Август 1974 года. Италия. Савона. Проходим практику на «Файзабаде». Это универсальный сухогрузный теплоход водоизмещением около 4000 т. Порт приписки Жданов. В июле, гружённые чугунными чушками, мы вышли из Жданова в Батуми, где погрузили в твиндеки вещи еврейских эмигрантов, покинувших Грузию. В Батуми нас таможня вообще не досматривала: старпом наш был грузином. После грандиозной попойки на борту, где, присутствовала не только ночная смена таможенников, а вся их контора, нас проверили погранцы, и мы отчалили. Вместе с пьяными таможенниками ушли и три бидона краски. Артелка была забита ящиками с водкой и консервами: сайра, лосось, икра. Краской откупились.
Через двое суток капитан выспался и решил устроить для студентов купание посредине Чёрного моря. А не тут-то было! Шлюпочные тали так заржавели (опять грузин), что нам не удалось опустить вельбот с правого борта. Опустили кое-как, с матюками, лёгкий ял с левого борта, и мы попрыгали в воду. Я прыгнул в ластах с правого борта, поднырнул под корпус, осмотрев решётки кингстонов, разглядел в воде цветастый купальник нашей руководительницы практики и пощекотал ей пятку. В воде крики почти не слышны, и я только по бешено задвигавшимся её конечностям понял, что шутка удалась. После этого опять поднырнул под корпус и, вынырнув с правого борта, по штормтрапу поднялся на палубу. Посмотрел на купающихся через шпигат: все наши плавали, только руководительница пряталась в яле, где сидящие на вёслах матросы смеялись над ней:
— Меня кто-то за ногу цапнул.
— Кто здесь цапнет, глубина 2 километра.
Правда, кто-то из команды раскусил меня и заложил, но не сразу, а через неделю, вызвав неожиданную реакцию у моей временной начальницы. Она пригласила меня в свою каюту вечером будто бы по делу практики, подвыпившая, попыталась соблазнить. Она, как настоящая одесситка, по-своему поняла мои действия. Она была «ничего», 36 лет, но я знал, что она для капитана. Короче, прикинулся шлангом. Впоследствии я не пожалел о своей сдержанности: произошла ротация кадров. Наша шефиня заняла место у капитана, врачиха от него передвинулась ко второму помощнику, от того кокша отъехала ко второму механику. И так далее... Только помполиту никто не достался. Этот гадёныш с бабьей фигурой и оплывшей рожей ох, потом меня и доставал! Это из-за него я поклялся в загранку больше ни шагу, пока помполиты на море не исчезнут. Ждать пришлось, почитай, двадцать лет.
Во время прохождения Босфора мы случайно с практиканткой Людочкой оказались на верху штурманской рубки.
Мы махали руками стоящим на палубах встречных или обгоняющих нас судов, оттуда махали нам. Наши, стоящие на палубе (главной), очень загордились, считая, что так непосредственно турки радуются, видя советских моряков. Команде было на это глубоко наплевать, но странное поведение приветствующих нас пассажиров паромов и туристских теплоходов озадачивало их, пока капитан не догадался посмотреть вверх и прогнать нас оттуда. Приветствия сразу прекратились. Но мы успели-таки увидеть сверху интересное: прохождение моста и вручение на турецкий лоцманский катер «судовой роли» — списка экипажа и медицинского сертификата о том, что на борту все здоровы, а главное — традиционной подачки в виде литра водки и баночки икры. Стоит ещё добавить, что Людочка была в купальнике, а я в матросской форменке. Кроме того, я придерживал её за талию, чтоб не навернулась через низкое ограждение. Живописная пара...
Босфор — Бычий Брод, так называли пролив греки в древности, прошли удачно, что не всем удаётся. Спустя несколько лет теплоход Советского Дунайского пароходства столкнулся здесь с паромом. Капитан, который должен был получить Звезду Героя Соцтруда, в нарушение инструкций сошёл с борта судна на лоцманский катер подписать «Аварийный протокол», и тут же был в наручниках отвезён в тюрьму. Странно, но говорят, ему был оставлен пистолет, из которого он в тюрьме стрелял крыс. Неделю его там кормили уголовники-турки: там заключённые сами заботятся о пропитании. Наконец, наши консульские работники нашли его и привезли деньги. Тогда уж он устроил пир в тюрьме, напоил всех, а вскоре его освободили за невиновностью. Звезду, правда, не дали.
Едва, по прибытии в Пирей, мы начали выгружать еврейские шмотки, на Кипре началась война. Выгрузку прекратили, рабочие ушли домой. В Греции объявили мобилизацию. И правда, суматоха на улицах началась приличная. Мы как «раскатали губищи» посмотреть Афины и Акрополь с его Парфеноном, так и «закатали». К чести капитана, судовой агент всё-таки свозил наших баб в Акрополь. Греки нам не запрещали схода на берег. Мальчишка-полицейский сидел в салоне с кучкой пропусков, клянчил у нас тройной одеколон и давал пощёлкать из пистолета без патронов. Он предлагал нам пропуска: «Идите, вас никто не держит». Мы только улыбались. Ночью втихаря перешвартовались ближе под корму американского контейнеровоза, на случай бомбёжки. Команда с этого огромного судна в полном составе ушла в город развлекаться. Им эта война была до лампочки. Один полицейский стоял у трапа — ему за это заплатили. Правда, на дверях висели замки. К счастью, обошлось без бомб. Так один грек, майор, начавший заварушку на Кипре, обрушил режим чёрных полковников, бывших тогда у власти. Но Кипр был разделен.
Потом выгружали чугун в Катании, затем Мессинский пролив с селением Сцилла на сицилийском берегу. На итальянском Харибды не было. Порт Салерно уютный и домашний. Чистая вода судов почти нет, можно купаться прямо в порту. Конечно, понырял я вдоволь. Красота на дне и скалах неописуемая. Губка, звёзды, актинии, маленькие осьминоги. Заплыв на середину ковша, я нырнул и сразу наткнулся на камбалу, лежащую на дне. Попытался схватить её рукой и получил сильнейший удар электрическим током. Наверное, тогда я покрыл все рекорды скорости. Когда я с разинутым ртом сидел на берегу, отходя от шока, к нашей группе подплыл на резиновой лодке молодой итальянец с беременной женой. Она сидела в лодке, а он в маске и ластах, с подводным ружьём в руке, плыл сзади, толкая лодку. Я попытался ему объяснить, что со мной случилось. Он протянул мне ружьё. С ружьём я подплыл к тому месту, где видел ската, но, сколько не обшаривал дно, поквитаться с обидчиком мне не удалось. Вернул ружьё хозяину, разведя руками. Тот посмеялся и поплыл дальше.
Приключение со скатом частично смыло горький осадок впечатлений от порта Катания. Там, едва мы пришвартовались, большая часть нашего комсостава свалила в город. Я был в штате мотористом. Ко мне в машинное отделение пришли наши ребята и сказали, что собираются в гости на испанское судно, стоящее у причала на другой стороне ковша. Мои попытки отговорить их, я чувствовал, бесполезны. Тогда я посоветовал пойти на югославский сухогруз, стоящий с другой стороны широкого пирса, за складом, в 80 метрах от нас. Пока я отмывал с рук масло и солярку, толпа ушла. Только Людочка, которая тоже была в штате на полставки дневальной, ещё копошилась с посудой. Пошли вместе. Наших уже всосало любопытство куда-то внутрь судна. Мы, поднявшись по трапу, поздоровались, представились вахтенному матросу. Он тоже представился: «Бадурино Жарко». Привел нас в свою каюту, поставил на стол бутылки с соком и коробку жвачки. «Подождите меня, я вахту сдам и приду сейчас.» Он ушел, оставив открытым ящик стола, до половины заполненный итальянскими тысячелировыми купюрами. Скоро вернулся, и мы выпили вина с ним и пришедшим из города коком. Потом пошли наверх в кают-компанию, где уже веселилась наша толпа в окружении югославских моряков. Оттуда вернулись на ужин к себе, пригласив югов в гости.
У нас вахтенным штурманом был второй помощник капитана — такой добрый увалень. Он к двум бутылкам водки, которые я выставил для югов, добавил килограмм хороших конфет. Их пришло шестеро, нас было восемь. Водки было мало, но гитара заменила её недостачу, всем было очень весело. Мы пели, они пели, фотографировались.
Когда они уходили и были уже на причале, а мы разговаривали с ними с борта, подъехали три легковушки, и оттуда вывалило наше начальство, пара итальянцев и три итальянки. Я сразу понял, что будет скандал. И, точно, кэп наш сходу стал орать на нас и второго помощника: «Что у вас здесь за бардак, что за люди у трапа и т. д.» Среди югов был их старпом, который попытался объяснить, что они были в гостях, но только еще сильнее разозлил капитана. Он надеялся втихаря протащить ораву на борт. Для бизнеса он их привез или для секса — неведомо, но сначала разогнал всех нас по каютам и только потом повел гостей на борт. Юги ушли, как оплеванные.
В час ночи, когда веселье в каюте капитана не давало уснуть, я вышел на палубу. Смотрю — нашего вахтенного матроса у трапа нет. Поколебался секунду и побежал на югославское судно. Мы с югами пили всю ночь, к нам в кают-компании ненадолго присоединился их капитан. Общались мы на английском и на русском: друг друга прекрасно понимали. Они здорово удивлялись нашим драконовским порядкам. Действительно, у них не наблюдалось никакой субординации. Капитан, уходя, извинился: у него в каюте жена, специально прилетевшая из Дубровника, чтобы побыть с ним всего одну ночь. Мой приход озадачил нашего вахтенного, но я объяснил, что выходил на пару минут подышать, когда его у трапа не было. Это была уже другая вахта, он тоже, видно, отлучался, поэтому рот сначала раскрыл, а потом закрыл. В обед мы отходили, я попросил разрешения сходить к югам попрощаться. Помполит разрешил, но только чтобы я сходил вместе с радистом. Тот, фанат рыбалки, остался с удочкой на пирсе, а я поднялся в каюту к Жарко. Он мне дал бумажку в десять тысяч лир. Когда мы отходили, я был в машине на реверсах. Нас вышла провожать половина югославской команды, и Жарко меня звал, но наш дед, стармех, не отпустил.
Осенью я послал фотографию югу в Бар, однако ответа от него не получил. И, вообще, кому бы я ни писал потом за кордон, ответа ни разу не получил. Задумаешься...
Из Салерно мы ездили на автобусе посмотреть на развалины Помпей. Это маленький городок близ слегка курящегося Везувия со своим Колизеем, каменным амфитеатром для гладиаторских боёв. К сожалению, секс-комнаты с древними фресками были закрыты. Осмотрели и католический собор в новых Помпеях. Однако баб наших туда не пустили: они были в очень коротких юбках. Глазея по сторонам, я плёлся в хвосте группы. На переходе через улицу шикарная машина резко повернула, и задняя дверь открылась по инерции или специально, кто знает. Красный длинный кошелек, расшитый бисером, выпал из авто прямо мне под ноги. Я дёрнулся от него, как от бомбы. А вдруг провокация? А даже если нет, то мне не потратить деньги. Даже та десятка, которую подарил Жарко, жгла мне карман.
Через день поехали уже вместе с большей частью команды на дизель-поезде в Неаполь отовариваться: там самый дешёвый кримплен, по 1200 лир за метр. В тот день в Болонье террористы взорвали тоннель, а наш поезд дважды останавливали и обыскивали карабинеры с собакой. Мы с Людочкой попали в вагон отдельно от остальных. Там я перезнакомился с десятком итальянцев, а одному так понравился, что он предложил мне остаться в Италии и жениться на его дочери, де, она не хочет замуж за своего, ищет экзотики. Английский они почти не понимали, и я на итальянском объяснил, что Франция — хорошо, Америка — хорошо, Италия — очень хорошо, но только Россия в моём сердце. Итальянцы после этих моих слов прямо обалдели и на вокзале в Неаполе прощались как родственники, вызвав у помполита головную боль. Один, узнав, что мы из Одессы, посоветовал мне держать «Зоркий» в руке могут срезать. «Одесса — Наполи come fratelli», то есть, как братья по преступности.
К нашей кокше весом в центнер и моего роста прилип один плюгавый итальяшка: он познакомился с ней в вагоне и всё уговаривал выйти за него замуж. «Русо баба гранде!» всё повторял он и долго тащился за нами, — так она его очаровала. Кроме итальянцев, в моём вагоне ехали двое американцев — молодая пара баптистов. С ними я долго спорил по поводу войны на Кипре. Они мне подарили журнал «Ньюс-Уик», где на фото наши Т-54 стреляют по президентскому дворцу. Баптисты насовали мне в сумку религиозной литературы, и я шёл рядом с помполитом по Неаполю, трясясь от страха. Если бы он заглянул в мою сумку и увидел, что там лежит, он решил бы, что меня завербовали американцы, и моей плавпрактике, а с ней и высшему образованию моему пришёл бы конец. Потом я втихаря всё выбросил, кроме «Ньюс-Уик». Что они так боялись этих крестов, что на них набрасывались? К нам даже приезжал консульский работник, а попросту кэгэбэшник, будто бы на инструктаж из-за терактов. Всё стращал нас империалистами. Будь мы нормальные, я бы в Помпеях подобрал кошелёк, а не итальянец, шедший позади меня. Угощал бы в сорокатрехградусную жару ребят пивом, девок «Кока-колой». Нам просто не на что было купить даже газировки. Кокша наша не имела шансов выйти замуж в Союзе и с болячками ходила в рейс из-за шмоток, чтобы поддержать детей. Спасибо югославу: на его десятку, которую я ухитрился разменять незаметно, покупали пиво и воду. Нам выдали мелкими купюрами лиры и бумажка покрупнее сразу вызвала бы вопрос: «Где взял? Обменял рубли или что продал?»
В Генуе меня поразило Кампосанто — кладбище Стальено. Наша шефиня сначала попросила написать, а потом порвала мою заметку в судовую стенгазету об экскурсии туда: «Разве так можно восторгаться? Тебя неправильно поймут». Я и сам удивился, что могу так написать.
Наш моторист первого класса опять заболел, и я стоял вахту вместо него. «Дед» только присматривал за мной во время реверсов главного дизеля. От причала в Генуе нас оттаскивал портовый буксир. Чувствую по реверсам — что-то не то. Снова встали к причалу. Оказывается, в тот момент, когда нас потащил буксир, лопнул носовой швартов. Только у нас тогда были комбинированные швартовы, то есть стальной трос, а на его конце несколько метров капронового с огоном, кольцом. Капрон хорошо амортизирует, но растягивается гораздо сильнее стального, запасая энергию. Моряки так и называли его — пружина. Вот эта пружина лопнула и перебила ноги итальянскому грузчику, захотевшему как раз в этот момент попить воды из колонки на причале. Докеры, только что кричавшие нам на прощанье: «Русо камарадо», начали кричать: «Русо бандито». Капитан подписал протокол, и мы снялись на Савону.
Приличный порт, сразу десяток судов у причалов. Нас стали загружать арматурной сталью. Прямо у причала портовое кафе с оклеенными нашими царскими ассигнациями стенами. Для нас было так дико видеть, как докеры в перекур ходили туда пить пиво и сухое вино. Жара...
Нам на судно поселили непонятного матроса, внеся его в судовую роль. Будто бы он больной, но ни в больницу не отправляют его, ни в Союз. Просто он переходит с борта на борт. Среди наших пронёсся слух, что это подсадная утка, кэгэбэшник, присматривающий за экипажами советских судов. Когда наш простодушный Серега Доброхотов, по кличке Батя, прямо спросил того мужика об этом, тот не стал отпираться. Вообще говоря, он нам понравился. Тихий, незаметный. Он вызывал доверие. Наши, конечно, нажаловались ему на капитана и помполита. Он их утешил: «Если все, что вы говорите, правда, то в следующий рейс они не пойдут.» Меня при этом разговоре не было. В тот день у меня опять случилась неприятность. Судовой агент, с которым я упражнялся в итальянском, попросил меня найти марки СССР. У него большая коллекция. «А что вы собираете?» Я вспомнил друга Борю и брякнул: «Монеты». Он засиял: «О! Подождите двадцать минут». Прыгнул на мотороллер и умчался. Приехал, поднялся по трапу и протягивает мне горсть монет. Собралась наша толпа, разглядывают. А на довоенных монетах — профиль Муссолини. У меня ёкнуло сердце: «Если сейчас появится замполит, то всё…» Говорят, помяни... Смотрю, заглядывает он через плечо, увидел монеты и говорит: «Зайди сейчас ко мне в каюту». Вот там я и получил втык. Помполит достал какой-то листок и говорит: «Здесь шестнадцать пунктов твоих нарушений. Я уже мог тебя в Союз отправить». Он ещё долго распространялся. В конце — концов взял с меня обещание исправиться и отпустил, дав пачку марок: «Отдай их агенту».
Кстати, о шестнадцати пунктах. Их я не сумел прочитать — листок был повернут в сторону помполита, когда он меня «дрючил». Однако я понял из его слов, что первое нарушение было ещё при оформлении документов в Азовском морском пароходстве. Заполняя бланки, я выразил недоумение, что на одном листке нужно трижды писать одно и то же. «Какой идиот это придумал?» – во всеуслышание выразился я. Оказывается, идиот — начальник ОК, сидел рядом и взвился. В ответ на его тираду я, уже потише, сказал, что ежовщина и начинается, когда затыкают рот народу. Всё это было записано слово в слово. И ещё, помполит знал о том, о чем знать никак не мог — о наших секретных разговорах вечером на юте, у пожарного ящика. Разгадка оказалась до обидного проста. Однажды, зайдя в рубку к старпому, я оказался свидетелем отдачи им команд боцману по выгрузке мусора на мусоросборщик. Прямо над тем пожарным ящиком был штатный микрофон. Помполит включал в рубке переговорное устройство и слушал наши секреты. И ещё он подслушивал у иллюминаторов кают. В предпоследний день стоянки «подсадной» матрос мне и говорит: «Давай в город сходим вдвоем. Винца выпьем». Я пожал плечами: «Кто же двоих пустит?» А он: «Я попрошу помполита отпустить нас обменяться фильмами на наш теплоход, выгружающий целлюлозу на той стороне ковша. Никто не узнает, что мы в городе были. Не бойся, со мной можно». И правда, разрешение мы получили, взяли коробки с лентами и пошли на другую сторону ковша. Там договорились насчет обмена, оставили ленты и ушли в город. Драконовские порядки на нашем торговом флоте тогда имели и хорошую сторону. На проходной нас не обыскивали, как моряков других стран. В Салерно один молодой ретивый таможенник кинулся нас проверять, но старый бросил ему: «Не надо. Это русские». Показав пропуска, мы вышли в город.
Это было невыразимое удовольствие идти вдвоем и глазеть по сторонам, не боясь окриков. Обычно мне доставалось: только я среди наших и команды мог переводить надписи. Когда попадалось что-нибудь интересное, поневоле замедлял шаг. Особенно на Кампосанто. Там я читал надписи на склепах и памятниках, эпитафии, часто на латыни. В красивой беломраморной капелле в центре кладбища мы пристроились к группе французов. Гид — переводчик им рассказывал об этой капелле и кладбище, скульптурах внутри церкви. У меня прорезалась память, и я удачно переводил с французского. Все эти разговоры с агентами и иностранцами мне у помполита пошли в минус. Когда он застукал меня у трапа с монетами, спросил:
— А что ты ему дал, агенту?
— Ничего. Он попросил марки СССР, но пока я не знаю, где их взять.
— Интересно… Мне почему-то ничего не дарят.
У меня чуть не прорвалось: "Да потому, что ты идиот". Конечно, я сдержался.
Вообще за границей к нам хорошо относились. Только однажды в Польше, в ночном студенческом клубе обкуренный парень полез драться ко мне только потому, что я был русский. Его, правда, свои же выкинули из клуба. В Кракове идем ночью с другом из кино. Двое навстречу: «Бойся!» — на нас хотели накинуться. Я снимаю пиджак или плащ не помню, говорю: «Шура, подержи мой макинтош, я с ними царапаться буду». Мы даже не поняли, куда они исчезли.
Итак, идём мы с этим матросом по городу, курим, разговариваем. Говорю ему:
Мне ребята сказали, кто вы. Я к этому отношусь с пониманием: сам после школы чуть не пошёл учиться в Высшую Школу КГБ. Чем здесь можно заняться, в этой дыре?
Э, не скажи. Наши суда здесь частые гости. Слежу, на свои ли деньги покупают моряки, а особо за комсоставом, кто бесконтрольно ходит в город. Некоторых списываем. И рубли продают, и знакомства сомнительные заводят. Валюта, золото.
Мы пришли к маленькому кафе. То был киоск, где продавали вино и сигареты, столик рядом, под деревьями. Человек пять итальянцев сидели там, и пили «вино россо» — красное. «Самообслуга здесь, зато дёшево», — напарник уже тащил стаканы с вином. Хочешь — у стойки пей, хошь — за столом. Цена одна — 100 лир за стакан. 3а один доллар выходит восемь стаканов. Сидим, молчим, курим. Допили стаканы, и я пошел повторять. Не люблю за чужой счёт пить. С 500 лир сдачу дал буфетчик две монеты по 50 лир. Опять пьём. Что мне в голову взбрело: взял и щёлкнул ногтем большого пальца монету над столом. Она упала на стол, долго крутилась и осталась стоять на ребре, правильно назвать — на направляющей. Я непроизвольно воскликнул: «Мать-перемать!», но сразу поправился, вспомнив, где нахожусь: «Мама миа!» Поневоле все сидящие за столиками обратили внимание на нас, на монету, стоящую на ребре. К нашему столику подошёл седовласый черноусый мужчина и возбуждённо заговорил, показывая на монету:
— Magnifico!Molto interesanto! (Чудесно! Oчень интересно).
Дальше я плохо понимал и попросил:
— Парло итальяно мале. Спик инглиш?
Он кивнул головой и продолжил медленно на английском, впрочем, пересыпая его итальянскими фразами и, как принято у них, отчаянно жестикулируя. Я показал на свободный стул за нашим столиком. Он взял стакан с вином со своего стола и сел к нам.
Вы русские моряки. Одного не пойму: почему вас двое. На капитана и 1-го помощника вы не похожи. Ну, да ладно, не мое дело. Хочу вам рассказать историю, связанную с монетой, — он кивнул на столик.
Это было в годы войны. Я был тогда моложе вас. Вы знаете, у нас было сильное Движение Сопротивления. Меня тоже туда потянуло, потому что моя девушка Мария была из семьи коммунистов. Мы оба были активистами Движения. И тогда работали в Милане. Наш человек в полиции предупредил, что нас собираются арестовать. Товарищи собрали нас в дорогу к нашим агентам в горы. Шли ночами, днём прятались. Когда показалось, что мы в безопасности, потеряли бдительность и нарвались на патруль. Оружия при нас не нашли, листовок тоже, документы в порядке. По документам Мария была моей сестрой. Денег у нас почти не было и откупиться не получилось, тем более, что молодой патрульный сразу стал «клеить» Марию, а потом просто полез к ней под юбку. Я врезал ему в ухо так, что он полетел на землю. Мне оставалось житъ секунды, потому что парень схватился за карабин. Старый его напарник, старше по званию, заорал на него и отвёл ствол. Оба они попинали меня ногами, причём молодой, держась за щёку, приговаривал:
— Я красных по запаху чую, и на этот раз нюх меня не обманывает.
Старый ворчал на него:
— Опять ты хочешь от шефа неприятности. Он же приказал всех задержанных тёлок к нему сначала тащить. На фронт захотел?
Связав мне руки, нас повели в селение. Комендатура находилась в подвале ,рядом с винным погребом. Огромный стол заставлен бутылками. Старые, пыльные, в паутине: некоторые стоят дорого, должно, быть. У меня от ударов болела голова, губы пересохли и кровоточили. Зубы тоже. Усатый, пьяный шеф полиции сидел в кресле и развлекался тем, что бросал над столом монету. Увидев девушку, он осклабился и с трудом поднялся со своего кресла. Услышав доклад конвоиров о моём сопротивлении, он стал орать на меня, схватив со стола огромный пистолет:
— К партизанам пробираетесь! Сопротивление властям! Не похож ты на её брата...
Посмотрел наши документы и дал мне зуботычину.
— Почему ты ударил моего подчинённого?
— Он хотел изнасиловать мою сестру.
Тогда усатый боров подскочил к моему обидчику и дал в зубы ему.
— Я же приказал всех девок сначала ко мне приводить!
Прижавший руку к своему распухшему уху конвоир другой рукой схватился за разбитые губы и вылетел на улицу. За ним, от греха, выскочил и его напарник. Довольный шеф подошёл к столу и налил два стакана вина. Из одного отпил сам, другой дал Марии. Та взглянула на меня. Я моргнул ей, надо было выиграть время. Она поняла и стала пить маленькими глотками, глядя на шефа. Тот стоял перед нами, поигрывая пистолетом. Мне нужно было развязать как-то руки. Если он гурман и знаток вин, а по его жирной туше похоже на то, можно выпросить у него глоток вина. Тогда и руки развяжут. Я назвал наугад марку вина и похвалил прекрасный запах.
— Не разбираешься ты в винах.
— Господин начальник, вы мне не пожалеете пару глотков, тогда я, может быть, угадаю, что за вино.
— Мария как раз допила свой стакан. Шеф налил стакан красного вина из другой бутылки и протянул мне:
— На, пей. Спорим, что не угадаешь.
Я повёл связанными руками. Он милостиво разрешил Марии развязать их. Пока он допивал свой стакан, я выцедил свой сквозь разбитые губы. Чудесное вино! Но я не угадал его марку, чем только обрадовал борова.
— Ладно, ребята. Она в любом случае останется. Если выпадет дуче, то я отпущу тебя, парень.
Он подбросил над столом монету и поймал её. Я остановил его:
— Разрешите спросить, господин начальник?
— Спрашивайте быстрее, у меня уже сосуды расширяются.
— А если дуче не выпадет?
— Тогда я тебя не отпущу, а утром карабинеры отвезут тебя в город для выяснения личности.
У меня мелькнула безумная мысль:
— А если монета встанет на ребро? Отпустите нас обоих?
Начальник, открыв слюнявый рот, долго смотрел на нас:
— На ребро?! — и принялся хохотать.
— Ну, а все-таки, если монета упадет на ребро, вы нас отпустите?
— На ребро? Не может быть, я тут целыми днями развлекаюсь с монетой, считаю, сколько раз выпадет наш дуче. Оказывается, теория вероятности врет. Дуче выпадает гораздо чаще. Это мистика, но так оно и есть. На ребро монета у меня не вставала ни разу. Клянусь Мадонной, если это случится, я отпущу вас обоих. Но монету брошу сам: вдруг ты фокусник.
Я посмотрел на Марию. Она закрыла глаза и шевелила губами. "Моли Святую Деву, твою покровительницу, спасти нас", — в висках у меня застучала кровь, и я сам внутренне взмолился Святой Деве Марии о нашем спасении. Главный полицай бросил монету. Она упала на стол и, покрутившись, остановилась, не падая, на ребре. Затаив дыхание, все смотрели на нее. Секунда, пять, десять. Монета стояла. Лицо шефа, уже до этого сильно розовое, начало багроветь, чуть ли не синеть. Вот-вот удар хватит. Он заорал:
— Уходите! Быстро!
Он перекрестился, глядя на стоящую монету. Мария тоже перекрестилась, и мы вылетели наружу. Возле дверей никого не было. Внизу заорал наш мучитель:
— Бегите, пока я не передумал. Мадонна заступилась за вас…
Мы уже были далеко, когда в подвале захлопали выстрелы. Гнев искал выход, и бутылки приняли его на себя. Тогда мы спаслись, и с тех пор я, коммунист, верю в Бога и молюсь Мадонне.
Он показал на изваяние святой Девы в нише стены дома напротив. Там горела лампада.
— Уже год, как моя Мария покинула меня. Я постоянно ее вспоминаю. Вот и сейчас вспомнил.
Он перешёл через улицу и помолился, потом вернулся к нам.
— Я знаю, в России коммунистам не разрешают посещать храмы, молиться Богу. А у нас вот так. У вас обычай поминать усопших водкой. Водки нет, давайте помянем вином, выпьем за упокой души моей бедной жены. Обычно мужья уходят быстрее...
Мы молча, не чокаясь выпили.
— Джованни Джованьоли, — мужчина поклонился нам, — Грацие, арриведерчи, синьори маринари.
Постукивая палочкой по плиткам, он тихо зашагал в сторону моря, вытирая глаза платком.
Мы вернулись в порт, никого из наших не встретив. Честно говоря, я немного перетрусил и по дороге молил Мадонну, чтобы все обошлось. И она помогла. По приходу в порт Жданов на таможенном досмотре молодой контролер изъял у меня все открытки, где было изображение Мадонны. А оно было на половине открыток с видами Кампосанто, Салерно, Неаполя. По ходу изъятия он их передавал молодому пограничнику, сержанту срочной службы. Едва чиновник ретировался, сержант сунул открытки мне под подушку и вышел из каюты. Я даже не успел его поблагодарить. Тогда я подумал, что мир не без добрых людей, и только их доброта его хранит. Считаю так и по сей день.