно подтверждение сколь мы, мужчины и женщины, различны. Мы-то, получается, делясь новостями, – умом их рассматриваем, во всех отношениях событие осмысливаем. А они, выходит, – сплетничают, пересудами занимаются. Да, воистину велик и могуч русский язык. Только вот нонича силу свою теряет под напором и возрастающим засильем слов иностранных. Произнеси слово «судачат», иностранец и не поймёт о чём это, да боюсь и городская молодёжь тоже.
Вот и компьютер, на котором я текст рассказа этого набираю, слово это подчеркнул и выдал мне предупреждение: «Просторечное выражение, не свойственное литературной речи». И слово «ежели» нелитературным назвал, а уж про «нонича» вообще выдал, мол, нет такого в русском языке. И много-много другого нет в памяти текстового редактора из того богатства, что бережно хранит «Толковый словарь живаго великорускаго языка Владимiра Даля», что в 1881году в издательстве книгопродавца-типографа М.О.Вольфа в свет выпущен. И не только в электронной памяти нет, и в нашей памяти мало, и в головах детей наших ещё меньше будет. Чему же тут удивляться, коли варшавянин Маврикий Осипович в 19 веке издал четырёхтомный словарь с более чем двумястами тысяч слов и тридцатью тысячами пословиц и поговорок, а вот современные московские издатели в 21 веке обкорнали его на свой манер и назвали «современной версией». Тот книгопрода`вец издание второе, значительно умноженное по рукописи автора выпускает, чем способствует умножению познаний о русском языке, а теперешние режут по живому и при этом стыдливо умалчивают о числе слов, оставленных ими в главном русском словаре. Кому или чему они-то прода`лись? Да ещё и название изменили. Был «Словарь живого великорусского языка», стал просто «Словарь русского языка». Зараз, получается, наш язык и жизни и его величия лишить порешили; и суммарный страничный объём более чем в четыре раза урезали, увеличив при этом шрифт раза в два. Вот и считайте сами, что в этой «современной» версии от оригинала осталось. Дозволение таких «невинных шалостей», неуважаемые министры-пофигисты культуры, печати и просвещения, с преступлением против своего народа, против нашей культуры и традиций, граничит. Да что там граничит, это и есть преступление. Дальше-то что нам ждать? Выходит, Маврикий Вольф с польским именем по отцу Болеслав более славно болел за будущее России и народа нашего. Зря, что ли, киевский князь Владимир-Красное Солнышко, веру Руси избрав, сразу и о создании письменности для народа своего задумался? Основать русский алфавит для объединения старославянского языка церкви и древнерусского языка нужным посчитал. Ещё со времён крещения Руси о языке народа своего пеклись, хранили его для детей и внуков. А мы? Если и дале так Даля чекрыжить будем, то не за горами общение на языке Эллочки-людоедки, либо просто людоедов-дикарей, культуру свою по ветру рассеявших.
Куда это меня занесло? Если это отступление, то совсем не лирическое, а даже и наоборот, самое что ни на есть прозаическое. Проза о языке и прозе. Уместно ли такое в данном рассказе? А почему бы и нет: будем считать, что в тот вечер об этом мы и беседовали с приятелем моим. Не привязываясь к датам, скажу, что подобный разговор у нас действительно имел место.
III.
Но пора вернуться к основной теме нашего повествования. Итак, посидели, поговорили с соседом, разошлись. Настало время просмотра поздневечерних новостей по единственному, верно, телеканалу, имеющему пока ещё свою точку зрения на происходящее. Все многочисленные иные новостные блоки выдают столь одинаковую и причёсанную информацию, как те волосёнки пацанят деревенских после тщательного маминого расчёсывания их частыми гребнями, какие раньше в аптеках продавались. Абы не завелась там мелочь вредная кусючая, от коей хочется затылок задумчиво поскрести: куда идём? Потом, благодаря спутниковой тарелке, я путешествовал по некой экзотической африканской стране, побродил по развалам колоритного местного рынка, где губастые, белозубые и грудастые дородные иссиня-черные торговки продавали всякую всячину сувенирную: страшные маски, яркие бусы, разнообразные местные музыкальные инструменты и утончённые женские статуэтки из красного дерева с умопомрачительными линиями тел.
Ни разу за весь вечер я не вернулся даже мысленно к своему новому стихотворению, вернее, к его зачаткам. Но, как покажет время, мозг мой, в отличие от меня вёл себя иначе: он всё подмечал и, просеивая чрез своё сито, выбирал крупицы нужные, полезные для той задачи, которую уже воспринял: настроиться на нужную волну, принять поступающие извне сигналы, расшифровать их и выдать результат в словесной форме.
Сон в деревенском доме с распахнутыми в свежую ночь створками окна всегда глубокий и непродолжительный. Пробуждение – раннее и бодрое, вместе с рассветом, когда озеро ещё прикрыто нежной туманной дымкой, и сосны на противоположном берегу будто плывут в воздухе, всё больше и больше разгораясь верхушками в свете выходящего из-за дальнего леса розово-красного солнца. Традиционная чашка крепкого кофе, выпиваемая, обычно, в положении стоя на открытой террасе, вприкуску с глотками сладкого воздуха, напоённого нектаром цветущей акации, не успела опустеть и наполовину, а мой мозг начал выдавать результаты запрограммированной работы. Поток информации был столь велик, что необходимо было срочно записывать. По опыту знаю: не запишешь сразу, потом, как ни бейся, как ни напрягайся, – не восстановишь. Тем более, что в данном случае волнами накатывались строки не подчинённые единому размеру, будто бы из разных опер, но при этом связанные одной целью: достичь конца интригующего начала. Спешно иду к письменному столу, возбуждённо записываю, как под диктовку, торопливым почерком. Пишу, пишу и вдруг всё: конец связи, не успел. Столпотворение слов, фраз, предложений – будто ветром сдуло, снегом замело, белым, как новый лист писчей бумаги. Выхожу из комнаты, нервно закуриваю и через пару затяжек я снова на связи. Так повторяется несколько раз, как под копирку, некое клонирование фрагментов творческого процесса.
Результат этой чехарды с постоянными перемещениями туда-сюда – вот он, на столе в виде размётанных в беспорядке исписанных листов, без нумерации, без каких-либо связующих значков. Будто пазлы из детской игры: все мы здесь, а теперь попробуй-ка собрать цельную картинку. Этот процесс «собирания», объединения разрозненных частей в единое целое занял много больше времени, чем сама запись отдельных отрывков. Наконец что-то получилось. Налицо семь самостоятельных по смыслу, построению, размеру и объёму фрагментов. Каждый из них выполняет свою задачу, формирует как бы взгляд на событие со всех сторон. Все вместе они создают единую картину, подводят к итогу.
На языке партийной прессы советского периода первая часть стихотворения звучала бы примерно так: «Об экономическом сотрудничестве со странами независимой Африки и о работе партии и правительства по сохранению морального облика советских специалистов, выезжающих в длительные командировки за рубежи нашей Родины». Вторая, соответственно: «Интернационализм, равенство и братство, добрососедские отношения, любовь к детям, знание культуры своего народа – отличительные качества советского человека». И так далее, и тому подобное по всем разделам. Кто не верит, может убедиться по двум вышеизложенным примерам при переходе к прочтению собственно стиха о коем и речь здесь ведётся. Но тот язык давно не в моде и никогда нам не был по душе, так что пора, наконец, увидеть этот почти уже итог мыслительных терзаний, изложенный понятным, пусть и поэтическим слогом.
IV.
Нет, сначала всё-таки раскроем сюжетную линию. Он – лет за тридцать с небольшим, хороший специалист, часто выезжает по службе в одну африканскую страну вместе с женой, живёт там подолгу, всегда в одном месте в обычном жилом квартале. Общителен, поддерживает отношения с соседями, любит детей, рассказывает им сказки. Дети подрастают, почитай, на его глазах. Она – молодая девушка, почти ещё подросток, которая привязана к нему с детства. Она живёт по соседству и часто бывает в их доме. Он видит в ней только ребёнка, она любит слушать его сказки, рассказы, а повзрослев, интересуется и его работой. Но вот, волею случая, он приезжает вновь надолго и один…. Неужели всё так банально, по измызганному сценарию? Зачем тогда всё это: и само стихотворное изложение пошлости, и рассказ о том, как сие являлось миру?
Да, да – я поначалу, впервые прочитав сгруппированные листки, также был в недоумении. И долго был. До тех пор, пока не пришла самая последняя фраза. Даже и не фраза, а самое последнее слово(!). И только после этого самого последнего слова, расставившего, в конце концов, все точки над i , пришло и название. Такая, вот, «наоборотка» вышла: всё шиворот навыворот. Но обо всём по порядку. Вначале посмотрим кратко изложенный выше сюжет в расширенном оригинальном виде:
1
Это было в Африке –
мы там работали:
Занимались поставками советской пшеницы.
Я был ещё молод,
но обременён заботами:
лет пятнадцать назад
поспешил жениться.
Я приехал один.
Обычно не выпускали,
но у наших партнёров я имел репутацию
и знал их всех.
И они меня знали.
А жена в Москве
завершала диссертацию.
2
Я жил там,
где раньше мы жили вместе:
я и жена.
Заходил к соседям.
И они ко мне.
Я был здесь известен
всем,
и даже маленьким детям.
Я бывал здесь часто
и оставался надолго,
так что дети
на моих глазах подрастали.
Те, кто раньше
слушали мои сказки про волка,
совсем
женихами и невестами
стали.
3
Она вошла,
молодая и смелая,
и вдруг попросила
ни с того, ни с сего:
– Расскажи мне сказку
про женщину белую,
которая любила всю жизнь одного.
Раньше она выспрашивала
про золотой ключик,
про спящую принцессу,
про паруса и Ассоль.
А тут –
и с чего бы вдруг –
новый случай:
про женщину.
И во взгляде – не детская боль.
Она была
в том волшебном возрасте,
когда тело сложилось
уже для всего,
но из-за воспитания,
либо из скромности
она ещё
не воспринимала его,
как нечто,
созревшее для удовольствия.
Что было несвойственно
для людей её крови.
Со мной её занимала проблема продовольствия
Для родной страны.
И ничего кроме.
4
Её фигурка
казалась обожжённой
статуэткой из красного дерева.
Она любила ходить
обнажённой
в саду,
где всё время чего-то делала.
Она бывала в нашем доме часто
и раньше.
А теперь особенно.
Иногда
ходила, как у себя на участке
с видом:
а что тут такого, собственно?
Она
не стеснялась меня, как мужчины.
Может в ней жили
гены древних традиций,
может быть,
были и иные причины,
но на неё
не умел я сердиться:
ведь там,
где весь год расцветают цветы
одежда – есть дань условности.
А все неудобства
не от наготы,
они – лишь от лишней
скованности.
5
В её поведении –
ни рисовки, ни позы
и совершенно никакого кокетства.
Её кожа
благоухала, как местные розы –
она была
человеком из детства.
Она ещё
не ощущала себя женщиной,
не знала, что может быть
притягательной и желанной.
Обычно входила
походкой торжественной
с улыбкой загадочной, но немного странной.
А тут прибежала
и прямо от двери
такой неожиданный
вопрос под дых.
Что мог я ответить?
– Не знаю.
– Не верю.
Или наотмашь:
мол, нет таких!
6
Она сняла с себя
платье сатиновое,
прижалась доверчиво
к моему плечу,
И я рассказал ей
про Надежду Константиновну
и про её любовь
к Владимиру Ильичу.
Какую ещё я
мог выдумать сказку?
Вспомнил ту,
которой кормили всю нашу страну.
Она помолчала и
вдруг сверкнула глазками:
– А он?
Он тоже любил лишь её одну?
И как поступить?
Рассказать про Инессу?
Солгавши единожды –
врёшь всю жизнь.
И я решился:
– Слушай, принцесса.
Слушай внимательно
и не ершись:
7
– Хватит витать в облаках идиллий:
ты всё веришь в сказку
о любви без обмана?
Ты ж не ребёнок,
ты – женщина.
Или
этого
тебе не объяснила мама?
Ты что позволяешь себе:
при мне
ты можешь, как Ева,
вот тут
расхаживать,
а мне, возбудившись, лететь к жене
и там…
Как Вас понимать прикажете?
И не говори,
что здесь это
естественно,
о крови предков
и о пользе солнечных ванн…
Ты так прекрасна… и так божественна…
Я что, по-твоему –
неживой истукан?
Послушай, принцесса,
и у меня есть сердце.
И на мужском…
не завязать узла…
Она улыбнулась странно:
– Ну, наконец-то!
Как долго …
«И что дальше?» – опять себя вопрошаю, ибо вроде бы само собой просящееся продолжение: «как долго… я этих слов ждала», акцентов никаких не расставляет, эффектной точкой послужить не может, ну никак не может. Да и как назвать всё это при таком жиденьком последнем аккорде? Какой там аккорд, так, фальшивая нота. «Петуха пустил», – ценители музыки сказали бы. Подумаешь, ждала она. Все сопливые девчонки в этом возрасте ждут чего-то. Книжек про любовь начитаются, кино насмотрятся – и ждут. Нет, «ждала» совсем не годится. А что годится? Да кто ж его знает, что годится. Концовки явно нет, а значит, и ничего нет. Всё впустую.
Похожая ситуация, прямо один в один, была у меня несколько лет назад. Утром, сразу после сна, голова включилась, а в ней уже новый готовый стих. Необычный такой, и по форме и по размеру необычный: диалог любовников, она его спрашивает, он отвечает. Но отвечает всегда односложно и ёмко, всегда одним коротким словом, четыре или пять букв в этих словах его, не больше. Шесть вопросов – шесть ответов. А вот шестого-то ответа и нет. Сорок одна строка стихотворения есть, на бумаге уже есть, а последняя, сорок вторая не приходит. Час бился, бесполезно. Плюнул на это мероприятие, другими делами надо было заниматься. Выкинул всё из головы: мало ли таких, так и не завершённых, набросков в черновиках осталось, на большую книгу хватило бы. Иная последняя строчка, либо слово, только через годы приходят, а многие так и не пришли до сих пор. Но в тот конкретный раз слово появилось внутри меня всего спустя пару часов. И какое! Слово – короче не бывает, из двух(!) букв всего, а перевернуло смысл всего написанного так, как и представить себе не мог. И название сразу же родилось. «Странности любви». Мне очень дорог тот стих.
Как только я вспомнил про «Странности любви» произошла ещё одна странность. Почти что сразу и произошла: пришло это самое нужное последнее слово. Короткое, как выдох. На этот раз из трёх букв. И слово это – ШЛА. После того и другие недостающие слова нашлись. И всё сложилось!
Она улыбнулась странно:
– Ну, наконец-то!
Как долго …
я к этим словам
шла.
Это последнее слово заслуживает отдельной строки. ШЛА. Не ждала, не выжидала, не надеялась на кого-то, на что-то. Она действовала, она сама готовила и создавала нужную ей ситуацию. Она поставила перед собой цель и ШЛА к ней. Он её ребёнком считал, а она давно уже не ребёнок. Отсюда и её загадочная, но немного странная улыбка. Давно уже ставшая обычной для неё странная улыбка, он её тоже давно приметил, но понимал иначе. И работа в саду полуобнажённой, тоже, видать, не дань традициям, а нечто большее. Одно короткое слово ШЛА, соединило всё написанное воедино, всему дало объяснение. А он-то считал, что в общении с ним сегодня её занимает только его работа. «И ничего кроме». Как бы ни так! «Она не стеснялась меня, как мужчины». Наивный, она давно добивалась тебя, как мужчину. И добилась-таки.
Мы-то, мужчины, по глупости считаем, что мы – главные в общении с женщинами, что мы всё решаем, что мы их выбираем. Нет, и выбирают они, и решают они, умненько так решают , незаметно, исподволь готовят нас к нужным им решениям, да ещё покорно воркуют: «тебе решать, дорогой», когда своё решение уже втемяшат нам в наши гордые головы, фактически не оставляя нам выбора. «Тебе решать, дорогой; ты сам так решил». Вот и наша девчоночка всё давно решила за нашего героя. Да и какая же она девчонка, когда она уже женщина по складу ума и действий своих, давно женщина, настоящая женщина. Женщина. Вот и название: «Женщина». Есть название – значит стих завершён. Вот и родилось новое стихотворение.
V.
Меня часто спрашивают, мол, как ты придумываешь свои стихи. Я отвечаю неоригинально, как и некоторые другие авторы, что не надо ничего придумывать: они сами приходят, надо только успеть записать. Но мне, обычно, не верят. Смотрят на меня, как буржуины на Мальчиша-Кибальчиша, который знал, но так и не открыл им великой военной тайны. А тайны-то и нет вовсе. К кому-то они приходят, а к кому-то нет. Кого-то Муза посещает, а кого-то нет. А с кем-то и живёт подолгу. Всегда не живёт ни с кем. Муза, ведь тоже женщина, и женщина с запросами. А подумать-подумать и выдумать – бесполезно; стихи выдумать нельзя. Может, я, правда, поэт неправильный. А, может, и не поэт вовсе, а так… Одно добавление ко всему здесь сказанному: никогда стих не приходит полностью. Четверостишия ли, двустишия, строчки, либо всего лишь одного слова в нём всегда недостаёт. И, как уже было показано раньше, это недостающее, как правило, и есть самое существенное. И его надо найти. Будто кто-то внешний, легко преподносит тебе почти всё готовенькое, а потом смотрит, как ты поймёшь, что представишь в окончательном виде, какой акцент поставишь, какой смысл вложишь. «В начале было Слово». Важно найти нужное слово и в конце. И не только пишущему, но и читающему. Каждое новое стихотворение – как экзамен, как проверка.
Необычность появления на свет этого длинного стихотворения с коротким ёмким названием «Женщина» заставила меня ещё раз задуматься над этим, и что-то ответить, в первую очередь самому себе. Так родился ещё и этот рассказ!
А то ли Слово было в конце? И конец ли это?
22 декабря 2010г.