А берег дуновенный... Главы 11, 12. Эпилог

Геннадий Хлобустин
                Глава одиннадцатая

Луч солнца, всё ещё горячий и острый, скрылся на миг за распростёртым крылом императорского орла, поиграл в бронзовых перьях. Бабье лето, третье, если верить земледельческому календарю, - таяло и ложилось теплом на газоны, каменные плиты и саму колонну. Чуть поодаль от нас самозабвенно работал фотограф – то подскакивал к нерасторопным ребятишкам, то корил молоденьких мам за излишне строгие лица. Малыши в один голос визжали и просились влезть в кургузый хромированный джип.
  - Элегантная у вас колонна, - сказала задумчиво Таня и положила свою ладонь в перчатке на мою руку. – Я такой и не видела.
- Что, - спросил я, бодря себя голосом, - в Москве такой нет?
Она посмотрела на меня, вздохнула и кончиком пальца царапнула мне запястье.
- В Москве есть всё, - сказала насмешливо. - Просто мы с тобой туда не доехали.
- Ну да? И где же такая?
- Не знаю, - сдвинула плечами она. – Но где-нибудь обязательно есть… Обними меня.
Я опустил руку со спинки крашеной скамейки мягко ей под меховой воротник. Нащупал шею, провёл пальцем по горячему затылку, перебирая нижние завитки русых локон. Мне всегда нравилось гладить её шею кончиками пальцев, словно гребешком расчёсывать. Она мурлыкала от удовольствия, нескромно смеялась и спрашивала: «Откуда ты узнал, что у меня там эрогенная зона?» Но на этот раз Таня сказала, подумав:
- Не надо. У тебя руки холодные.
- Так я их и грею, - признался я. – В твоей тёплой гриве. - Полуденное солнце незаметно обогнуло правое орлиное крыло на колонне, и, слепя лучом, ударило прямо в глаза.
- А как этот парк называется? – сощурилась Таня, даже не шелохнувшись.
- Корпусный, - сказал я, убирая руку. – Но это народная этимология. А официально… ну, разумеется, Октябрьский.
- У вас странный город, - засмеялась она и прижалась ко мне уже всем телом; а я снова ритмично, плохо слушая её, загребал всей пятернёй её волосы на затылке. Они заструились, прядями между пальцев. Таня повернула голову и погладила перчаткой меня по щеке. – Мы сколько уже бродим, с самого утра – и никаких тебе памятников про революцию, женщин с серпом. Как будто её тут и не было…
   «Лучше бы не было», - подумал я, но промолчал. Я обнял её за шею, и кисть руки соскользнула под бежевый шарфик.
   - Не надо туда, - капризно попросила Таня. – Хватит, ты меня ночью тискал. –  Она от всей души рассмеялась, и видно, вспомнив что-то давнишнее, добавила:  - Ведёшь себя… кое-как.
  Я кашлянул и убрал руку, едва ощутив упругую мякоть её груди. Я сказал:
- Я ночью смотрел на тебя. Когда ты спала.
- Да ладно… – сказала она серьёзно. – Не верю. Хотя и трогательно.
- Сейчас ведь полнолуние, а я в полнолуние плохо сплю.
- Это я помню. Когда я была рядом с тобой, ты всегда плохо спал.
- Луна как раз светила в это окно, где спальня, дорожкой дымилась и добегала прямо до твоего лица, - я смутился, - а иногда и до самых плеч.
  Таня крепко сомкнула губы и несколько раз небрежно постучала себя по колену.
- Хорошо Витя оставил тебе ключи от своей квартиры. Милый такой парень. И ушёл быстро… - Она подумала и добавила грустно: - А то бы пришлось идти к тебе в общежитие… опять эти общежития… - Таня нахмурилась и отвернулась, посмотрела на колонну.
- Нас бы вдвоём туда не пустили. Тут всё, как и там... Но я ещё в сентябре у завхоза за две пол-литры запасной ключ выцыганил. От чёрного хода.
- Да? – удивилась девушка искренне. – И что, уже водишь?
- Кого? – не понял я.
- Ну, таких дурочек, как я… Или таких тут нет, в этом красивом городе? Тут, наверное, все умные.
- Не пори чушь, - сказал я и втиснул с силой свою ладонь в её холодную перчатку. Она до боли сжала мне пальцы.
- Отвечай, когда спрашивают. Есть или нет?
- Перестань, - попросил я. – Ты об этом и вчера уже спрашивала.
- Но ты так и не ответил?
- Я просто вижу, какого ответа ты ждёшь.
- Да не в ответе дело! – сорвалась вдруг она.
- Ты в Москве сфантазировала типичную убогую сцену: он уехал в другой город, у него теперь другая жизнь и другая женщина… И приехала, чтобы самой убедиться в этом… проверить. Так? Даже больше скажу: ты настаиваешь, чтобы я подтвердил твои догадки.
- Лучше опровергнуть, - уже спокойнее посоветовала она.
- Нет никакой другой женщины! – сказал я, и молодая мама, что катила коляску с ребёнком по аллее, обернулась. – У меня голова кругом идёт от этой преподавательской жизни, ничего не успеваю, а ты – «женщина»… Я что, сюда, за этим приехал? – спросил я её, повышая голос, и тут же понял, что спросил опрометчиво: двусмысленностью риторического вопроса Таня тут же воспользовалась.
- А зачем было тогда сюда ехать? – спросила она, отвернувшись и глядя куда-то в сторону Орла.
- Ну, где-то же надо было работать, - начал я неуверенным тоном, спиной чувствуя, как я тут уязвим.
- И ближе иностранцы русскому языку нигде не учатся? Да?
  Я кашлянул в кулак и вытер лоб.
- У тебя же свободный диплом был, - сказала она, снова поворачивая голову. – Ты бы мог выбрать институт – любой, где угодно, по всему Союзу… Но нет, его почему-то занесло Бог знает куда…
- От Москвы, - перебил я.
- От Москвы, - добавила она, тревожно мигая.
- Тысяча километров всего… для бешеной собаки это не крюк… Не остров Сахалин, не Туркмения.
- Не хватало. Тебя ведь оставляли в Москве, кандидатскую писать, это разве плохо? Не всех же, видно, и оставляли?
- Не всех, - спокойно признался я. – Жил бы ещё два года в общежитии.
- Так ты и сейчас в общежитии! – закричала вдруг она и встала. – Но там был уже как дома, свой! А тут – чужой, сам стал, как иностранец, я же вижу!
  Она замолчала, села, снова встала, видно, что-то обдумывая, а потом произнесла язвительно:
- Ты тут выглядишь, как белая ворона среди них. Как интурист с записной книжечкой. Даже внешне. Французская куртка, которую тебе Имад из Ливана привёз… эта лимонная шведка с эпатажным логотипом «New York Times»… тоже, помнится мне, из Америки. - Она презрительно фыркнула: - Тут так и не ходят. Ты – чужой среди них… в этом, - не спорю, - красивом городе. И теперь ты рассказываешь мне, как заправский экскурсовод на жалованье: «В этой хате Котляревский писал «Энеиду», это вот у нас Белая беседка»… Какое там – у нас, оглянись вокруг и пойми!
- У нас, это, по-твоему, обязательно в Москве?
- Да! – выпалила Таня без запинки. – И только в Москве! Исключительно в Москве! – Она села. - Это вот точно – у нас. А приезжать в чужой город, и через какие-нибудь три месяца считать его совершенно своим, родным, ну, извини, это какое-то ренегатство…
  Я засмеялся.
- Ты скоро матом начнёшь ругаться!
- Будет надо – начну, - сказала она зло. – От тебя не убудет. - И добавила решительным тоном: - Кто тебе правду скажет, как не я?
  Она машинально взбила лохмы волос и добавила:
- Он, видите ли, аргонавт… золотое руно поехал искать.
- Неудачный образ, - снова засмеялся я, уже не так весело.
- Ты… - побледнела она. – А Полтава твоя – удачный образ? Не замечаю особого веселья в глазах. – Видя, как она взвинчена, я смолк. Молчали мы долго.
- Я сильно устаю, - признался я. – И я, действительно, тут иногда себя чувствую белой вороной… Ты права. К Москве привыкаешь долго, после провинции. После Москвы к провинции – тем более.
  Таня заметно оживилась, глаза заблестели.
- Ну, вот… Хоть одно признание моей правоты. За весь день. Ладно, - великодушно позволила Таня. – Как там у тебя в институте, расскажи, почему устаёшь? Тебя же там не мешки заставляют носить?
- Носил и мешки, - уныло, но радостно оттого, что сменили тему, признался я. – Я ведь приехал считай на пустое место.
- Не поняла.
- Приехал я сюда из дому восьмого августа, - начал я «маленькую печальную повесть». – Естественно, все в отпусках, а студенты уже начали прибывать. Ремонт в общежитии только закончили, ещё свежей краской полы воняли, а плинтусы даже толком не высохли. Провёл завхоз – парень дошлый с третьего курса агрофака – по этажу, где комнаты под общежитие готовили, показал, сказал: «Выбирай любую». – «А ты что посоветуешь? – удивился я, - они же одинаковые?» – «Угловую бери, - не задумываясь ответил  завхоз. – Там шума меньше». Мы вошли – чисто, просторно, - как для одного. И – пусто. Полы дощатые, рдяные, олифы запах никак не выветрится. Я спрашиваю его: «Так а где… мебеля?». Не бзди, говорит. Пошукаем. Ну, и пошукали…
  Таня слушала, долго молчала, а потом рассмеялась.
- Ну, не на улице же?
- Нет, - засмеялся и я. – Времена сейчас тяжёлые, на улицу даже довоенные «углы» никто не выбрасывает… Я же говорю: завхоз проныра редкий. А мы сразу подружились. То, что по списку положено, мне выдали и так: диван-кровать, письменный стол, платяной шкаф.
- Без петель? – с ехидцей вопросила великолепная Таня.
- Почему? – не понял я. – Почти новый, из деканата. Туда как раз летом мебель привезли, ещё под плёнкой стояла, не разобранная.
  Она поправила без конца падавшую прядь волос и вздохнула.
- И всё? Нехитрый спартанский быт?
  Я убрал руку со спинки скамейки, и, развалясь вальяжно, - а мы всё ещё сидели одни, - стал живо припоминать мои первые дни в этом зелёном, как сад, восхитительном городе. Приехал – и было попервах на душе муторно. Я быстро понял: студенческая жизнь заканчивается не дипломом. Она кончается первым рабочим днём. Как тогда остро, до боли осознаёшь: да, ты уже не тот! И вокруг тебя – не те. И будут тебя гнуть, ставить раком за малейшую оплошность. За твои слова невпопад, за ироничные шутки, даже за московскую пыль, которая ещё не совсем осыпалась с твоих заграничных шмоток. Так оно и было. И даже иногда – хуже. Какие-то кланы в коллективе, нечётко в сознании оформившиеся какие-то мутные «партии». И выбора нет: либо ты с этими дружишь, против декана, либо с теми, те тоже против чего-нибудь. А я с детства не люблю кодло. Я сам. Один… И как она угадала, удивился я, про «белую ворону»? Проницательной стала… уже, наверное, не моя девочка… Я таким им и казался - заносчивым московским снобом. Как же так, не могли уразуметь они, - такой блестящий голос на любом собрании и – ни с кем! И ничего ему не надо. Ни группы своей, ни очереди на квартиру, ни надбавок сверхурочных. Ни премиальных. Они были ошеломлены: как это? в наше время – и ни с кем! Невдомёк им всем было, что человека, которого в Москве менты лупили дубинками на несанкционированных митингах, да за портреты Горбачёва – эта мышиная возня вокруг деканского кресла - не проймёт. Все революции он давно прошёл. Активнее, здоровее, злее. Иначе…
Ну, не рассказывать же обо всём этом великолепной Тане – её ждёт приблизительно то же самое. И очень скоро.
- Ты почему молчишь? Обиделся?
- Странное дело, - усмехнулся я натянуто и поёрзал по скамейке. – Всё, что ты сейчас сказала – сущая правда. Приходится соглашаться. А что?
  Она удивлённо посмотрела на меня.
- Ты меня пугаешь, - сказала, нахмурившись. – Ты это или не ты?
- Бытие мое, - изрёк я грустно и положил свою ладонь в её горячие пальцы. – Становлюсь терпимее.
- Укатали Сивку? – почему-то испугалась Таня. – Так быстро?
  Я вздохнул и надолго замолчал.
- Так что всё-таки ты в институте делаешь? – спросила она.
- В августе занимался бытом… скажем так. Обустроил, конечно, свою комнату, - я хмыкнул, - для жизни на века. Письменный стол, - главное, на него химик-завлаб уже глаз положил, - новый, двухтумбовый, как у директора в ПТУ был… ну, и я отстоял, себе забрал. А книжные этажерки так вообще отыскал на другом факультете, через три здания от нашего.
- И сам всё это перетаскивал? – спросила с возмущением Таня.
- Да нет, - почесал я переносицу, - помогали. Тут такие ребята приехали… из Мадагаскара, закачаешься. Высокие, стройные, красивые как боги все как один. Что ни попросишь, они уже бегут. Европейцы типичные, ну, краснокожие, правда. А добрые, услужливые… ты себе не представляешь. Наши-то в основном лодыри были да пьяницы. Ну, вот, они помогли крепко, даже розыском занимались, по собственной инициативе.
- Каким розыском?
- Приходит один как-то раз утром, в руках настольная лампа. «Преподаватель, надо?» Ох, я и смеялся! У них чувство юмора какое-то наше, не африканское… Этот Мадагаскар возле Африки… это какая-то ошибка природы, он лежать должен был бы не дальше Испании… Ну, так вот, я спрашиваю у него: «Откуда?» - «Учебный корпус, - отвечает, - там… пишут, - и рукой показывает, а потом резко как будто зачеркнул всё. – «Списывают?» - догадался я. – Ну, да, там много… - Или другой, приносит вазу хрустальную: «Преподаватель, надо?» Я уже и не спрашивал, где взял. Теперь в ней цветы всегда… А что? Осень, тут вязанка хризантем или астр – тридцать копеек. На каждом углу как грязи, у бабушек. И стоят долго.
- Конечно, - сказала Таня. – У нас два рубля. Ты об этом сейчас хотел мне…
- Не заводись, - попросил я, - я тебе про Фому, а ты про Ерёму.
- То есть, всего много, но оно всё не новое? – подковырнула Таня.
- Новое у декана. А что ему не сгодилось, завкафедрой забрала… Ты знаешь, даже странно. Тут субординация, как в армии. А кто я пока? У меня даже своей группы нет. Я на подмене.
- На чём? – опешила великолепная Таня, навострив ушко.
- Тут даже группу свою получить можно только по блату. – Я засмеялся кисло и добавил нехотя: - Как оказалось. Ну, я ведь в этом городе действительно никого не знаю, - какой там блат. Была тут одна заморочка… Когда ехал сюда, мама сказала: «Позвони в Полтаве дяде Коле», - они в селе в одну школу ходили, она у меня из Полтавщины, он, говорит, на мясокомбинате такими делами заправляет. Подошёл я к декану – наш тоже выпускник, единственный тут, а он говорит: - А что? Сейчас мясники такой силы набрали… в гастрономах одна морская капуста, поезжай к нему, не стесняйся.
- Ну, и?
  Я засмеялся, аж хрюкнул.
- Ну, и поехал… от стыда сгорая. А когда уже вторую бутылку водки допивали, где-то под рукомойником, выяснилось, что он шофёр, смену возит, а потом забирает. А группу дали крысе одной, она Киевский заканчивала, но папа – директор «Интуриста».
- Не шофёр…
- В своей-то машине, наверное, шофёр, - засмеялся я.
- Эх, ты, - с болью в голосе произнесла Таня и слегка хлопнула меня рукой по колену. – Если такое начало… то есть, кто заболеет или в отпуске – подменяешь ты… совсем не зная и ребят этих и темы урока. Без подготовки.
- Ну да… шесть часов – и всё русский язык. Я в сентябре после уроков еле до кровати доползал. И спал как убитый. Днём. А ты знаешь – днём я не сплю. В голове постоянный автодозвон. С ног валился.
- А сейчас?
- Уже немного привык. И меня они любят, честно, я вижу. Шучу часто. Им со мной интересно. Я ведь ненамного и старше. Что не ясно, объясняю по-французски. Им лафа… Иногда, они говорят, даже жаль, что Нина Ильинична такого крепкого здоровья оказалась, скоро выходит…
- Ты что? – испугалась она. – А если узнают… тебе только этого не хватало…
  Я нетерпеливо показал пальцем в конец аллеи.
- Тебе, может, мороженое купить, шоколадное?
- Не надо. Всю ночь на полке с ангиной валяться.
- В Москве сейчас, наверное, холодно? – спросил я, вдруг излишне заискивая, так мне самому показалось.
- Тут у вас теплее… Вон, смотри, смотри, белка! Ничего себе. А на той ветке – другая! – Таня вскочила на ноги, позвала уже из-за скамейки: - Давай скорей, скорей! – посмотрим.
  Я неохотно поднялся и пошёл следом.
- Да их тут…
Резко прохладным потоком рванул ветер, пробежал по верхушкам упругих крон, и крупные листья канадского клёна посыпались в зелёную ещё траву на клумбах; облетая, кружась в сиреневом тёплом воздухе они стлались мягко, а то их закручивало, несло на аллеи, и они сухо, противно скребли черенками по каменным плитам. Женщин с колясками поприбавилось, всюду слышался детский визг, фотографы какую-то пару нагловато зазывали сняться рядом с огромным ушастым зверем; правда, слоны и антилопы среди высоких роз выглядели нелепо.
Горячий ветерок то совсем спадал – и тогда припекало, звонче пищали в поредевшей листве первые синички, - то дул мягким зноем, снова усиливался, сквозил по аллее вдоль газонов, взвинчивал, подхватывал жухлые листья, клубами вперемешку с пылью лихо уносил вперёд.
  На закраине парка,  между стволами, из-под лиственного навеса виднелись в промельке света троллейбусные провода, и, тяжело урча, коробки машин отходили от остановки, рывками набирая скорость.
  Бельчата, сизенькие с палевыми хвостиками, прыгали по нижним веткам, как заведённые: шустро, легко перелетали с ветки на ветку, а когда мы приблизились к дереву впритык почти, стали, цепляясь когтями за кору, пятиться вниз по стволу – слезать мало-помалу. Но на комельке белки надолго застыли; видно, всё ещё не решались разлучиться с охранительным деревом-домом и спрыгнуть в завалившую весь газон покоробленную листву. Огненно-оранжевую.
Таня стояла растерянная; она протягивала к стволу узкую ладонь без перчатки. Неумело подзывала зверушек каким-то милым, незнакомым мне доселе голосом, похожим скорее на бессловесное бормотанье.
- Знаешь, - сказал я, - они почти ручные; я тут не в первый раз. Но я что-то не помню, чтобы когда-нибудь они к кому-то вспрыгнули на руку…
  Она отмахнулась.
- У нас в парке прыгают. Только у меня там всегда семечки с собой. Тут негде купить?
  Она расстегнула молнию на джинсовой куртке, раскраснелась – ужасная жара, сказала, пойди поищи.
  Я развёл руками, и, сделав вид, что просто гуляю, побрёл среди деревьев в сторону пешеходной зебры. Дремотный, как будто откуда-то бегущий шум в сквозивших кронах всё возрастал, усиливался, сетчатая тень впереди меня пестрела, двигалась, а солнечные пятна вспыхивали, сверкали ажурно и на земле и в деревьях. Ветви гнулись и светло раскрывались, показывая небо.
Что я думал – если это были только думы? Я думал, конечно, о ней, о Тане. Я думал, как ей, должно быть, ужасно так вот было ко мне собираться в дорогу, сюда, в этот незнакомый чужой город… Гадая, всё сложится как…
  Не знаю почему – а за семечками я бежал. У фонтана приудобилась на складном стульчике сухонькая старушка в цветастом платке; она насыпала мне в кулёк чёрных до глянца подсолнухов и призналась повинно: «Только они некрупные». Я кивнул поспешно - ничего, мол, сойдёт. Может, им такие и надо.
  Возвращаясь, я ещё издали заметил, что Таня с растрепавшимися волосами перекочевала в глубину парка. Она сидела на корточках возле старой раскидистой липы и протягивала поверх вороха листья свою заголившуюся узкую кисть. Белчат я нигде не увидел.
 - Всё пропало? – спросил я, подойдя сзади, и завёл ей за ухо несколько прядок волос.
- Я их испугала, - обиженно произнесла она, - они снова умотыляли наверх. Вон сидят. Ты принёс? – оглянулась она небрежно.
  Я протянул газетный кулёк с семечками, и взял её под локоть, силой заставляя подняться.
- Мне кажется, они тут не голодные. Вряд ли их семечками удивишь.
- Как? Они же должны их любить?
- Это не зоопарк, - сказал я. –  Это зверьё свободное. Хотят – примут, не захотят – не заставишь.
  Таня облизнула губы и посмотрела на меня почти с презрением.
- Вот только мне про свободу не надо! Ты уже скоро чокнешься со своей свободой! Бери сам эти семечки, может, с твоей философией ты с ними быстрее поладишь.
Она вдруг замолчала. Я тоже молчал и не мог придумать, чем бы прервать это молчание. Так что мы оба поняли, что поняли друг друга.
- Перестань, - наконец сказал я и вздохнул, - сейчас вот почищу им зёрна, так оно как-то надёжнее. - Пушистые зверьки зорко следили за нами, вертясь и прячась за шершавым стволом.
  Она поправила сумку-книжку на плече и снова присела на корточки.
- Ну, просто дрессировщик! – выпалила она со злобой, сбивая в кучу опавшие листья. Уши у неё покраснели от волнения.
- Перестань, – как можно спокойнее попросил я и сел рядом. – Вот смотри, сейчас всё получится.
  Таня неуверенно хмыкнула.
- Напрасно стараешься. Не такие они дуры…
- Дуры, не дуры, - сказал я, не повысив голоса, - а смотри, слезают, спускаются. – Постой! – крикнул я ей, видя, что она запросто идёт прямо к дереву. И шарах! - бельчата вмиг ускакали наверх.
  Я взглянул на на неё.
- Чёрт с ними, - сказала она вызывающе. – Мы тут как дети. Вон и люди уже смотрят.
- Чёрт с ними, - сказал и я тем же тоном, - с людьми. Ты же хотела?
- Высыпь зёрна в листок, вот, смотри, лежит, как корыто. – Она нехотя пнула ко мне ногой пожухлый лист каштана с крупными жилками. Потом пнула ещё. – Положи им под дерево и пошли. Погуляем ещё по парку.
  Я посмотрел на неё и сказал:
- Знаешь что?
- Знаю… Мороженое кто-то мне обещал.
- А ангина?
- Чёрт и с ангиной, - прибавила она и взяла, наконец, себя в руки, улыбнулась через силу. До её поезда оставалось три часа, и я как-то всё не мог придумать, куда бы их деть.
- Ты знаешь, - вкрадчивым голосом начал я, - у моих полтавских друзей есть традиция…
- Что? – рассмеялась она сразу, искренне и я почувствовал, что она становится спокойнее. – И не проси. В баню я не пойду. Я утром ванну принимала. Если ты, конечно, не забыл.
- Я не забыл, - произнёс я с чувством вины, - только при чём тут баня? Давай съездим на поле Полтавской битвы. Это недалеко. И остановка как раз напротив колиного дома.
- Разбил, как шведа под Полтавой? – спросила Таня, что-то обдумывая, и я видел: это никак не связано с моим предложением. – И что мы там будем делать?
  «А что мы тут делаем? - подумал я про себя. – Ещё пару таких белок и она расплачется. У неё вон уже глаза блестят. Надо поехать, хотя и лень».
  Там поля деревенские, простор, воздух не надышишься. – как в 19 веке… И, белок, по-моему нет, - подумал я про себя.
  Я вопросительно взглянул на неё. На её лице выражение досады и огорчения сменилось, она отвечала, примигивая с хитрой улыбкой.
- Конечно, - сказала она. – Приеду домой, расскажу всем подружкам, что видела неоранное поле, где Пётр Первый самих шведов разбил… Обзавидуются.
- Ну вот… и об этом поле есть у меня пара слов.
  Она фыркнула и безнадёжно махнула рукой.
- Вези, - сказала она. – Деспот.
- Может, тебя подсадить? – спросил я повеселевший.
- Куда? – не поняла она и резким движением взбила чёлку.
- Ну, мне на шею. Ты же говоришь – вези.
- Как же… - хмыкнула Таня. – Сядешь тебе… Пошли. Эту остановку уже и я знаю…
  Выйдя из музея, Таня тотчас сложила ладонь козырьком.
- Ну, там и темень! А тут в глаза слепит. И жарко, жарко как!
  Я смотрел на неё восхищённо.
  Она сошла с низенького крылечка и кивнула подбородком в сторону вазона:
- Смотри! Твои любимые.
  Из каменной чаши ботвинились, кустом вываливались высокие разноцветные астры. Увядание уже тронуло их нижние узкие листья. Она наклонилась над крайним, очень пышным синим цветком и вдохнула прохладный над тычинками воздух; крылья её носа вздрогнули.
- Ух! Какие терпкие… За это, наверное, и любишь? – искоса глядя на меня, спросила насмешливо. – Вообще, вкусы у тебя деревенские. Примитивные.
- Ты как раз на деревенскую не похожа.
  Я достал из кармана куртки носовой платок, подошёл к ней, и чтоб немного было и больно, вытер ей кончик носа.
- Весь клюв жёлтый, - сказал я. – Нельзя быть такой замарашкой.
- Просто ты меня опередил. Я ощутила холод и сочность этой астры. Правда, она тут самая красивая?
- Правда, - согласился я. – Вкус у тебя всегда был отменным.
- Не во всём, - грустно призналась Таня. – Не во всём… А можно её сорвать? Всё равно ведь тут завянет?
- А ты выбросишь, какая разница?
- Увезу в Москву, - она снова понюхала цветок и чихнула. – Ну, вот, - засмеялась. – Сам просится. На память. - Она шмыгнула носом и посмотрела на меня.
- Рви, - разрешил я.
- А если с корнем? – взглянула она на меня очень серьёзно.
- Зачем тебе с корнем?
- Дома высажу в кашпо.
- Астру? Не смеши, мама выгонит в три шеи. Вместе с горшком. – Я поскрёб вспотевший лоб и рассмеялся: - Где ты видела астры в квартире? Да и не доедет она… Завянет.
  Она молча погладила тыльной стороной ладони сразу все головки цветов, обвела по кусту рукою два раза.
Я всё ещё стоял на крыльце и смотрел ей в спину. Застыв в нерешительности на нижней ступеньке, заметил довольно, что утром тут, наверное, подметали. Таня искоса посмотрела на меня, надела перчатки, натянула их до отказа на запястье. Затем молча, с налётом таинственности, пересекла дорожку и тронула пальцем низкую калитку из профильной квадратной трубы.
- Ты куда? – спросил я.
- А что? Я сюда вот… посижу, отдохну.
  Не затворив калитку, она подошла к бронзовой пушке, и, раздвинув ноги, села на тыльную часть. Пушка покоилась в ложе на цементном лафете, прямо под памятником Петру. Я обошёл Таню по тротуарной плитке и поглядел ей в лицо. Она игриво улыбнулась, чуть набок склонив голову, густые волосы рассыпались по меховому воротнику. Откинув голову назад, она поправила ремень на плече и положила свою сумку себе на живот, затем обхватила ногами ствол.
- А она тут горячая, - сказала.
  Я шмыгнул носом.
- Ой, только про это не надо! – крикнула она громко.
- Но ты, действительно… - возвышаясь над ней, начал было я.
  Она демонстративно подскакивала на стволе пушки. Раскачивалась всем телом взад-вперёд. Потом снова раздвинула ноги.
  Я огляделся по сторонам, посмотрел на окна музея.
- Вообще-то тут написано: «Руками не прикасаться».
- А разве я руками?
- Ты неисправима, - посетовал я и махнул рукой.
- Ты тоже, - сказала она, всё ещё улыбаясь. – А да, понятно. – Она вдруг поднялась и улыбка исчезла. – Тебе тут жить, других сюда приводить, а я испорчу тебе репутацию…
- Не говори глупостей, - вежливо попросил я. – Написано «Не разрешается» - значит, не разрешается.
Таня приблизилась вплотную, провела тыльной стороной ладони по моему лицу, губам и сказала дерзко:
- Мало ли что тут написано… Мало ли что не разрешается. – Она запустила обе руки мне под куртку и властно, резко потянула к себе. – Дай я лучше тебя поцелую… - Целовала она долго, безотчётно, её грудь под свитером округлилась, высоко вздымаясь при каждом вдохе. Я спиной чувствовал, что на нас уже смотрят. – Фу! – она, наконец, выдохнула горячий воздух мне в ухо, - или это тоже не разрешается?
  Я притянул её изо всей силы к себе. Она отстранилась.
- А у вас тут недорого жить, - без всякого перехода бросила она куда-то в сторону. – Пирожок с картошкой пять копеек. С капустой вообще четыре.
- А в Москве? – спросил я.
- В Москве двадцать.
- И?
- Никаких «И», - твёрдо сказала она. – Ладно, пойдём вон на ту скамейку. Такая широкая… как кровать.
- А астра?
- Да чёрт с ней, - сказала Таня, - с астрой. Это я тебя проверяла.
- Не понял.
- Чем, чем, - сказала она, а понятливостью ты никогда не отличался. -Взяв мою ладонь в перчатки, она потащила меня к скамейке.
- Безнадёжен? – слегка упирался я.
- Нет, я бы тебя, конечно, исправила, - уверенным тоном и отчего-то нараспев призналась она, обводя меня мимо вороха сметённого листья.
- Не хочется на правёж.
- Я вижу. – Посмотрела она искоса. – Ну, ничего…
  Мы сели на скамейку.
- Ладно, – неохотно сказала она. – Я же тебя знаю, твою дотошность. Конечно, ты что-то накопал уже тут по Полтавской битве? Ты ведь им никогда не верил… Давай теперь свою пару слов, я не забыла.
- А тебе интересно?
- Интересно, не интересно, какая разница? Ты же у нас историк-общественник. Я маме сказала, что на экскурсию сюда поехала, будет, может, расспрашивать…
  Я поглядел на высокий крест на холме и сказал:
- Полтавская битва продолжалась два часа.
  Таня оживилась.
- Это не хухры-мухры, - сказала она. - Это уже интересно. Дальше.
- Это была не грандиозная битва, как нас учили в школе, а, по сути, заурядная стычка. С русской стороны в полтавском сражении участвовало непосредственно в бою всего лишь десять тысяч солдат (и ещё тридцать две тысячи стояли в резерве). У шведов – шестнадцать тысяч, причём эти ребята  крепко отощали и обовшивели; ни провианта, представь себе, ни боеприпасов у них не было. Дойти сюда, из Швеции через Польшу, - просто только дойти – уже было чудом. И шведов картечью начали поливать нещадно ещё на подходе, когда они спускались с левого берега Ворсклы. Картечью из пушек, таких, на которой ты сидела, это подлинная как раз - их расколошматили в капусту. Так что до редутов дошли немногие. Оно и понятно: против четырёх шведских орудий были выставлены семьдесят два русских. То есть реально шведы выставили на битву десять тысяч войска против сорока двух. Заметь, - свежих русских частей, которые, к тому же находились на своей территории…
- А Мазепа? – усмехнулась великолепная Таня.
- Э-э, - сказал я. – Нечего и валить на Мазепу. Под него казаков, низовых запорожских с кошевым атаманом Гордиенко ушло около трёх тысяч. Все реестровые казаки, семь тысяч, пошли за Петром. При таком соотношении сил они погоды не делали.
  Таня улыбнулась медленно и сказала:
- То-то мама удивится.
- Почему? – не понял я.
- Ну, Мазепу, выходит зря три века в церквях проклинали, так?
- Выходит, так, - засмеялся и я. – Но он нарушил присягу. А байки про «генеральную баталию» начал плести ещё царь. «Совершенная виктория, которой подобно мало слыхано и видано»… А Екатерина подхватила. Зря ты смеёшься - как видишь неплохо врали и до коммунистов. И, наконец, соотношение погибших: у шведов больше девяти тысяч, это вот как раз те, под картечью, русских – ты видела на кресте – 1365. Если ты хотя бы чуть-чуть помнишь историю, никогда ни в одной битве таких соотношений потерь не было.  Ребят элементарно размазали по этой траве. Из пушек. А для этого много ума не надо. Надо только пушки иметь.
Она некрасиво наморщила лоб.
- Ну, этого в музее не рассказывали. Откуда такие подробности, где накопал?
- Места надо знать, – сказал я и кашлянул польщёно. - Тут такие ребята есть, историки молодые… жаль, ты тут мало, а то б познакомил.
Таня нагнулась и подняла с земли багряный кленовый лист. Взяла пальцами в перчатках за сухой черенок, повертела.
- Значит, это и не битва была даже?
- Что это за битва – два часа? В те времена чай дольше пили.
  Она хмыкнула растерянно и посмотрев на меня долго-долго, произнесла с укоризной как будто:
- Это прямо дар. У тебя прямо дар… опять ты всё охаял. А какая красивая была сказка…
  Я неохотно полез за платком.
- В том-то и дело, что сказка. Правда лучше.
- Неужели? всегда? – спросила она насмешливо.
Я посмотрел на неё: и в словах её и в выражении её лица и глаз я увидал жестокую холодную враждебность. Начинается, подумал я с досадой на самого себя.
- В истории, думаю, да.
- А в жизни? – она по-прежнему вертела листок и не смотрела на меня.
- Ты знаешь, - я вытер кончик сухого носа, - я уже чувствую шкурой, что сейчас нарвусь. Что ты меня как быка на бойне, потихоньку подводишь к кувалде. В чём тут дело, не пойму. Но чувствую. Давай лучше помолчим.
- Давай помолчим, - согласилась она неожиданно безразличным тоном и отшвырнула листок. – А о чём?
  Мы посидели ещё. Она долго молчала.
- Пошли редуты посмотрим, - предложил неуверенно я. – Это недалеко.
- Я пить хочу, – пожаловалась она капризно. – Ты же тут всё знаешь, это вот что там, такое стеклянное? - Она указала рукой на облезлый  павильон. – Кафешка? Давай туда переберёмся, хоть посидим там на стульях, по-человечески.
В кафе сидели за одним столиком четверо туристов с автобуса, полтавчан – никого.
Я подошёл к стойке бара и заказал два пива, потом принесли и чехонь, чуть уже с душком.
  Я сдул пену и отхлебнул из кружки.
- Быстро ты тут деградируешь, - сказала Таня с апломбом.
  Я поперхнулся и отставил щербатую кружку на край стола.
- Почему? – спросил я.
- Ты пива в Москве никогда не пил. Только вино и водку, разве не так?
- Так, - согласился я. – А что в этом плохого?
  Я вдруг понял: дело не в пиве… тут речь идёт не о пиве. О чём-то другом она собирается говорить. Но пока не решается. А я боюсь неизвестности. Я люблю ближний бой. И я спросил:
- Так что плохого в пиве?
- Ничего, -  просто сказала она. – Ты пива раньше никогда не пил. Какие-нибудь три месяца прошли, и ты снова стал провинциалом.
- Полтава – не провинция, - сказал я неуверенно, - областной центр всё-таки.
- По сравнению с Москвой всё провинция, - сказала Таня, лишь пробуя пиво на вкус. – Даже такой красивый город…
- Пойдём посмотрим редуты, - сказал я тяжело. И добавил небрежно: - Это недалеко.
- Не хочу. Ты же понимаешь, что я сюда не редуты приехала смотреть?
- Я это понимаю, - грустно признался я.
- И что? Тебе нечего мне сказать?
  Я подумал и некрасиво суетясь, пододвинул к себе вмиг обрыдлое пиво.
- Пока нет.
Она вздохнула, поправила быстрым жестом спавшую прядь волос.
Вздрагивающим, глубоким голосом Таня проговорила, глядя мне прямо в глаза:
- Когда ты уехал, я смирилась не сразу. А потом подумала: пусть едет. Посмотрит, как там снова жить в общежитии. После шести лет в Москве. Как преподавать этим… и сравнит. – Она повертела салфетку в пальцах: - Может быть…
- Я сравнил.
- И?
- В Москве лучше.
- И?
- Ну ты ведь не о Москве сейчас спрашиваешь?
  Она постучала наманикюренным ногтем по стеклу кружки, подумала о чём-то мгновение и придвинулась.
- Не о Москве, конечно… И?
- Далось тебе это «И», - не выдержал я напряжения. – Ну, нет у меня ответа. Нет!
- Ты ведь меня любишь, я знаю. Хотя ни разу мне об этом не говорил, как я ни просила.
- Да, - сказал я.
- Неужели любить лучше на расстоянии?
- Не лучше.
- Так в чём же дело? – спросила она и снова посмотрела прямо в глаза.
- Не знаю, - честно признался я. – Я из Москвы уезжал, ничего не знал… как в наваждении был лишь бы ноги унести… Надоело. А теперь вообще запутался.
  Она улыбнулась.
- Вот я приехала. Я потому и приехала… распутывать… А ты думал – редуты смотреть?
- Когда ты позвонила позавчера, я уже понимал – не редуты.
- Какой догадливый… Я знала, что ты сам никогда не приехал бы. Нашлась бы тысяча причин… Но ведь надо же было кому-то ехать, первому, разве не так? – Она не спрашивала, она утверждала. – Вот я и приехала… ведь ты такой…
- Какой? – ухватился я.
- Нерешительный. – И ниточка оборвалась.
- Я из Москвы просто бежал.
- Знаю. Я и дала тебе бежать. И что? Удалось?
- Как видишь.
- Вижу. Что не удалось. Ты и тут в растерянности. Я тебя не узнаю. Где же этот Ли Бо, от него осталась у тебя только старость. Усы, хотя такие же густые, колючие, и те успели уже порыжеть… Это от плохого табака, да?
  Она засмеялась, неискренне.
- Не надо меня хоронить.
- Я и не думаю, ты что? – испугалась Таня. - Но надо же когда-то поговорить обо всём откровенно. Если в Москве не успели. То ты диплом писал, то защита, потом эти ваши пьянки после защиты, каждый день…
«Она меня ещё щадит», - усмехнулся я горько, - та же прежняя великолепная Таня. Замёрзшая московская девочка… Только та же ли? А я сам – ещё её?»
Поглядывая куда-то мимо неё, я вспомнил грустно нашу последнюю встречу. Три месяца назад, в Москве. Как она изменилась… По-моему, и морщинки этой между бровями не было. Или я не замечал? Я улыбнулся: как не заметишь – если целовались всё время в губы. Не в лоб.
  Тогда она пришла тихая, растерянная. Пыталась сыграть в равнодушие, улыбнулась с порога и сказала со смехом:
- Вот. Принесла тебе арбуз.
Я сидел на полу, один в своей комнате общежития и перевязывал шпагатом тяжёлые коробки с книгами.
Таня в туго облегающих джинсах, в стильной котоновой сорочке навыпуск прошла по ковровой дорожке к окну и утвердила арбуз на липкой от вина столешнице.
До моего отъезда из Москвы оставалось два дня.
Она села с краю на диван и, зажав руки между коленями, глядя на меня, сказала:
- Я не понимаю, зачем ты туда едешь.
- Куда? – спросил я.
- В Полтаву… Ну, надоела тебе Москва, не любишь ты её, хорошо. Что, ближе нигде места не нашлось?
- Я ближе не искал.
- Далась тебе эта Полтава, - она с ненавистью посмотрела на коробки посредине комнаты. Помолчала.
- Собираешься? – спросила она резко, с вызовом.
- Да.
- К хохлушкам?
- Не начинай.
- Я и не начинаю. Что тут уже начинать… А они красивые?
- Всякие есть.
- И лучше меня – тоже есть?
- Не начинай, я же просил.
- А всё-таки? – голос её слегка дрожал.
Я, затягивая потуже узел, спросил:
- Ты меня проводишь?
Она посмотрела с удивлением.
- Нет уж, дорогой (дорогим она меня назвала первый раз в жизни). Нет уж, - повторила она. – Я не люблю долгие проводы. У тебя свои принципы, у меня – свои.
- Ладно, - сказал я. - Только не обижайся.
- Как не обижайся! – всплеснула она руками и встала. – Ну, как я могу на тебя не обижаться! Я уже не знаю, что и делать… неужели тебе не ясно?
Я закусил до боли нижнюю губу и пробормотал, едва слышно:
- Не ясно.
- А, ну тогда не о чём и говорить, - махнула рукой она, - если не ясно. – Взяла сумочку со столика и вышла из комнаты. Не обернулась даже…
В Полтаве два железнодорожных вокзала, её поезд отходил с Южного.
Я спросил, ведя её по перрону, с боязнью:
- Ты напишешь?
- Знаешь что, - сказала она, и губы у неё задрожали. – Ты уехал сюда, а я тебя жду. Как дура последняя жду – что ты передумаешь и вернёшься. Но я не железная. Летом я заканчиваю институт, у меня распределение… Мне нужна ясность. Сроку тебе, с ответом – до весны.
- Но я же должен три года отработать, по распределению, ты же знаешь.
- Ничего страшного. Ты сам говорил: нет выхода только из гроба. Слава Богу, ты живой и невредимый. Вот и ищи. Думай, ищи выход. Захочешь – найдёшь, а нет…
- А твои родители? – спросил я.
- А что мои родители? Ты им так в душу запал, что они теперь меня виноватой считают, что ты в этом захолустье теперь… Поженимся, будешь жить у нас, там места всем хватит.
  На глазах у неё заблестели слёзы, лицо горело.
- Я не могу без тебя, - почти заплакала она и, ступая на подножку, добавила: - Какой же ты всё-таки… бесчувственный…
  Поезд взглязнул буферами, тронулся, тронулся потихоньку - над самым ухом торжественно, оглушающе грянуло «Прощание славянки». Я от неожиданности вздрогнул. Проводница уже на ходу задраила двери, потом вдруг приоткрыла немного и прокричала в узкую щель:
- Ты глаза-то разуй, хлопец! Не за каждым ведь из Москвы и ездят! – и хлопнула дверью со злостью.
  Поезд ушёл, скрылся в мережке семафоров, напоследок смутно вильнув в темнеющей зыби хвостовым вагоном. А динамик всё бухал и бухал, доигрывая дурацкий, не ко времени марш. «Уехала славянка», - угрюмо подумал я. И тут меня охватило, под этим столбом, чувство безграничной жалости к ней. И к себе.
  Не разбирая дороги, я до темноты проболтался по привокзальному скверу. Вкатил в себя без малого бутылку водки.
  Потом не один месяц я изводил себя, думал, переживал, мучился. Я писал. Ответа не было. Я звонил. Трубку брала мама. «Её нет». Раз она сама взяла трубку и, не слушая меня, кричала почти грубо: «Я ведь тебе сказала – никаких телефонов! Только приезд!» - и бросила трубку.
  В мае, почему-то на Пасху, я женился.
          Но не на ней.


                Глава двенадцатая

Шёл двенадцатый день пути, платформы с тракторами на этом перегоне кидало неимоверно; их поставили в хвост поезда. Стояли, держась за оттяжки из катанки, курили на ходу. Смотрели на эту пустыню.
- Мнится мне гибель, - крикнул Саша со своей платформы, мрачно, без малейшего намёка на эпатаж. – И отвёл заслезившиеся на ветру глаза от заснеженной, во весь окоём, равнины, посмотрел на Лёху долго, не мигая.
Лёха, разбитной красивый парень 23 лет ещё на станции Ясиноватая, где ремонтировались почти сутки, выклянчил у вагонников пару замасленных рукавиц; он стоял на ветру пошатываясь, не мерно, не в такт, перехватывал пальцами ржавую катанку оттяжек. Сигарета во рту шипела как язва, дым относило сизым маревом в степь.
- Почему? – крикнул он в ответ и смолк; столбик красного пепла обломился вдруг и вмиг отсеялся прочь, улетел в пучину.
- Харчей мало осталось, маршрут поезда не знаем… Сколько тут ещё пилить поди угадай. Хороши начальнички, суки… «Семь, максимум, десять дней – будете на месте». Неужели, чёрт, нельзя было справиться у этих из «Агросоюза» заказчиков: расстояние, станции перехода, ориентировочно и прибытие?
- У меня осталось четыре концентрата, - тоже кричал Лёха со своей платформы, - две пачки пюре и три банки скумбрии. Хлеба нет, но вроде есть ещё чай и кофе!
Саша посмотрел на товарища, ближе перебрался, спросил деловито, без издёвки:
- А воды?
- Одна бутылка. Полтора литра, - ответил напарник.
Саша вовсю вдохнул холодный воздух.
- У меня тоже. А мы только въехали в Казахстан. И не спрыгнешь, не убежишь никуда, – попробовал пошутить.
- Тут и бежать некуда, - рассудительно произнёс Лёха и показал рукой в оснеженную по кочкам степь.
- Когда я уезжал на ПМЖ в Венгрию, мост через Тису протарахтели – и то мне так страшно не было. Как здесь. Так и чудится: в мерцающей мгле на горизонте из-под земли всплывает призраком конница Чингисхана. Крикливая.
Лёха неизменно бодрил Сашу, подзаряжал оптимизмом – цепкой хваткой молодого расторопного волка. Он бросил оттяжки, встал на четвереньки, и, придерживаясь за борт платформы, оттолкнулся от настила, перепрыгнул к Саше. По оттяжкам перебрался к нему вплотную; сигарету выплюнул в междупутье, под буфер.
- У тебя же атлас есть, - тронул за рукав. – Давай посмотрим.
- Ну, дубарь… - сказал Саша, мягко отстраняя Лёхину руку от холодного синтепона. И хмыкнул. Потом, что-то надумав, не спеша взялся за поручень осточертевшего трактора, ступил на подножку, болтаясь кренделем и раскачиваясь, полез наверх. Дверцу с ненавистью захлопнул – без всякого почтения к дорогой технике и прокричал сверху:
- Давай сюда, в трактор! Чего там мёрзнуть, видишь, как болтает.
Лёха ухватился за поручень «Джон Дира», толкнул вверх молодое крепкое тело. Вязаной лыжной шапочки на нём не было; цвета старой меди свалявшиеся кудельки на макушке от степного ветра-низовика развевались и путались. Он, с красным обветренным лицом, с пятидневной щетиной на скуластом лице, наконец, взобрался на площадку. Снял рукавицы, приоткрыл пошире дверь.
- Заходи, гостем будешь, - сказал тускло Саша и довернулся в мягком кожаном кресле. Вобрав в плечи русую голову, согнувшись, напарник, серьёзный и задумчивый, вошёл и сразу же приудобился у подлокотника. Саша полистал атлас, держа его у Лехи перед глазами. Начал, указывая механическим карандашом:
- Вот смотри. Волгоград, мы там где-то за станцией стояли очень долго, - Саша почесал грязным пальцем морщинку у носа. – Ладно, давай по-порядку. Давай просто сравним: как ты ехал с тракторами в первый раз, и как мы едем сейчас. Так будет нагляднее, - он протянул атлас Лёхе прямо в ладони, тот сидел у бокового стекла на ведре.
- Директор наш планировал, что мы пойдём по низу карты. По подбрюшью России, так? А мы пошли на юг, усекаешь? То есть идём прямо на Аральское море – если по карте. – Саша пристально посмотрел на напарника, сверху вниз. – А там и до Туркмении рукой подать, как тебе такая перспектива?
Лёха сделал вид, что смахивает пылинку с атласа.
- Понятно. Когда я прошлый раз ездил в Курган, с двумя тракторами, вот это всё нам теперь боком выходит. Сейчас. – Он заелозил задницей по дну оцинкованного ведра, но отвечал спокойно. – Они так и считали командировочные: до Кургана – семь суток, и – отвесно на юг, в Казахстан, - ещё трое…
- Но едем-то мы другой дорогой, - вспылил, вперемежку с матом залаялся осоловевший от бессонницы Саша. – Её на карте вообще нет!
- Тут и карта… - Лёха с недоумением разворачивал, тяжко двигая скулами,  карту-раскладушку, вклеенную гармошкой. – На шести страницах, блин…
Саша развеселился.
- А что ж вы думали, батенька! Это Казахстан. Кусок земли в пол-России. И мы уже здесь… едем куда-то. Причём явно не на север, куда нам, собственно, нужно.
Напарник постучал ногтем по лощёной бумаге, сник. Замялся отчего-то, а потом сказал:
- Этого не может быть. Они что, маршрут не знали? Не проверили?
- Выходит, не знали. А на фига! Едем-то мы с тобой, им тут не сидеть без жратвы, не мёрзнуть. В общем, хренотень получается…
Саша глядел участливо на товарища, долго-долго, а потом сказал:
- Ты посмотри, куда эта дорога ведёт. После пограничной станции Ганюшкино, где мы воду последний раз набирали. Посмотри, посмотри. Черкни пальцем, ветка там единственная…
- К Аральскому морю, - очень медленно произнёс Лёха. Он постучал каблуком ботинка по цинку ведра. – Ни х.. себе.
- В библейские, батенька, едем места, - нервно засмеялся Саша. И откинулся на спинку водительского кресла. Потом добавил, потянулся к Лёхе: - Хотя нам туда и не надо… Ты заметил, снег уже кончился? Бурьян какой-то рыжий торчит по кочкам? А в Казахстане климат резко континентальный, на севере снег ещё должен лежать.
- А Гурьев мы проезжали? – усомнился Лёха. – Я его не видел.
- Я тоже. Но по карте смотреть – проезжали. А уже потом на этом разъезде весь день загорали, станция Верблюжье…
Лёха согнулся, побарабанил ногтем по перевёрнутому ведру. И протянул атлас. Поскрёб большой лоб и спросил:
- Ну, и сколько ехать ещё, как думаешь?
Саша наморщил губы.
- Да спрашивал я тут у обходчика одного. Они только свой участок хорошо знают. А это километров сто всего… или пятьдесят. А дальше, говорит, никогда и не был. Что там… Да ты по карте на, посмотри. Целиноград, Кокчетав – на том краю, на западе Казахстана.
- И что делать?
- Не пылите, папа, за коксом едем! – отчего-то весело озвался Саша базарной фразой и отечески похлопал напарника по плечу. - Всё так: мамаевый плен, дикая страна… Но доедем как-нибудь. Надо держаться.
- А жратва? – намеренно зло спросил напарник. – Ну, день. Ну, два…
- Купим где-нибудь, живут же и тут где-то люди, есть какие-то станции, - то ли спросил, то ли утверждал Саша, хмуро поглядывая в запотевшее лобовое стекло.
Через три дня, пополудни, поезд, наконец, прибился к какой-то станции, с людским душком. Оставалось на двоих десять пакетиков чёрного чая и по банке консервов. Спрыгнули, пробирались по растоптанной грязи вдоль состава, ахая от скудости грузового парка, потом, не сговариваясь, нырнули под какой-то полувагон с металлоломом. На карачках переползли под ним через рельсы и вышли недалеко от вокзала. Деньги взяли с собой все какие были, даже гривны.
Базарчик – ряд составленных впритык дюралюминиевых ларьков и палаток. По контуру привокзальной площади. Условились: переговоры поведёт Лёха, он вчера так кстати побрился и теперь, для двухнедельной уже «экспедиции» выглядел даже щеголевато. «Начни с рублей, - шепнул Саша, - доллары самим ещё пригодятся».
Под ларьком с пивом, на табуретке, сидел казах в расшитых широких ситцевых штанах розового цвета, продавал орешки. За эмалированной миской воткнут меж досок трафарет с курсом валют. С бородой лежалой, выцветшими грустными глазами, он, шелуша жареный арахис, мокрыми пальцами кидал зёрна в заросший рот.
- Рубли надо? – спросил Лёха нагловато, как для голодного.
Тот поднял голову.
- Россия далеко, - ответил казах по-своему резонно, - зачем нам рубли?
Саша посмотрел на Лёху, шевельнул усами. Напарник ковырнул носком жирную грязь в колдобине, бросил взгляд на Сашу.
- Так и Америка далеко. Доллары возьмёте?
«Битва в пути» принимала сюрреалистический характер. Жрать хотелось уже не понарошку, кишки давно подтянуло к спине. Пульсации от напарников исходили одинаковые: ну, доллары – кто же не возьмёт?
- Покажите, - очень спокойно произнёс старик, не вставая с табуретки.
Лёха достал из портмоне пару банкнот.
- Чего, дед, долларов ни разу не видел?
- Дай, - попросил старик и протянул руку. Ни на свет не смотрел, ни магнитную полосу не щупал – вернул назад. Так же спокойно, с достоинством. Напарники переглянулись: доллары покупали в «своём» обменнике, проблем с ними по России не было.
- Так что? – спросил Лёха, переминаясь с ноги на ногу. – Какой тут у вас курс?
- Я не возьму, - невозмутимым голосом, но тихо произнёс старик. И зачем-то помял пальцами тюбетейку. – И никто не возьмёт. Они старые.
Японец ты х…в, сука узкоглазая, матом, про себя, выругался Саша и почувствовал, как кровь ударила в виски. Его чуть шатнуло в сторону. Лёха вынес удар стоически, по крайней мере, виду не подавал. Он веером пролистал все купюры, до единой, что-то отчаянно соображал, и, наконец, вымолвил:
- Тут самая старая, дед - восемьдесят восьмой год. В Америке берут с тридцать шестого.
- Ну, мы же не в Америке, - произнёс, не поднимая головы, абориген. И подровнял тыльной стороной ладони ореховую кучку.
- Может, дешевле хоть возьмёте? – не вытерпел, наконец, Саша. – Пропадаем. – Он потянул носом – из палатки на углу явно тянуло шашлыком и кетчупом.
- Дешевле возьму, - неожиданно охотно согласился казах.
Ну, сука, ну, гнида нерусская! – бушевало у Саши где-то в горле. Две недели яйцами трясти над колеёй, чтобы такого мудака встретить!
- Насколько дешевле? – спросил Лёха, снова доставая из ячеек портмоне мятые купюры.
- На тридцать процентов, - обстоятельным ровным голосом доложил старик. И бросил орешину себе в рот. Так и чудилось: разведёт сейчас он руками и скажет: - Морковка уже восемь рублей.
- Нам надо посоветоваться, - Лёха растерянно взглянул на Сашу и потянул за рукав.
- Посоветуйтесь, -  посоветовал и казах.
        Они отошли.
        - У тебя топор есть? – трясясь от злости, прошипел Лёха Саше на ухо, - в бардачке? – Я эту скотину сейчас ухайдокаю. Я его, суку, зарубаю!
        - А чего? – сказал Саша, скривив губы. – Нормальный бизнес, он дело говорит. Тут, может, на тысячу километров вокруг больше нет никакой станции. И он, похоже, об этом знает. В отличие от путейцев.
        - Нам денег выдали на десять дней, - у Лёхи впервые за всю дорогу прорезались нотки старшего. – И дорога назад, и гостиница… сколько там сидеть, пока эти чёртовы трактора казахи примут… Впритык ведь деньги выдали…
- Не скули, - сказал Саша и ощутил в себе сильное желание снова похлопать Лёху по плечу, но почему-то передумал. – Обменяй пока полсотни. Купим самое необходимое, без гусарства. Не хватит на билет, позвоним, вышлют по Вестерн Юнион, так, по-моему, договаривались?
  С благочинностью на лице пересчитывал новые купюры казах.
- Вот и мелочь, - протянул жёлтые монеты в ладони.
- Себе оставь! – зло сказал Лёха. – Под голову положишь.
  Тот не понял, поблагодарил.
- Суров аксакал, - кивнул Саша, отходя, - на хромой козе не подъедешь.
Поедая жирный бараний шашлык вперемешку с нарубленной зеленью, елозя по пластиковой тарелке пахучие куски мяса в переперченном соусе – настроение мало-помалу прибывало. Хорошее.
Лёха мялся отчего-то, посматривал настороженно в вагонный парк; товарняк их стоял на виду, на третьем пути, и высоко на крайних трёх платформах, как фрегаты, маячили издали, бросались в глаза – на стальных растяжках – их пять «Джон Диров».
- Я всё-таки возьму пива, - сказал Лёха и посмотрел на Сашу.
- Себе возьми, - мягко делая упор на «себе», ответил Саша. В дороге, которая, к тому же, оказалась неожиданно тяжкой, приятели условились не бухать: мера вынужденная, но необходимая. Просто так было надо, чтоб уцелеть. Одичать, сойти с ума можно было в тракторе, завыть, не вставая с кресла, на всю эту голую степь; с водочкой, балакали старые охранники, ехалось бы куда как приятнее. Но – чужая страна, чужие порядки, сотни километров неизвестности впереди – какое там бухло! Двигались в полном экстриме – не дайверы, не альпинисты – всего-то охранники.
- От пива не развезёт, - всё ещё не уходил Лёха, не поднимая глаз от тарелки.
- Да не стони ты, - прожевав кусок, внятно предложил Саша. – Иди и возьми себе, сколько хочешь. – До него только сейчас дошло: Лёха боится, что он его продаст, заложит шефу по приезду: пить в командировке категорически возбранялось, были случаи, и с поезда снимали. А то, что в их фирме, где Лёха ломал уже второй год, ребята друг на друга «постукивали» - Саша знал. Обычная практика. «Последним ломтём делились, - горько покивал он, наливая в стакан минералки, - как он мог? Ну, я, бля, и на фирму попал: копейки получают, а друг дружку закладывают. Нашугали как хлопца, теперь этот страх у него уже в крови…» Эх, Лёха, Лёха, подумал напоследок Саша, может, у вас за сексотство и доплачивают, но я-то не такой, неужели не видно? Он взял с запылившейся столешницы чистую салфетку и вытер губы, обильно поросшие колючей немытой щетиной.
Лёха, смачно крякая, оживился, одну бутылку выпил под шашлык, три прихватил в трактор.
  Обойдя поочередно все ларьки, набили не спеша три здоровенных пакета. Саше хотелось, конечно, хотя бы по вокзалу, по привокзальной площади побродить, к быту, к типажам присмотреться – взыграли вдруг гены запойного путешественника - при Союзе ещё, будучи студентом, он легко променял повышенную стипендию на такие вот «рейды». А что - двенадцать республик объездил – это тебе не хухры-мухры, как говорила когда-то одна замёрзшая московская девочка…
  Но товарняк не пассажирский поезд, отправление дежурный по вокзалу не объявляет. Бывало, бежали, задрав штаны. Не успев в защитной и кучу как следует навалять. И тоже там – ни газет, ни хера, какая-то тусклая зелень… ни тряпок, ни травы. Состав кое-где и по восемь часов стоял, а где и три минуты, поди угадай, их мать. А обычно суропили прямо с верхотуры трактора, или – если тихо шли – с платформы на ходу; бойко тогда били струи, разлетаясь косо от ветра, стекали по борту по-над путями.
  Лёха уже вскипятил воду в литровой кружке, себе кофе подсыпал, Саша причастился чайком, стоял рядом, как в гости пришёл - под стопкой запасных колёс. Поезд пока не отправляли. Чай на весеннем припёке курился светлым маревом над кружкой, пьянил, с наветренной стороны разъезда, за полотном, торчали сухие стебельки трав из отсыревшей земли, вдалеке мглисто виднелась отара овец.
  Лёха встал у борта платформы, и, щуря мечтательно глаз в бескрайнюю степь, сказал:
- Какие байкеры, какой дельтаплан - такого драйва, как в канадском тракторе я не испытывал сроду! – Саша посмотрел на товарища внимательно. И промолчал.   Затем отхлебнул из кружки и спросил:
- Ты как спишь? Я уже ночей боюсь, с вечера нервничаю.
  Лёха понял, ответил сразу, в обычном своём, менторском тоне:
- Кресло откидываешь, и ноги на руль.
  Саша хмыкнул, почесал ногтем ноздрю.
- Пробовал я и так. Ноги от болтанки спадают, разъезжаются в стороны. К боковому окну приткнусь, башку больно бъёт - и холод от стекла… У меня ночью в кабине изморозь, - пожаловался растерянно.
- Так у меня тоже, - сказал весело Лёха. – Я горелку газовую включаю, прогреется кабина чуть-чуть, опять выключу.
Всё это делал и Саша, но, не зная, сколько езды, газ в баллоне экономил. Баллон вообще-то и страшно было везти; прятали в сумку, один шнур торчал, под тряпками скатанный: баллоны со сжиженным газом перевозить по железке категорически запрещалось. Но Лёха, сильно хлебнувший первого рейса в Курган, настоял, сказал директору нагло: «Это наше дело, заховаем, - а без баллона не поеду». Отцы-командиры его знали, оба, бывшие суворовцы, раньше работали на чужой фирме, на дядю, потом создали свою, перетащили к себе половину охранников - в том числе и Лёху. «Хорошо, возьмёте, - согласился один, - но под свою ответственность. Где-то засветитесь с ними – пеняйте на себя. Наше дело сторона».
  Так и ехали всю дорогу; на платформе с пластиковыми тарелками на тракторе не маячили, вдруг кто-то дошлый увидит и донесёт, не ровен час, не отбрешешься потом: денег особо на форс-мажор не выделяли. А форс-мажор, крупный, поганый, у них уже был однажды ночью на станции Ясиноватая.
Где-то в три ночи, со слов Лёхи, он отлежал поясницу и какое-то время не спал. Киловаттные прожекторы на вышках заливали вагонный парк ровным голубоватым маревом, но из трактора, конечно, не было видно ни зги. То ли мстилось ему, то ли привиделось: кто-то постучал в борт платформы, а потом окликнул с земли «Слезь, обвязки натяни передние». Лёха не мешкая послал голос куда и положено. Не вылезая. Потому как это святая обязанность вагонников – он неизменно кичился, по случаю и без, знанием железнодорожного дела, правил ж/д перевозок – а наутро обнаружилось, что в одном из тракторов вынут из колеса ниппель и спущено переднее колесо. Трактор оказался из сашиных – на Кокчетав.
Долго он допытывался, разглядывая осевший до самого настила капот: а как это? Как было? чего? Лёха мялся, вздыхал, а потом уже предположил, с неохотой: наверное, вагонника задело, решил наказать. Наказал, надо сказать, неплохо, это у него получилось: трактор перекосило, набок упал, следовательно, по Правилам крепления грузов, дальнейшее движение в таком виде было невозможно. С мобильника – дело ещё было в Украине, - он, как старший, связался с фирмой, те, естественно, представителя на место выслать отказались, решайте, мол, сами, вам зачтётся. Ну, и началось, едва рассвело. Вызвали начальника депо, тот посмотрел и, не влезая на платформу, заявил: «Так я вас отправить не могу. Отцепляем». Кричали, спорили, обещали «покашлять». «Я всё понимаю, - кивал начальник. – Людей нет, ищите сами». Кто согласится». А вагонный парк километров семь, такое с просыпу было ощущение.
  Где искать? Кого? Начинать, сказали, надо со шпал. Их минимум надо было три или четыре – нос обвисший «Джон Дира» на них положить. А уж затем домкратами поднимать. Но – сделали. И маневровый подогнали, воздуха подкачать, что-то там не подошло по сечению. Не выгорело, да так и поехали, со спущенным напрочь передним колесом и тупой мордой трактора на разбухших от весенней сыри бэушных шпалах.
  И ехали, билась непрестанно мысль: а ну как трактор в Кокчетаве не примут? (Впоследствии оказалось, мысль билась не зря). Скажут, мы трактор заказывали новый, целенький, а вы – нам что привезли?
  Дичь, ширь, пустыня.
  Бескрайняя степная голь, и катятся, подгоняемые ветром, до самого горизонта, тёмные клубки перекати-поля. Ростом иногда с собаку. Высохшая, помертвелая земля. Давно потерявшая и цвет, и запах.
  Читая уже по второму разу Ч.Абдуллаева, соскальзывавшего то и дело с кожаной баранки, Саша время от времени отвлекался, безразлично, нерадостно поглядывал в окна. А там всё тот же пейзаж: то ли степь, то ли пустыня в тщедушных балках, чахлые одинокие деревца по целине, точками, уже пошли и верблюды.
Ну, Михалыч, думал он, теребя заскорузлый от сахара и кофейной жижи ус – ну, удружил… «Фирма солидная, купи билет и ехай», - улыбнулся криво, вспоминая его слова, впрочем, безо всякой обиды.
  «Билет купили, - закусил он губу, - теперь живыми бы доехать, доедем ли – живыми? В этой проклятой земле… По сути, бросили их на произвол судьбы: выбирайтесь сами, если сможете, из этой голодной степи.
  На замызганные, в потёках, фронтоны вокзалов оба давно уже внимания не обращали, за ненадобностью - на карте всё равно этих станций не было. Саша Лёхе так и сказал:
- Так ехать – себя не уважать. Вернёмся – ну, это если живые останемся – я начальству вставлю по самое не могу.
- Они этого не любят, - с сожалением признал Лёха. – Я раньше возникал, ещё на старой фирме, оба тогда ещё замами ходили. И что? Так меня на новую фирму и взяли в последнюю очередь, по недобору. – Он вздохнул, верча в пальцах спичечный коробок. – Не любят они критики. Особенно справедливой…
- А мне по фигу, - сказал тогда Саша, заводясь уже так, будто день приезда настал и они уже в офисе. – И уроды эти твои… суворовцы недоученные… Я в шестом классе ещё знал: любой, даже пеший турпоход чётко по дням, по часам даже планируется. А тут на хрен запихнули в трактор, как иваси, похлопали отечески по плечу, давай, мол, ребята, езжайте, ни пуха, ни пера! Слава Богу, есть у вас загранпаспорта (это одно и решило дело, Сашу, хоть и новичок, потому и отправили – невиданный случай! – в день приёма на работу). «Поедешь?» - спросили. А что делать? «Поеду». Они же видели – он сейчас на мели.
Темнело в кабине. И уже привычно охватывало беспокойство. Саша смотрел в боковое тускнеющее стекло почти с ненавистью. Далеко от полотна дороги тянулись заросли камыша с чёрными тугими головками. Издали они напоминали узкую кайму, проведённую тушью по сизому горизонту. Путь монотонен, как азиатское выцветшее небо. Дверь трактора на мягкой резиновой прокладке плотно прикрыта, вдали и спереди чертят воздух какие-то крупные серые птицы. Дождь, снег, буран – всё уже было.  А привыкнуть нельзя – и во всякую погоду качает. Как на речном пароходе. Как там у поэта: «А пароход плывёт по речке боком // А берег дуновенный и пустой»…
  Иногда почти вплотную к насыпи подбегают саманные лачуги или наособицу стоят кирпичные, без фруктовых деревьев, без палисадника, и даже без заборов. Тогда густо чадит кизяком, по скотному двору горлопанят грязные гуси и куры; людей никогда не видно. А на крышах, покрытых шифером, торчат диковато спутниковые тарелки.
  Глаза уставали, Саша устраивался ко сну: откинул спинку кресла и стал вытаскивать одежду из сумок. Свитера, афганку и даже мохеровый шарф уже крепко припахивали козлищем, или -  давно не мытое тело? Он ближе пододвинул большую сумку из полистирола с металлическим баллоном внутри, покатал его по рифлёной резине ковра. Чёрт его знает, сколько там газа осталось. На вес вроде такой и был, а уже две недели в работе, и готовит на нём, и греется. Достал с приборной доски спичечный коробок, открыл вентиль, зажёг в кромешной темени спичку. Полыхнуло пламя, почему-то не из всех дырочек. Ничего, подумал, всё равно теплее…
  Он откинулся невесело в кресле, для начала положив ноги на руль, и помотал головой. Проверил. Так и есть: в черепушку словно вогнали свинцовый брусок, и он там как и совался, в черепной коробке, тупой болью отдавая при каждом резком движении. Он ещё раз посмотрел на горелку. Подумал: «Надо б хоть немного поспать наконец», и – провалился в сон.
  В тишине ночи, под стук колёс, слышались ему глухие стоны, затем несколько всплесков.
  Где-то он очутился на стройке. Поднимался опасливо вверх по склизлым маршам, без перил, оказался вдруг на верхотуре незавершённого здания. Всюду плиты перекрытия, железобетонные, извёстка, скрюченная в узлы арматура. У небеленых оштукатуренных стен. Этаж как будто четвёртый. Мрели внизу, на воде, теплоходы, дух захватывало: как красиво, ой!
  Какие-то богемные мужики не строительного вида в закутке, оживлённо чего-то выясняли, не обращая внимания на чужака. Корпус здания фасадом выходил прямо на причалы, цеплял реку Днепр, в этом месте особенно широкую; сверху отчётливо видны «Ракеты» и «Метеоры», чертят волну по фарватеру на зелёной воде.
Он подошёл к компании. Те не сильно и удивились. «Я валюту хотел поменять», - сказал Саша и посмотрел вниз на Днепр. – «О, это их разведчик, - настороженно произнёс один из компании, в белой рубашке и в светло-коричневом в синюю и белую полоску костюме. – Вынюхивает. Чего тебе, мужик?» - и начали бить. Били умело, недолго и почему-то без крови. «Хватит ерунды, - сказал какой-то солидный мужчина с высоко забегавшими назад волосами, - это не тот». И обратился к Саше, уже с приязнью: «Тебе чего?» - «Так я и говорю. Валюту поменять. Голодные какие сутки едем». – «Ты бы валил отсюда, - провёл тот, что был в костюме, у себя под носом костяшкой указательного пальца. – У нас тут стрелка. Сейчас такое мочилово начнётся…» - «А обменник? – спросил Саша, успокаиваясь, что бить больше не будут. – «Внизу где-то, на проспекте, - сказал кто-то за спиной, с участием. – На вот тебе… на лечение. В рублях по курсу, - он большим пальцем гнул пачку купюр. – Хватит? Извини, что тебе так досталось. Не хотели мы. Спутали…». Только он отошёл два шага от ребят, по тем же пролётам влетели братки в спортивных шароварах, с битами, цепями и палками, молотилово пошло отчаянное. Его тоже свалили на цементный пол и начали топтать; кровь теперь текла по лицу струйками. И когда он понял, всё, это конец, вдруг откуда-то со стороны реки послышался голос мамы, напуганный и слезливый. «Вставай, вставай! - тормошила его мама, крича уже во весь голос. - Пора просыпаться, сынок. А то убьют».
  Его дёрнуло в кабине, он вздрогнул и открыл глаза.
  В кабине стояла сатанинская темень. Горелка погасла, дыхание забилось. Кашляя сухо, судорожно, Саша нащупал дверную ручку и с силой, какую может придать лишь отчаяние, толкнул дверь.
  В кабину рванул ночной воздух, пустыня слабо отзывалась прошлогодней полынью и сыростью. Удушье не отпускало, он, широко расправив грудь, стоя скрючившись на верхней площадке трактора дышал шумно, приёмисто, уцепившись за поручни, а навстречу, по ходу состава, неслись чадящие искры от тепловоза, краснели в ночи и отлетали. Голова болела нестерпимо, было такое ощущение, что в неё напихали ваты. Он смежил веки, разомкнул, помигал. Качка на тракторе стояла лютая. Где-то брехали собаки предутренним, заполошным лаем. Звёзды уже бледнели и уходили с неба, а он всё стоял и стоял, опираясь о поручни, сглатывая вязкую, тягучую слюну. Спать идти было страшно.
  Наконец, сплюнув ещё раз, Саша открыл дверь, и, согнувшись, пробрался к креслу. Сел в остуженной кабине, и немного заикаясь, вслух вымолвил «Ни х.. себе». Поскрёб пальцем наледь на стекле, выкатил из сумки баллон, покатал ногой: показалось ему, что внутри сухо звенит о стенки, трётся кусок льда. Смежая от усталости веки, он набросал на колени тряпьё, подмотал уши шарфом и кое-как уснул.
  Светало; поезд шёл. Маленькие чахлые рощи перемежались громадными суглинистыми холмами с остатками снега. Был виден пар изо рта, пар, сама его мутность клещами давила, стискивала мозги.
  Спрыгивая в туманное холодное утро с подножки трактора на платформу, Саша тотчас заметил Лёху. Вежливый, как всегда, он стоял у борта платформы и курил, видно, дожидался, когда проснётся напарник. Чтобы сообщить очередную поганую новость и попить у стопки колёс чайку с друганом.
  Он приблизился, виляя бёдрами, и сказал, неуверенно растягивая улыбку:
- Я всё узнал. Мы идём по новой ветке, её уже после Союза построили. Недавно, 600 километров. Потому и на карте её нет. За 300 км. от Астаны будет развилка, я пойду (ох, любил он козырнуть знанием железнодорожного жаргона, не сказал ему Саша, что родился и вырос, по сути, на батиной станции, и на фирмах прежде ж/д отдел исключительно курировал). Но Лёха перехватил насмешливый взгляд, чмокнул губами и добавил, чуть растерянно: - В общем, я пойду на Астану, ты на Кокчетав, где встретимся?
- Лёха, - засмеялся Саша с платформы нервным, паралитическим голосом. – Ты видишь эту страну? Мы тут никогда не встретимся.
  Тот удивился, кашлянул.
- Ну, я сдам платформы и подъеду к тебе в Кокчетав. И – вместе домой, как люди. Нам двое суток только по России пилить. Хоть в поезде поедем. Вместе.
- Ой, Лёха, ой, брат, - постучал Саша его по плечу, - склоняю низко голову перед юношеским идеализмом. Каюсь, сам такой был… Увы, брат (он говорил «брат» и так уже и чувствовал – брат). - Увы. Выбираться из Азии тоже придётся порознь. Связи друг с другом у нас никакой, как тут ждать…
Лёха молча смотрел на Сашу, видно, переваривая, не готов ещё был, может, пока и в кабине ничего ему не мстилось: сдадим, вот, трактора и поедем оба домой, как белые люди от этого несчастья.
  Саша понимал товарища, сказал, вздохнув:
- Ты же не знаешь, Лёха. Ехать сколько ещё и сколько ещё дней в гостинице сидеть их сдавать. Одна у тебя тогда будет мечта: ноги в руки и когти рвать. Домой, к своей зазнобе…
  Через неделю Саша таки добрался до Кокчетава, на закраине вагонного парка, опасливо озираясь, стравил остатки газа, и, зайдя в вокзал, сразу же позвонил. Приехал представитель фирмы-получателя, сорокалетний пухлый русак с каштановой шевелюрой. Посмотрел на платформы с тракторами, в ремонтном тупике. Ладно, сказал, вот вам адрес, подъезжайте к двум, будет уже шеф, с ним и поговорите.
Ровно в два Саша, побритый, наодеколоненный, но в дурно пахнущих джинсах, постучал в указанную дверь. Окликнули оттуда – «Войдите!» - и он вошёл.
На офисном дорогой кожи чёрном кресле с высокой спинкой – как в тракторе, поневоле сравнил он, - восседал в строгом кремовом костюме пожилой низкорослый казах со щёточкой чёрных усов под носом. И что-то писал.
- Добрый день, - поздоровался Саша, водя беспокойно глазами по шкафам с файлами и папками.
  Тот поднял глаза, попробовал улыбнуться.
- А, это вы трактора привезли, садитесь.
Саша отодвинул стул на никелированных ножках, положил на столешницу кожаную шикарную папку, подарок к пятилетию фирмы, где он работал до Венгрии, вздохнув, сел. Умащивался надолго.
  Казах пристально посмотрел на него.
- Так, а где инструменты? – спросил. И положил локти на столешницу.
  Саша ожидал не этого вопроса, но, глядя в серьёзное, бритое лицо директора фирмы, ответил вопросом на вопрос, почему-то с ноткой вины:
- Какие инструменты?
- Ну, как же… - чуть крутанулся мужчина в кресле. – По спецификации, которая является неотъемлемой частью Приложения к договору, вместе с тремя тракторами вы должны были привезти и инструменты. Вот подойдите сюда, - Саша поднялся растерянно, - посмотрите, - указал казах холёным пальцем с массивным золотым перстнем на монитор. – Ну, вот… ключи гаечные, вакуумный насос, электрооборудование… тут много чего…
- Я впервые об этом слышу, - не стал вчитываться Саша и снова сел. – Моя задача была – доправить вам три трактора, и всё. Никаких инструментов нам при погрузке не передавали. Было ещё три комплекта запасных колёс. Это я привёз. И всё. – Ему вдруг стало страшно. «Ну, похоронят меня в этой пустыне, - подумал зло, - не выберусь». – Свяжитесь с отправителем, - вспомнил он молниеносно свой прошлый опыт, - выясните у них. Возможно, инструменты прибудут со следующей партией, у вас же заказ большой? – поинтересовался он напоследок не без задней мысли.
  Казах кашлянул в кулак, снова посмотрел на монитор.
- Хорошо. Я уже туда звонил, не подходит никто. Ну, это мы выясним… - миролюбиво, впрочем, уже предложил он. – А вот как быть с тем трактором, где колесо спущено? Мы его не примем.
  «Ах ты, сука монгольская, - про себя улыбнулся Саша. – Примете. Этого вопроса я как раз и ждал. И всю дорогу готовился».
- Трактор доставили в целости, - сказал он. – И в срок. – С каким-то даже вызовом начал он и сдёрнул замок, раскрыл красивую папку. – Вот Акт о поломке по станции Ясиноватая, вот в «Особых примечаниях» … подпись начальника станции. Акт Пункта Техобслуживания о новой форме крепления на платформе… согласно пункта 4, параграф 2. Согласно Правилам крепления грузов.
  Казах был немало удивлён, и не скрывал этого. Наконец он произнёс:
- Но ведь своим ходом он со станции не поедет?
- Не поедет, - согласился Саша. – Разбортируете в ремонтном тупике, краном поднимете кабину. Колесо накачаете и поставите, работы на два часа максимум. А если бы мы платформу назад погнали, не один уже, а оба трактора на этой платформе, вы бы их получили только через месяц-полтора… вас бы это устроило? – Саша собрал со стола документы и вложил в папку.
  Видно, сам того не замечая, он мало-помалу на повышенный тон перешёл. Потому что казах сказал:
- Вы так не волнуйтесь. Всё правильно вы говорите. Трактора уже здесь, а это главное. Вам отдохнуть надо. Я понимаю, что это была за дорога. (Тут на фирме охренели, когда узнали, что ехал он ровно двадцать одни сутки, и не в электровозе на табуретках, а в тракторе). «Ни хера ты не знаешь, про себя подумал Саша, какая это была дорога…»
- Так я пойду? – спросил, не вставая.
- Идите, - позволил казах и поднялся из-за стола, протянул руку. – Отдыхайте, покупайте билеты и домой. Про инструменты я им сам напомню.
И снова поезд – но зато какой! Транссибирский экспресс Владивосток – Харьков: стук, стук, стук через пол-России. Чай, накрахмаленные простыни, пара гаяков на боковушке – и никаких тебе верблюдов. Лафа… Это не в тракторе на платформе горе мыкать…
  А в понедельник, «день ненастный», Саша ввалился, с баллоном наперевес, уже в свой офис. Их ждали. Посидел в приёмной, елозя по колену папку.
Лёха вышел из директорского кабинета серьёзный, почти надменный. Старался Саше в глаза не смотреть. Ну, Саша так для себя и вывел: надавил Лёха на гадов, вырвал своё. К тому же, бонус. Как никак старшим ехал.
  Вошёл к «суворовцам» и Саша. Поздоровался. Сел напротив, за столом.
- Тяжёлая, значит, дорога была? – улыбнулся неуверенно директор.
- Тяжёлая, - охотно согласился Саша, но разговор не поддержал.
- Ну, Лёша рассказал нам. Кто же думал, что так получится.
  Саша посмотрел на шефа в упор. И медленно почесал переносицу.
  «Суворовец» отомкнул ключом дверцу сейфа и достал, видно, загодя приготовленную стопку банкнот. Выложил веером перед Сашей.
- Как договаривались, - сказал. И тоже посмотрел в упор.
- Я понимаю, - постучал Саша ногтем по столешнице, денег не беря. – Но командировка оказалась втрое дольше.
- Мы ведь вам по Вестерну денег дослали, - всё ещё улыбаясь, сказал директор.
- Этих денег впритык хватило на поезд, - сказал мрачновато Саша. – К тому же, половину, пятьдесят долларов отобрали казахские менты на автовокзале. Им, видите ли, надо было паспорт на мобильник предъявить. На ваш мобильник, - Саша сделал упор на «ваш». – Который вы мне в дорогу дали для связи, и которым я ни разу так и не воспользовался. А откуда у меня паспорт? С трудом упросил оставить денег хотя б на дорогу. Пожалели. Оставили. А права качать… у меня же баллон в сумке. А там газ, может, остался, не до конца стравил. А это терроризм… чужая страна. Вызволять меня оттуда вам бы дороже стало…
- Ну, всё равно, - не согласился директор. – Это у вас зачётный, скажем так, был рейс. Доверие вы оправдали. На работу приняты. – Он улыбнулся уже натянуто. И пододвинул деньги к краю стола. – День вам на отдых, а послезавтра – на дежурство. Объект новый – туда только лучших направляем. Самых достойных подбираем. – Он смолк, поднял, наконец, глаза и как бы спрашивал: «Ты ещё сидишь? Чего тут сидеть?»
- Мне мало этих денег, - сказал Саша. – Мы в дороге были три недели. А не одну.
- Вы не поняли, - снисходительно и терпеливо заметил с кресла директор. – Вы в штате. Ставим вас на лучший объект, о нём многие мечтали, а вот даём вам, новичку. Идите и работайте. Зарабатывайте. Режим: сутки – двое. Захотите заработать больше, скажите, мы вам и другой объект подберём, получится сутки, полсуток, и один выходной.
- Ну, раз так, то нечего и фейерверки жечь, - сказал Саша, вставая. – Документы мои только выдайте из сейфа. Да я пойду.
Терять толкового и трезвого работника ушлые суворовцы за здорово живёшь не хотели. Сгодился бы, ой как: впереди, по договору, ещё пять ходок на Казахстан, да и в офис приличный охранника такого поставить – одно удовольствие, репутация фирмы какая… Флобера в подлиннике читает! – шутка ли. А образование, манеры – во всём городе, наверное, нет таких охранников – самому любую фирму доверить можно. Справится…
- Ну, мы набавим, - неуверенно предложил директор вдогонку. – Кладу ещё две бумажки, пойдёт? – не то спросил, не то утверждал.
Саша, уже с документами и деньгами в кармане, застыл на пороге только на мгновение.
- Почему только две? – с серьёзным непроницаемым лицом посмотрел на шефа. Вернулся к столу, не прибавляя шаг. – Командировка длилась в три раза дольше, чем планировали. Соответственно и деньги…
- Ну это вы зря, - не выдержал роли директор. – Тут поначалу на худшие условия соглашаются.
- Я знаю, - сказал Саша и кончиками пальцев перехватил папку в левую руку.  – Всего доброго, - сказал уже с порога.
  На следующий день, во вторник, Саша уже стоял на базаре, а через три дня появился вдруг Олег. Обошёл деловито книги, крепко пожал руку.
- Я так и знал… что надолго тебя не хватит.
- Ишак, постоявший в тени…
- На солнце работать не будет, - засмеялся и Олег. Он сразу как-то подтянулся, посерьёзнел: - Тут вот какое дело. – Не выдержал, снова рассмеялся: - Ну, всё, собирайся.
- Куда? – не понял Саша товарища.
- Пока ты катался, я тут землю рыл, в Киев ездил. Всё. Завтра вылетаем.
Саша вздрогнул, боясь понять правильно, но всё-таки спросил:
- Куда?
- В Африку.
- Ку-да? Ну, армия, ну, ты, блин, даёшь… А вдруг я не соглашусь?
- А куда ты денешься. Документы все подготовлены, на твою фамилию, ты же не хочешь меня подвести? Там дружбан мой оказался в этом Спецэкспорте… в Югославии вместе служили. Бюджет подлатаешь, этой, в Венгрию алименты пошлёшь… Ты это … вопрос решённый. И нечего тут стоять… купца из себя корчить… Какой ты купец, одно несчастье…
- Хорошо. Расскажи толком.
- Хорошо. Рассказываю толком. Сегодня ночным поездом выдвигаемся в Николаев.
- Я думал, за границу летят из Борисполя.
- Из Борисполя летят туристы, а не миротворцы. – Олег вымолвил, глядя себе под ноги. – Вылетаем из Николаева завтра в 20.40 двумя бортами. Два самолёта, чартерный рейс, фрахт Минобороны.
- А почему именно Николаев?
- Там завод по ремонту БТРов, там погрузка имущества. Запчасти к бронетанковой технике, автомобильной, к вертолётам, ну и по мелочам. Мыло, матрасы, одеяла, обмундирование… больше миллиона баксов наличными. - Он открыл широко керамические мокрые зубы.
- Шутите? – спросил Саша.
- Нет, - сказал Олег очень серьёзно. – Это зарплата вертолётного отряда, за год, и зарплата, аванс – нашему контингенту.
  Саша, перевёзший на поясе с Камчатки ещё десять лет назад не одну сотню тысяч долларов, в Москву, на себе, в самолёте - дальше расспрашивать не стал: чужие деньги, тем более очень большие его никогда не интересовали.
- И сколько полетит человек? – спросил он, уже мало-помалу привыкая к мысли, что да, лететь и ему.
- Весь миротворческий контингент - двести человек. Офицеры, прапорщики, военные переводчики.
- И что, все влезут в один самолёт?
- Ты меня слушаешь или нет, самолётов будет два. Ту-154б и Ил-76, транспортно-десантный. Ил возьмёт всего двенадцать человек, - Олег подмигнул, - в том числе и нас с тобой. – Ну, и плюс экипаж, не менее шести человек. А контингент, почти в полном составе, полетит из Николаева на «тушке».
- А какая разница? – спросил Саша, уводя товарища с прохода под ёлку.
  Олег повиновался, согнувшись, охотно зашёл за клеёнки, задев бобриком нижние ветки.
- Маршруты полётов разные, - смущаясь, признался Олег. – «Тушка» эта  для внутренних линий и не рассчитана на дальние рейсы. Поэтому летит с двумя дозаправками. Пальма де Майорка – 2 часа, Гран-Канариен – 2 часа, и затем посадка во Фритауне, международный аэропорт Лунге. Один батальон будет на два гарнизона. Меньшая часть дислоцируется в Лунге, большая – в городе Хастинг…
- А мы? – спросил Саша, мысленно примерив на себя камуфляжные бермуды.
- Мы… Илом полетим, - улыбнулся Олег, - без дозаправки. Напрямую, через Ливию. Вылетим позже, но прилетим раньше, я же тебе говорил, дружбан у меня в Киеве там отирается. Чего нам через океан переться, так долго. В восемь утра уже будем стоять под разгрузкой.
  Он посмотрел внимательно на товарища.
- Да ты не дрейфь, я же тебе говорил, три месяца на акклиматизацию дают. Выучишь ты английский, эка невидаль, даже я выучил… Венгерский ты же выучил, английский против него ерунда…
Олег вдруг тяжело посмотрел на клеёнки с книгами. И сказал мягко:
- Собирал бы ты манатки, чего время терять…
- Всё так неожиданно, - в растерянности промямлил Саша.
- В тракторе дольше надо было ехать, с полгодика, - засмеялся Олег и похлопал товарища по плечу. – Был бы ты всё время здесь, я бы и информировал тебя по ходу дела…Теперь, конечно, неожиданно. – Он ещё раз похлопал по плечу, чуть сильнее.
- Давай, собирайся. Маме домой позвони, моя-то давно в курсе. Скажи, войны там никакой нет.
- И миротворцы там кукурузу только полют… неграм помогают, как у нас раньше городские в колхозе…
- Охрана объектов, обучение специалистов, национальных кадров, придумаешь…
Ночь. Дослепу  бьющие прожекторы на охраняемой стоянке аэропорта. Погрузка закончена.
  Поодаль от миротворцев Олег и Саша с вещмешками; курить тут запрещено, но все почему-то курят. Олегу привычно, как рыба в воде среди своих, потому и отошли, что понимают, не обидятся.
- Ну вот, - говорит Олег, сбивая пепел на сильном ветру, - завтра уже в Африке будем. Ты с ними шесть лет учился, вот, наконец и представилась возможность… самому увидеть тамошнюю жизнь…
- Дорогой ценою, тебе не кажется?
- Да всё нормально там будет, у нас и казарма получше, чем у русских, и командование не вредное. На выходные можно даже в Кению смотаться, Национальный парк посмотреть.
- Ну да? – недоверчиво спрашивает Саша.
- Так ездили, - улыбается Олег. А потом уже вовсю смеётся: - Так что – пока, Украина! Прощай. Но сильно губу не раскатывай: деньжат только заработаем и вернёмся…
- Конечно, вернёмся, - веселеет от уверенности товарища и Саша. – Хули нам Африка – экзотики хватает и здесь.


                Эпилог

  Через два месяца, как бы даже день в день, Надежда Ильинична, Сашина мама, получила письмо. Из Венгрии. Невестка, упрямо молчавшая последние три года, писала, как и прежде, обычно, не сверяясь особенно по словарю, а так, по памяти:
  «Наш Михай подрос, ему уже четыре года и не опасно брать в самолёт. Он всё чаще спрашивает о папе и бабушке, хочет вас увидеть. Я не во всём была права эти годы после развода, но и ваш сын… Нам удобно приехать осенью, в сентябре или октябре, начальница ясли даёт Мише отпуск на две недели. Я думаю, это время хватит. Напишите, сможете ли нас принять и когда лучше. У нас всё хорошо, его рост 102 см, вес 19 кг, болеет редко и всё время очень играется. Он любит уже бабушку и отца и я должна, обязана вас встретиться».
  Надежда Ильинична, не ожидавшая от невестки уже больше никогда ничего, весь вечер проплакала в кресле, а наутро, старательно списав венгерский адрес на клочок бумаги, поковыляла на почту, опустить письмо. На почте в конверт вложила только вырезку из газеты. Ещё не пожелтевшую.
  Жирным шрифтом было набрано на первой полосе:
  «Вчера при заходе на посадку в международном аэропорту Фритауна разбился самолёт украинских авиалиний, перевозивший миротворческий контингент чартерным рейсом Николаев-Лунге. Погибли все двенадцать пассажиров и шесть человек экипажа.
  Обломки самолёта, рухнувшего с высоты 1800 метров, разлетелись в радиусе нескольких сотен метров. Авиалайнер был разрушен полностью, крупных фрагментов фюзеляжа не осталось.
  По свидетельству очевидцев, «Ил-76» загорелся ещё в воздухе и внешне напоминал комету или метеорит».