Из цикла: Защищая прошлое - сражаемся за будущее
Порою слушаешь дрожащий голос ветерана ВОВ, или человека, пережившего оккупацию в нашем районе, и задаешь себе вопрос: «А не занимаюсь ли я самовнушением, и не подталкиваю ли своих земляков к желанию рассказать то, что незваный гость (собственно я) хочет услышать?». И иногда бывает – у меня появляются сомнения. К примеру, Вера Павловна Горина (в девичестве Мальцева). Что может четырехлетняя девочка помнить из того страшного времени? А у нас, живущих совершенно в другом мире, с какого момента память начинает свой отсчет? И много ли мы сами помним «картинок» из далекого детства? Но, очевидно, на память влияет не только возраст, время, но и те условия, в каких пришлось оказаться моим малолетним землякам.
В марте прошлого года (2010) Вера Павловна заявила мне: «Я до сих пор помню лица двух немецких офицеров, с которыми пришлось семье делить жилплощадь, словно вчера с ними разговаривала; и если бы я умела, то сейчас нарисовала бы их портреты по памяти». Я не удивился; я уже многому не удивляюсь, пытаясь воспроизвести эпизоды из жизни чужих людей, поделившихся воспоминаниями.
Приходится часами выслушивать пожилых людей, смотреть им в глаза, но я ни разу в них не увидел ложного блеска. При разговоре с ними, боюсь всего лишь одного вопроса: «Когда же очередное Правительство «повернется» лицом к нам?», потому как почувствую себя… виноватым, только непонятно – за чьи грехи…
* * *
Горина В. П. родилась 23 января 1938 года – последний ребенок, кроме нее в семье были еще две сестры: 1929 года рождения и – 1931 г.
Мать, Татьяна Филипповна, уроженка Харьковской области, рано осталась сиротой. Хлебнув сиротской жизни у родственников, самостоятельно приехала в Дзержинск в поиске работы. В городе устроилась на самую большую стройку – возводился объект соцкультбыта – Дворец культуры. Там познакомилась со свои будущим мужем Павлом Васильевичем, 1901 г. р., который тоже рано осиротел, и прибыл в наш город по направлению детдома.
До войны семья Мальцевых жила в доме (второй по счету от перекрестка), расположенном на месте нынешней девятиэтажки (перекресток улиц 50-лет Октября, бывшая им. Литвинова, и им. Дзержинского, в народе – «Титаник»). Павел Васильевич очень любил цветы, поэтому во дворе было разбито несколько цветочных клумб, а на улице, возле забора, от его угла до границы с соседом, широкой полосой росли осенние цветы; этот яркий ряд цветов разделяла резная лавочка, изготовленная им. Для младшенькой дочери отец смастерил, или достал, два детских ведёрочка, и она летом каждый день поливала цветы. Стоило кому-то из соседских детей, что-нибудь плохое сказать в адрес маленькой Веры, или забрать ее игрушку, то она кричала во весь голос: «Папа, цветы рвут!», и тогда, бросив все дела, Павел бежал на помощь своим зеленым друзьям…
Мальцев П. В. был преданным сыном своего народа, (коммунистом), поэтому его командировали (до рождения второй дочери) на Правобережную Украину для «руководства созданными колхозами и совхозами», т. е. в составе «армии» двадцатипятитысячников. Но дела колхозного строительства разворачивались в Украине неважно; только за первые две недели марта 1930 года в республике волнениями было охвачено 500 населённых пунктов, а в общей сложности – более одной тысячи. Налицо резкое сопротивление крестьянства. Однажды, на место новой работы посланца дзержинских коммунистов, пришли местные активисты и сказали: «Павел Васильевич, вы должны уехать, иначе вас и вашу семью убьют!». И в тот же день добрые люди вывезли жену с дочерью, а через два дня и Мальцева, таким же способом – на телеге под соломой. Потом, воссоединившуюся семью посадили на поезд, и отправили назад, на Донбасс. Так они остались в живых. Вернувшись в город, ставший для него Родиной, Павел приступил к работе «десятника» на шахте им. Ф. Э. Дзержинского. Незадолго до начала войны направили работать в милицию. Перед самым приходом оккупантов, Павел, в составе группы из семи человек (все – коммунисты), занимался эвакуацией различной документации из города, затем они покинули город и влились в боевую часть.
Когда немцы вошли в город, многие люди попрятались в огородах, расположенных на территории современной «Нахаловки», боясь, что незваные пришельцы сразу начнут уничтожать горожан.
В домике Мальцевых расквартировались два командира. Германским офицерам понравился домик, вернее, ухоженный дворик. Немцы поставили полевую кухню не во дворе, среди клумб, с остатками засохших цветов, а рядом, за соседским забором; там же готовилась пища для подразделения, которым они командовали. В то время Вера не могла различать: кто есть кто из пришлых людей. Для нее они были все одинаковы – немцы. Один из них имел собаку – умную овчарку; она никого не трогала, и даже не огрызалась (рычала).
Недалеко от того места, где сейчас стоит памятник Ф. Э. Дзержинскому, был шурф6 – жили-то рядом, гурьбой бегали смотреть на провал в земле; до войны страшно было подходить к краю, да и Вера ходила туда всегда со старшей сестрой.
Горина В. П. – свидетель массовых казней; ее, вместе с семьей, и остальными соседями, живущими поблизости от шурфа, всегда выгоняли к месту расстрела.
Дзержинцев, бывало, расстреливали группами до 12-16 человек, а затем их тела сбрасывали в этот шурф. Когда случалась не такая «крупная» казнь, а – 2-4 человека, и тогда все равно с близлежащих улиц сгоняли жителей, от мала до велика, к четырем виселицам, стоявшим в центре города7, чтобы устрашать… А кого запугивать-то: женщин, детей малых, да стариков?
Точно так же было и при расстрелах возле шурфа. Детям, наблюдавшим за казнью, передавалось возбуждение толпы, и они, пугаясь, начинали плакать. Однажды к плачущему ребенку подскочил полицай – выхватил его из толпы, поставил в один ряд с расстрельными, и – всё… Это произошло так быстро и неожиданно, что мать малыша даже сообразить ничего не успела, затем прозвучала команда: «Пли!», и дитё упало убитым одновременно с взрослыми, после этого, естественно, им одна дорога – в шурф8. Мать сразу потеряла сознание, соседи подхватили ее под руки, и, когда была дана команда «Разойтись!» – отвели домой. Сознание потеряла – хорошо, иначе заголосила бы, и отправилась вслед за своим чадом; но, с другой стороны, уж лучше погибнуть, чем оставшуюся жизнь прожить с таким камнем на душе – не уберегла собственное дитя.
При следующих казнях, родители зажимали рты, своим малым детям, чтобы никто не только закричать – пикнуть не смог.
Недалеко, от Гориных, через улицу, жила очень большая семья Д. Старинная казацкая фамилия. Хорошая фамилия. И до сих пор их родственники проживают в нашем городе. И как-то у них, у всех прямых потомков, по роду пошло: большинство – по тюрьмам, а кто-то их них даже за убийство был осужден. А началось это наваждение с ними после войны, словно в наказание за грехи своей прародительницы…
6 Шурф в районе памятника Ф. Э. Дзержинскому засыпали породой, жужелицей, когда уже закончилась война.
7 Не потому ли здание ПФУ уже не одно десятилетие разлазится по швам?
8 Мальцева В. П. никогда не слышала, чтобы доставали трупы из шурфов; и никто, никогда не поднимал этот вопрос.
Глава семейства Д. считался преданным коммунистом, работал в милиции, и сын его, и зять работали там же. Когда в городе установился «новый порядок», и началась первая волна репрессий, то нелюди начали выдавать коммунистов и прочих активистов, в чём есть немалая доля бабки, жены Д. – люди врать не будут.
Бабка, правда, старухой ее можно было назвать лишь за глаза, сама стала активисткой, но по части предательства, и кого она знала лично, как коммуниста, или стахановца – выдавала. Если бы не выдавала – на нашем краю не вешали (мнение рассказчицы), но, с другой стороны, жена активного сотрудника НКВД, могла много знать и о работе мужа, и о его пособниках.
Первые волны насилия прошли. Немцы, на каждой улице, где проживали, установили охрану, заступавшую на дежурство в зимнее время с 21:00, в летнее – с 22:00.
Если старшим в наряд заступал один из квартирантов Мальцевых – Вилли, хозяин собаки, то их дети могли играть на улице, пока не надоест, или родители не загонят. Если же дежурил другой – они сами боялись, и уже не к 21:00, а еще засветло возвращались в дом, и во двор, даже по нужде, страшились выйти. Такие они были разные – два немецких офицера. Не говоря о маленькой Вере, но и вся семья Мальцевых, не могла понять: почему в поведении Вилли и Ганса такое разительное отличие. Потом, видимо, из рассказов старших, да и картинки детства окончательно убедили Веру в том, что старший офицер, естественно – немец, а второй, младший по чину – бандеровец. Форма у них отличалась цветом, вроде бы и похожа, но различалась… Они, очевидно, были не обыкновенными офицерами-служаками Вермахта.
Офицеры, оба – высокие, светловолосые, вели себя, словно в сказке о хорошем и плохом следователях из советского уголовного розыска: один был спокоен, никогда ни на Мальцевых, ни на подчиненных не поднимал голоса; второй – был не чета Вилли: на его лицо была «надета» вечная маска недовольства, в глазах всегда – злой блеск, разговаривал коротко, отрывисто, почти все время – на повышенных тонах, казалось, что весь мир ему задолжал…
Оба вели беседу с хозяевами по-русски; причем Вилли – на ломаном языке, и как бы он плохо не разговаривал, но его понимали; а у Ганса речь, можно сказать – почти чистая. С хозяевами в основном общался «хороший» немец. Мать иногда ездила на мену, и, естественно, всех дочерей оставляла дома. Вилли как-то намекнул матери, чтобы она, уезжая, или уходя на долгое время, ни в коем случае, старшую дочь не оставляла дома. Так и сказал: «Эту девочку не вздумай оставлять одну».
Старшая сестра Лида однажды зимой, перед Новым годом, жарила на печке кукурузу – она разбухает, трескается, и потом ее, уже готовую, во рту придавишь зубами – тоже хлопает. Дети видят по тени за занавеской на дверях: Вилли подкрался, постоял, в щелочку понаблюдал, также тихо развернулся, и ушел в свою комнату; затем возвратился, и, уже не таясь, вошел к ним, и предложил шоколадку в обмен на несколько зёрен кукурузы – диковинку попробовать. И впоследствии они менялись подобным образом. После этого случая, он, когда уезжал в командировку, отдавал свою собаку Мальцевым на… сохранение, и она спала у них под кроватью. За эту овчарку, между офицерами, часто возникали ссоры. «Бандеровец» грозился её застрелить, поэтому Вилли приходилось прятать четвероногую «оккупантку» в комнате, где обитали хозяева.
Очень сильный разлад в их отношениях начался, после того как однажды ночью Ганс, вернувшись изрядно под-шафе, сходил по большой нужде в единственный тазик для умывания, стоявший в коридорчике.
Вилли утром заглянул в комнату: «Матка, быстро воду неси – будем умываться»…
Дело-то как обстояло? Над тазиком, поначалу, умывались немцы, а потом – остальные. Матушка пальцем показала на… кучу в тазике, следом в направлении, где находился Ганс. Вилли, прямо за шиворот, поднял нашкодившего сослуживца, откровенно надавал по физиономии (опозорена честь офицерского мундира; видимо, все-таки Ганс не был чистокровным арийцем), заставил его вынести тазик с содержимым на улицу, почистить, умыться первым, а потом день вошёл в обычное русло…
Офицеры и до этого инцидента не очень-то дружили, а после – взглядами «резали» друг друга. Ганс вконец обозлился на собственного командира, и, улучив момент, застрелил собаку.
Когда фронт приблизился к Донбассу, однажды Вилли, разоткровенничавшись, признался Татьяне Филипповне, что он ни со «своими» не будет отступать, ни здесь не останется; за несколько дней перед отходом Дзержинского гарнизона, когда ещё даже канонады не было слышно, в разговоре с нею произнес: «Я пойду к коммунистам». Накануне своего исчезновения, Вилли оставил хозяевам много продуктов, особенно мясных консервов. Как он (отец двух детей) решил распорядиться своей дальнейшей жизнью – известно только ему и тому, кто «вел его по жизни»...
Ганс, правда, еще ночевал две-три ночи, до последнего дня, но уже не скандалил.
Спустя несколько часов, как вернувшиеся солдаты Красной Армии, прошли через город, Мальцевы-дети, по-видимому, услышав новость от соседей, сразу побежали в городской парк и стали смотреть…
Парк остался не тронутым, только раньше он казался – больше, красивее, его пересекало множество дорожек; аллеи были обсажены красивыми кустарниками, только за два года оккупации – они заросли. Ограда оставалась невредима: кирпичная кладка, на ней – кованая решётка. Фонтан и два аквариума: один – небольшой, в котором до войны плавали маленькие рыбки, а второй – большой, овальный, располагался прямо в земле – там, под стеклом, тоже всегда лениво плавала крупная рыба. Ничего этого не осталось – все пришло в упадок, загажено, а внутри лежало немало убитых немцев. Прислонившись к ограде, дети стали наблюдать как множество горожан начали снимать одежду с убитых солдат противника; забиралось все: обувь, одежда. Иные трупы обирались догола, увидев это непотребное зрелище, Лидия велела уходить; дети удалились, договорившись не рассказывать маме об этом случае.
И долго в Вериных снах возникала картина того страшного дня: она, лежа на стекле аквариума, наблюдает за огромными рыбинами, затем раздается голос отца, зовущий ее, она поднимает голову, а кругом – трупы, трупы, одни трупы, и земляки, склонившиеся над ними…
ДК стоял в руинах, а ведь в нем были отдельные залы для просмотра фильмов, выступлений, и собраний. В детской памяти отпечатались большие бархатные шторы на окнах Дворца, настолько они казались тяжёлыми, что чудилось – сейчас упадут и кого-то задавят.
Немцы сами не уничтожали Дворец культуры, они его просто заминировали. И когда оккупанты ещё не отошли далеко от города, а наши освободители не вошли в него, предприимчивый народ, точнее, нечистый на руку, ринулся на улицы, предприятия – хватать, грабить, тянуть. Именно тогда воздух затихшего Дзержинска потряс сильнейший взрыв, послуживший сигналом остальным мародёрам, что можно вместо поживы лишиться жизни. Город замер в ожидании последующих взрывов, но обошлось… малой кровью (как потом выяснилось). Мальцева Т. своим девочкам говорила: «Если бы не полезли грабить – Дворец уцелел бы, потому что пришли бы саперы – и разминировали».
У предательницы с войны вернулся только зять. Муж и сын не возвратились домой, но ведь ни похоронок, ни каких-либо других извещений, их семья никогда не получала. Возможно, слухом земля полнится – и стыдно им стало возвращаться на родную землю. У Думы была ещё дочка немного старше Веры – играли вместе.
И, главное дело, непонятно в чём состоит феномен бабки Д. – после освобождения её не только не осудили, но и даже никоим образом не привлекали к ответственности.
«Как и почему справедливость не восторжествовала? – удивлялись все её соседи. - Самый злейший враг – на нашем краю, и её никто не привлёк после войны!».
Один человек может обидеться на судьбу, или найти причину – оскорбиться, и кого-либо оговорить; два человека смогут всегда договориться, и сделать недостоверный факт достоянием гласности, но десять, и более, человек никогда не найдут общий язык…
И судьба с её детьми распорядилась очень и очень странно: старший сын, выйдя на пенсию, сразу умер; второй уехал в Изюм, купил хатку, начал строиться, переходя дорогу – поскользнулся на льду, упал – задавило проезжающей автомашиной. Самая младшая дочка работала (перед «перестройкой») продавщицей в магазине. Однажды вернувшись с работы, переоделась, и, сказав матери, что скоро будет – ушла; нашли уже её труп, где-то под Горловкой, в лесопосадке (несколько месяцев пролежала, и только весной дети её обнаружили, придя за подснежниками).
Старая Д. пережила всех своих детей – не есть ли это самое страшное наказание в жизни – узнать о гибели тех, кого вскормила своим молоком?
Вере Павловне иногда попадается родственник Д. – постоянно ходит озлобленный, драться – первый, воровать – тоже; видимо, у этого странного рода, из поколения в поколение, начала передаваться злоба к окружающим их людям.
Павел Васильевич пришёл с фронта в 1946 году, когда уже было тепло; ордена – были, но о войне ничего не рассказывал. На следующий день оформился на шахту им. Дзержинского работать забойщиком, потому как, считай, нужно начинать все с нуля: семья обносилась полностью. Зимой он умер.
Павел всегда ходил без головного убора, и, видимо, возвращаясь, после бани, домой – простыл. Ниже улицы Маяковского, в районе Владимирской, была больница и на ее углу стояла «часовня» (так по старинке называли покойницкую). Его жене среди ночи приснился сон о смерти мужа; она, проснувшись, разбудила детей и сказала: «Девочки мои, ваш папа умер. Одевайтесь – пойдём в больницу». Семья пришла, но его в больнице уже не было: неделю пролежав, он умер вечером, и его перенесли в «часовню». Хоронить повезли на бричке, но Веру на кладбище не взяли – нечего было ни одеть, ни обуть, вдобавок зима наступила – суровая. Сердобольные соседи посоветовали маме: «Танюша, ты костюм на покойнике – порежь в клочья, а не то, ухари ночью выкопают и надругаются, раздев Павла. Уже бывали подобные случаи». Татьяна взяла ножницы, и вняла совету…
На следующий год, весной 1947 года, в квартиру Мальцевых вселился Св., работавший на хлебозаводе. Татьяну Филипповну с тремя дочерьми перевезли на другое место (нынешнее проживание В. П.), где был… тихий ужас – в одной из комнат хозяева держали корову. Старую квартиру мать так и не сумела отвоевать назад. Однако Св. вскоре умер, но перед этим его (Св.) из бывшей квартиры Мальцевых «выгнал» М. И., работник угольного треста. Св. получил ордер на другую квартиру, но уже похуже и на другой улице; вскоре к ним подселили ещё людей, т. е. уплотняли жилье; и в итоге жене Св. пришлось умирать в… летней кухне нового жилища.
Сегодня Вера Павловна, имея статус «Дитя войны» и небольшую пенсию, живет одна, если не считать внука, помогающего ей справляться с несложным хозяйством…
27.01.2011 г.