Летом сорок второго года набравшись сил мы уже подумывали и о развлечениях. Ходили в кино, старались не пропускать новой картины. Предпочтение отдавали нашему местному кинотеатру «Уран» на Удельной. В другие кинотеатры ездили реже, опасаясь попасть под бомбёжку или артобстрел. Кинотеатр «Уран» был очень маленький, желающих было много и за билетами бывали очереди. Часто билеты нам доставали наши знакомые мальчики – механики с больничной телефонной станции. Они были ещё совсем юные – 15 – 16 лет. Сделав свою работу на телефонной станции, они любили поболтать с нами. Подходили к нашему дому под окна нашей комнаты, я высовывалась из открытого окна и у нас начинались беседы. Их было четверо. В моём альбоме сохранились маленькие фотографии той поры трёх из них. Хорошо помню Юру Дурандина, Колю Миронова, Альку и Виктора, фамилии двух последних не могу припомнить. Юра Дурандин вырезал на брёвнах нашего дома ножиком свои инициалы в нескольких местах ДЮП (Дурандин Юрий Павлович). Вырезал довольно глубоко. Так эти буквы и красовались на доме, пока дом не сломали в 1970 году. В мае 1992 года в газете «Пять углов» мне попалась на глаза маленькая заметка «Из дневника Юры Дурандина». Это был несомненно он, наш Юрий Павлович Дурандин. В годы войны он вёл дневник, отрывок о нескольких днях блокады и был напечатан в этой заметке. Из этой же заметки я узнала о его дальнейшей судьбе. После работы на телефонной станции нашей больницы, он работал в госпитале. После войны закончил Ленинградское военное училище связи. В 1956 году участвовал в испытании атомной бомбы. Сейчас он пенсионер – ветеран подразделения особого риска. Воспитывает внука и внучку.
Я, конечно, вырезала эту заметку и храню в альбоме с фотографией Юры Дурандина.
В период лета 1942 года ходили мы и на танцы в военную часть, расположенную в Коломягах, где проходили переформирование войны, вернувшиеся из госпиталей.
Танцевали мы с удовольствием. То, что мы были одеты далеко не нарядно, не омрачало нашего удовольствия. Помню, я приспособила для танцев старое крепдешиновое платье найденное всё в той же корзине для старых вещей под лестницей. Я даже не знаю, откуда оно там взялось. Было оно очень красивое пёстрое оранжевое с чёрным. Но к сожалению оно было рваное, особенно на спине. Я его, конечно, тщательно зашила, но носить его всё равно можно было только с жакетом. Такой жакет был у Жени от её костюма. У меня же не было ни кофточки, ни костюма. Поэтому я ходила на танцы только когда Женя дежурила у себя на телефонной станции, и жакет ей был не нужен. А на ногах у меня в тот период были спортивные тапочки (между прочим, с проношенными подмётками). В лечхозе больницы кроме рабочих на полях и в теплице работали и психические больные. Поэтому хозяйство и называлось лечхозом (лечебным хозяйством). Приходили они небольшими группами в сопровождении санитарок и обычно к ним прикрепляли кого-нибудь из работников лечхоза, как бы для инструктажа. Эту функцию инструктора иногда поручали и мне.
Что бы не остаться на зиму снова без топлива в Ленинграде летом сорок второго года начали массово ломать старые деревянные дома на дрова. Жильцов сломанных домов переселяли в освободившиеся квартиры в каменных домах Ленинграда. Ломали наиболее ветхие дома ещё дореволюционной постройки. Поскольку Удельная состояла преимущественно из таких домов очень многие из них пошли на слом. На территории больницы тоже было сломано несколько домов. В одном из них по Фермскому шоссе ближе к магазину жила тётя Лиза Гуйдо. С одной из её трёх дочерей Лелей я вместе училась в младших классах. Их переселили в наш дом на второй этаж в освободившуюся комнату. Наш дом сносу не подлежал, так как лет десять тому назад у нас был капитальный ремонт. Лечебному хозяйству больницы тоже были выделены два двухэтажных дома на Удельнинском проспекте, которые предстояло разобрать на дрова для нужд лечхоза. В бригаду, работавшую на разборке домов послали и меня. Мужчин рабочих у нас не было, только одни женщины. Поэтому руководил этой работой сам директор лечхоза. Сначала вооружённые ломами, топорами и пилами мы забирались на чердак. Через слуховое окно вылезали на крышу и начинали снимать железо, сбрасывая его вниз, а потом собирая в кучи. С крыши и начинали ломать дом, действуя где топором, где пилой, где ломом. Помню, когда мы забрались на чердак дома, то обнаружили там очень много старого хлама в ящиках, корзинках, сундуках, коробках. Все это были вещи, принадлежавшие, по-видимому, ещё старым, дореволюционным владельцам этих дач. Мы, молодёж, конечно, не удержались, что бы не посмотреть, что в этих коробках и сундуках. Там находилось много всяких вещей, своим видом вызывавших у нас удивление. Нашли мы много пожелтевших от времени кружев, лайковых перчаток, сумок – редикюлей с замочками. Особенно поразили нас огромные шёлковые или соломенные шляпы с букетами цветов или страусовыми перьями. В этот период мы были ещё способны на шутки и смех и очень смеялись друг над другом, напяливая эти шляпы на свои головы поверх платков, повязанных, что бы защитить волосы от пыли. Очень уж нелепо мы выглядели в этих шляпах и своей рабочей одежде. Среди вещей мы нашли много красивых почтовых открыток, адресованных его или её превосходительствам, господину или госпоже такой-то. Кое что из обнаруженного хлама мы взяли себе. Помню, я принесла домой жёлтые лайковые перчатки, чёрные шерстяные ажурные перчатки без пальцев – митенки, кружевную кофточку с длинными рукавами и воротником – стойкой. Она была ещё довольно крепкая. Мне она понравилась. Я её носила и даже увезла с собой в Казахстан.
Мебель, которая оставалась в домах, выносили просто на улицу. Её никто не брал. Потом её куда-то увозили. Говорили, что созданы специальные склады, где её будут хранить и при возвращении из эвакуации люди смогут её там получить. Но так ли это было, я не знаю. На месте разобранных деревянных домов в послевоенные годы были выстроены современные многоэтажные каменные дома. Ближе к осени сорок второго года, когда начали копать картошку, меня с морковного поля перевели. Я с удовольствием вместе со всеми ходила на поле копать картошку, хотя для меня эта работа была тяжёлой. Каждый вёл свою борозду, и мне стоило больших усилий, что бы не отставать от других. К тому же приходилось поднимать на телегу довольно тяжёлые ящики полные картошки. Их сразу же увозили с поля. Как и весной, когда сажали картошку, опять её варили в ведре на костре и ели все вместе. Она была очень вкусной. Пробовали заедать картошку сырой свёклой, которая росла на соседнем поле и была почему-то мелкая. К этому времени зубы у меня уже перестали шататься и свёклу я грызла хорошо. Работала я и на уборке капусты; наклонишь кочан левой рукой, а правой ударишь по кочерыжке тяпкой – и кочан в твоих руках. Помню, как один раз агроном Софья Платоновна захотела похвастаться своей капустой, которая в тот год очень хорошо уродилась, перед каким-то приехавшим начальством. Снять пару кочнов она послала меня, указав на самые большие. Срубить их я срубила, а вот поднимала каждый кочан с трудом, так и подносила их к ним, согнувшись от тяжести.
Самая последняя работа, которую мне пришлось делать в лечхозе – это заготовка на семена капустных кочерыжек, оставшихся в земле в поле после снятия кочнов. Работа тоже была не из лёгких, так как кочерыжки очень плотно держались в земле своими корнями, а вырывать их надо было руками с корнем. Потом их укладывали на стеллажи в овощехранилище до весны. Погода в это время, в октябре, была дождливая и холодная. Приходилось тепло одеваться, плащей ни у кого не было. Покрывали спины просто клеёнками, что бы не очень промокнуть. Работа в лечхозе в юности не прошла для меня даром. В дальнейшей моей жизни уже в санатории в Ушково мне не раз приходилось работать в поле на уборке картофеля. Санаторий оказывал шефскую помощь и совхозу «Поляны! И своему подсобному хозяйству. Я всегда охотно принимала в этом участие, так как навыки у меня остались и я никогда не отставала от своих санитарок, которые в основном были из деревенских жителей.
Проработала я в лечхозе больницы имени Скворцова – Степанова в должности подсобной рабочей с 25 мая 1942 года по 30 октября 1942 года – пять месяцев, о чём и получила малюсенькую справочку, которую храню до сих пор. Она пригодилась мне и при получении медали «За оборону Ленинграда» и при получении удостоверения блокадника.
Закончить свои воспоминания о работе в лечхозе я должна опять трагическим событием. Через несколько лет, но ещё до окончания войны, директору лечхоза больницы было предъявлено какое-то обвинение (в чём его суть, я не помню). Ему было предложено положить партийный билет на стол. Так тогда говорили, когда исключали из партии. Для старого члена партии, участника революции, имевшего орден Красного знамени за Гражданскую войну, это оказалось немыслимым, и он застрелился из своего охотничьего ружья. Сделал он это на квартире у Анастасии Михайловне Морозовой, нанеся ей ещё одну психическую травму. В октябре месяце сорок второго года мы с Клавой Скрипуновой получили извещения, что Педиатрический Медицинский институт объявляет приём студентов на первый курс и я уволилась из лечхоза больницы, что бы поступить в институт.
Принимали в институт без вступительных экзаменов по аттестатам школы. Конкурса не было. Набор был небольшой, человек сто. Были, конечно, только девушки. Был только один мальчик Юра Баранцевич, у него было какое-то серьёзное заболевание и его не брали в армию. Заметно много было на курсе девушек с нашей Выборгской стороны. Только в нашей группе из десяти человек были: я – с Удельной, Клава Скрипунова и Тося Породина – из Озерков, Ира Портнова – из Шувалово, Мила Огнева и Тося Ковалёва – из Парголово, Зоя Каранделова – из Левашово.
Началась наша студенческая жизнь, оставшаяся в памяти, несмотря на трудности военного времени, как светлая, весёлая и интересная пора.
Занятия в институте начались в ноябре 1942 года. Очень хорошо помню первую вступительную лекцию, которую очень увлечённо и даже с пафосом прочёл нам профессор физики Остроумов. Он сразу же произвёл на нас впечатление уже своим внешним видом настоящего профессора: у него была большая борода, длинные волосы и большая лысина. Профессор Остроумов и в дальнейшем свои лекции по физике читал очень увлечённо. К концу лекции он обычно оказывался весь перепачканным мелом: не только руки, но и лицо и весь костюм оказывался у него белыми. Ещё у него была привычка стучать мелом по доске, привлекая наше внимание, но этим он вызывал у нас неприятное чувство раздражения. Он был очень требователен к студентам и во время сессии принял экзамен с первого захода всего у 1/3 курса. Правда ходить пересдавать экзамен ему можно было много раз. Например, моя подруга Клава Скрипунова ходила сдавать физику четырнадцать раз, говоря, что возьмёт его измором и он действительно, наконец, поставил ей тройку. Конечно, отложила свой отпечаток и на нашу студенческую жизнь. Было много всяких трудностей. Трудно было добираться до института во-время. Трамваи ходили с перебоями, всегда переполненными. Во время артобстрелов и воздушных тревог не ходили совсем. Обычным делом была ходьба пешком, хотя бы несколько остановок до того места, где можно было сесть на другой номер трамвая. Не хватало учебников (их увезли вместе с частью эвакуированного института). Приходилось заниматься по одному учебнику на несколько человек. В аудитории и на кафедрах было холодно и неуютно. Темновато даже днём, так как выбитые стёкла в окнах были во многих местах просто забиты фанерой. Часто отключалось электричество и занятия приходилось прерывать. Нам очень нравилось заниматься на кафедре неорганической химии. Там был какой-то очень дружный и доброжелательный коллектив. Чувствовалось, что они все просто обожали своего руководителя кафедры профессора неорганической химии Михаила Михайловича Катона. На кафедре было как-то очень уютно и всегда тепло. Все говорили, что это результат умелого руководства завкафедрой. Профессор Катон был ещё довольно молодым человеком, производившим на нас впечатление доброго и мягкого. Он всегда всех встречал улыбкой, даже когда кого-либо проваливал на экзамене, что, правда, было редким. Но в этом дружном коллективе на следующий год произошла трагедия. Преподаватель кафедры, получив извещение о гибели на фронте сначала мужа, а потом сына не захотела жить дальше и отравилась хлороформом. Она оставила после себя письмо, в котором прощалась со всеми сотрудниками кафедры и каждого просила взять на память о ней определённую ему вещь. Для студентов первого курса, как нам говорили, первым испытанием на прочность были занятия в анатомичке. И не только из-за трудностей запоминания невероятно большого количества названий, но и из-за чувства брезгливости при занятиях на трупах. Именно из-за анатомии обычно происходили отсевы студентов с первого курса. У нас отсева не было. Весь курс благополучно преодолел этот первый барьер. Возможно сказалось то, что мы пережили зиму сорок первого – сорок второго года, во время которой насмотрелись на трупы и вид их уже не вызывал у нас особого страха. По сравнению с другими студентами нашего курса у меня, пожалуй, больше, чем у других проявлялось некоторое чувство брезгливости. Я, например, никогда не могла съесть свой завтрак, принесённый из дома, в помещении анатомички, хотя другие делали это совершенно спокойно. Неприятно мне было заниматься и препарированием трупа и я делала это хуже других. Надо сказать, что у нас всё же было одно преимущество перед студентами невоенного времени. А именно, у нас не было недостатка в трупах. Каждая группа имела свой труп. На занятиях по препарированию каждому студенту выделялась определённая область на трупе, на которой надо было при помощи скальпеля и пинцета выделить каждую мышцу или нерв, или сосуд, чтобы было видно, где они начинаются, как проходят и где кончаются. Я каждый раз всех задерживала, так и не окончив свою область с одной стороны, когда надо было уже переворачивать труп на другую сторону. Очевидно всё же сказалось то, что у меня не было желания поступать в медицинский институт, и попала я в него по воле обстоятельств. Моя брезгливость подвела меня потом на экзамене по анатомии. Я готовилась к экзамену по анатомическому атласу, почти не заглядывая в анатомичку. Выучила все названия довольно твёрдо и ответила на все вопросы довольно уверено. Я уже надеялась на отличную оценку, но тут профессор анатомии Шилова предложила мне показать на трупе как проходит седалищный нерв. Труп лежал на спине и, чтобы показать седалищный нерв, мне надо было поднять ногу трупа, так как нерв этот проходит по задней поверхности ноги. Я подошла к трупу и машинально взялась за ногу не голой рукой, а краем покрывала, которым накрывают обычно трупы, когда с ними не работают. Профессор Шилова заметила это и сразу же остановила меня словами: «Вы готовились к экзамену только по атласу, а не на трупе, поэтому придёте на экзамен ещё раз, после того, как подготовитесь на трупе». Больше всего мне нравилось заниматься биологией. Лекции по биологии нам читал профессор Гербильский. Очевидно, он был профессором и Военно-Медицинской академии, так как носил военную форму. Мои конспекты лекций по биологии и тетради со всякими зарисовками на практических занятиях считались лучшими на курсе. Я и в школе любила уроки биологии и мечтала после окончания школы пойти учиться в Университет на биологический факультет. Очень жалела, что курс биологии в Медицинском институте оказался очень коротким. Кроме вышеназванных предметов были у нас на первом курсе ещё латинский язык, военное дело, физкультура и основы марксизма-ленинизма. Латинским языком мы все занимались добросовестно и с интересом, так как почувствовали необходимость знать его, ведь все названия в медицине на латинском языке. Военное дело было у нас, кажется, на протяжении всех курсов. На первых курсах мы изучали построение Армии, рода войск, устройство винтовки, пулемёта, на старших курсах нам читали лекции по химическому и бактериологическому оружию и даже об атомной бомбе. Учебников по этим темам не было. Мы записывали лекции, но нас постоянно предупреждали, что эти сведения распространять не должны. На военной кафедре всегда была строгая дисциплина. Мы не опаздывали, не пропускали лекций и занятий. Преподавателя физкультуры помню хорошо. Он был ещё довольно молодым человеком. Запомнился он мне своим рассказом о том, как в первую голодную блокадную зиму пил чай с кусочками своего пожарного костюма. В начале войны он находился в пожарной команде и принимал участие в тушении пожара на Бадаевских продуктовых складах. Горел сахар и весь его костюм буквально засахарился. Он еле его снял и забросил в кладовку, думая со временем привести в порядок. В голодную зиму вспомнил о нём и он ему очень пригодился. Я совершенно не помню, кто и как вёл у нас курс по основам марксизма-ленинизма. О том, что такой предмет был, я помню только по одному эпизоду того времени. Однажды я ехала на трамвае на консультацию перед экзаменом или зачётом по основам марксизма-ленинизма. Садилась на трамвай у себя на Удельной на остановке, которая называлась «Велотрек». Обычно на нашей остановке садилось много военных, так как на горе за велотреком находился резерв командного состава (кажется, он имел какое-то другое название). Там находились выписавшиеся из госпиталей офицеры перед отправлением их в действующие части. Трамвайный вагонбыл как всегда переполнен. Мне помог втиснуться на заднюю площадку какой-то капитан. По дороге мы, конечно, разговорились. Он ехал на концерт в Дом офицеров на Литейном проспекте. Узнав, что я еду на консультацию по основам марксизма-ленинизма, стал уговаривать меня поехать лучше с ним вместе на концерт, обещая перед началом и в антрактах проконсультировать меня, так как вопросы эти он хорошо знает. Кроме военного училища он закончил ещё какое-то политическое и в армии является политработником. Окружающие нас на задней площадке вагона (это было излюбленное место молодёжи моего времени) поддержали капитана и уговорили меня доставить ему удовольствие быть на концерте не одному. В общем, я благополучно проехала свою остановку на Литовской улице и вместо консультации попала на концерт в Дом офицеров. (Это был единственный случай в моей жизни, когда я была в этом здании внутри). Перед началом и в перерывах капитан действительно старался натаскать меня по вопроснику. Говорил он очень чётко и гладко, так что в моей голове всё как-то хорошо укладывалось, хотя обычно этот предмет был для меня трудным. Я не могла пересказывать материал и обычно учила его наизусть. После концерта возвращались довольно поздно. Капитан Марат Гиза (так он мне представился) пошёл меня проводить, но очень торопился, так как должен был до определённого часа быть на месте. Мы шагали довольно быстро. Когда дошли до железной дороги, я сказала, что дальше дойду одна, так как дом мой сразу же за дорогой. Попрощались и он пустился бегом в свой резерв. Каково же было моё удивление, когда на следующий день, вернувшись из института, я застала капитана Марата Гизу у нас дома. Мама уже поставила самовар, и они сидели за столом и пили чай, поджидая меня. Он объяснил свой визит просто. У него оказался ещё один свободный вечер перед отъездом в часть, и он решил попробовать отыскать меня и узнать как прошёл зачёт. Найти меня оказалось очень легко. Он зашёл в первый попавшийся дом за железной дорогой (это был соседний с нашим домом) и ему сразу же показали, где живёт студентка Медицинского института Тамара. Маме же моей он сразу представился моим знакомым. Уходя от нас, он очень тепло поблагодарил меня и маму за радушный приём. Мы от души пожелали ему быть живым. В те годы такие знакомства были не редкость. Люди охотно знакомились друг с другом, военная суровая жизнь научила людей дорожить любым проявлением внимания и доброты.
Продолжение http://proza.ru/2019/01/16/2030