Нурланова Тамара Николаевна.
Мои воспоминания о Ленинградской блокаде.
Первая часть.
К июню 1941 года, когда началась война, названная потом Великой Отечественной, мне исполнилось семнадцать лет. Наша семья жила в районе станции Удельная, которая в то время представляла собой зелёный пригород Ленинграда.
Дома в основном были деревянные, построенные большей частью ещё до революции. В прошлом это были частные дачи, превращённые в наше время в коммунальные квартиры. Каменными были только здания школ, магазинов, бань, да на проспекте Энгельса незадолго до войны был выстроен каменный дом для проживания сотрудников милиции. Мы его так и называли – милицейский дом, из-за его благоустроенности немного завидуя тем ребятам, которые в нём жили.
Наша семья проживала на территории 3-ей Психиатрической больницы, в которой работали мои родители. Дом наш стоял на Фермском шоссе. Он был двухэтажный, деревянный, построенный ещё до 1900 года. Мы занимали две комнаты 22 и 16 метров на первом этаже. Жильцов было много. На первом этаже было семь комнат, в которых проживало шесть семей. Столько же было и на втором этаже. На каждом этаже была большая общая кухня с большой плитой. Но топили её и готовили на ней редко, в основном когда кто-нибудь из соседей готовился к приёму гостей и пёк пироги в духовке. А так обычно готовили на керосинках, керогазах или примусах, которые стояли на табуретках у кухонных столов, а их находилось в кухне столько, сколько жило семей. Бытовых удобств было мало. В кухне - одна раковина, которая служила и для взятия воды, для мытья посуды и для умывания всех жильцов. Рядом с раковиной было отгорожено маленькое помещение для туалета.
Длинный коридор был весь заставлен ларями и ящиками, в которых обычно держали картошку и овощи, заготовленные на зиму или на собственных огородах или работая в подсобном хозяйстве больницы.
Кроме общего входа через коридор, наша семья могла пользоваться ещё вторым входом с большим крыльцом со ступеньками, под крышей и с перилами, на которых мы любили сидеть. Этим входом могли пользоваться и жильцы, живущие над нами на втором этаже. К ним туда вела большая широкая лестница. Но они на площадке своего этажа устроили себе ещё одну комнату и по лестнице не ходили. Площадка же под лестницей с окном на первом этаже была в нашем распоряжении, и мы хранили на ней и корзины со старыми вещами, и доски для папиных столярных поделок, финские сани, лыжи и прочие вещи. Мы предпочитали пользоваться этим входом, любили сидеть на крыльце. Выход этот вёл прямо в сад, где росли яблони, кусты сирени, роз, спиреи, крыжовника, чёрной смородины, малины.
Во время нашего детства у родителей здесь был настоящий огород, где они выращивали на грядках морковь, свёклу, салат и прочую зелень. Был сделан парник, в котором под застеклёнными рамами росли огурцы. Родители и нас детей приучали к работе в огороде, что мне в будущем очень пригодилось. Но незадолго до войны решили, что лучше вместо огорода разбить здесь сад, главным образом цветник, и папа вместе с другими соседями - любителями разбили клумбы, рабатки и даже сделали площадку для игры в крокет, замостив её по всем правилам толчёным кирпичом.
Сад около нашего дома непосредственно переходил в сад около соседнего, тоже деревянного двухэтажного дома, в котором располагалась канцелярия больницы и жил главный врач. Мы называли этот дом конторой.
Когда-то эти сады разделял забор, около которого и с той и с другой стороны были посажены деревья. Потом забор снесли, а сильно выросшие деревья образовали аллею из огромных дубов и лип. Мы очень любили собирать под ними жёлуди, которые мама с папой сушили, жарили, мололи на мельнице и добавляли в кофе.
В конторском саду росли ещё два необычных дерева с пёстрой листвой. В детстве я всё думала, что они раньше времени засыхают. Уже много лет спустя, когда с внуком Димой посещали Ботанический сад, я узнала там название этих деревьев – ясень пестролистный.
Одно из этих деревьев растёт и сейчас на своём старом месте, хотя давно уже снесены дома и наш, и конторский. Именно по этому дереву я определяю сейчас, когда бываю на Удельной, то место, где стоял старый наш дом, в котором я родилась.
С другой стороны дома у забора, за которым находился сад одного из отделений больницы, где гуляли больные, были выстроены дровяные сараи. В доме было печное отопление, и родители каждый год заготовляли на зиму дрова. Обычно их покупали на станции и привозили на машинах не распиленными и летом все соседи были заняты одной и той же работой: пилили и кололи дрова, укладывая их для просушки в поленницы около своих сараев, а к зиме убирали дрова в сараи.
Наша семья состояла из четырёх человек. Папа – Николай Кузьмич Воробей, мама – Ольга Фёдоровна Воробей, я и моя сестра Женя, которая была старше меня на два с половиной года.
Я очень мало знаю сведений о своих родителях. В дни своей молодости мы не стремились что-либо специально узнавать о них, да в те времена вообще никто родословной своей не интересовался.
К сожалению, каких – либо документов, касающихся родителей на сегодняшний день, когда я пишу эти воспоминания, уже не сохранилось. Осталась ещё только расчётная книжка отца, выданная ему 25 мая 1926 года 3-ей Психиатрической больницей, в которой я и нашла некоторые сведения о нём.
О моём отце.
Папа родился в 1887 году в Западной Белоруссии, в деревне Осово Виленской области. Дедешка с бабушкой были крестьяне, всю жизнь прожившие в своей деревеньке.
Дедушку звали Кузьма, по национальности он был белорус. Бабушку звали Петрунией, она была полька. Папа очень гордился тем, что он наполовину поляк и даже изменил сам себе, неофициально, отчество Кузьмич на Казимирович. И сколько я помню, его всегда все так и называли – Николай Казимирович, и родные, и знакомые, и сослуживцы.
Специального образования у него никакого не было. Учился только в начальной школе, писать и читать умел, считал себя малограмотным.
Когда он приехал в Петербург, точно не знаю, но в вышеупомянутой расчётной книжке указано, что он нанят на работу в 3-ю Психиатрическую больницу 9 июля 1908 года (значит в возрасте 21 года) на должность санитара приёмного покоя.
Знаю ещё, что он участвовал в Германской войне, был ранен в ногу и ходил прихрамывая. Но инвалидом не считался и никакой пенсии не получал, как и все получившие ранение в царское время.
Было их всего два брата. Младший брат Василий жил с женой Фросей и дочкой Эммой в Камышине.
В молодости отец собирался уехать обратно в деревню к родителям и даже съездил туда один раз и отвёз часть своих вещей, а когда собрался уезжать во – второй раз, граница закрылась. Западная Белоруссия отошла к Польше. Он остался в России и больше никогда не увиделся со своими родителями. До 1939 года пока Западная Белоруссия не была освобождена и присоединена к Советскому Союзу, он не имел о них никаких сведений.
Он, конечно, вспоминал и скучал о них. Отдал увеличить маленькую карточку дедушки, и этот большой портрет в рамке под стеклом всегда висел у нас на стене. Папа очень расстраивался, что родители остались без всякой помощи со стороны своих двух взрослых сыновей. На этой почве, упрекая друг друга, они даже очень сильно поссорились с дядей Васей и не встречались и не переписывались с ним много лет. Но фотография дяди Васи с его женой всегда стояла в рамке у нас на комоде.
Незадолго до освобождения Белоруссии дядя Вася написал отцу письмо, а потом сам приехал к нам. Помню их встречу после долгих лет разлуки. Оба плакали, обнимая и целуя друг друга.
После освобождения Западной Белоруссии, дядя Вася, как более молодой и энергичный, съездил к себе на родину. Дедушка и бабушка были живы, но они категорически отказались приехать. Папа сам не успел собраться поехать к родителям. Ему было трудно это сделать и материально и морально, так как он в свои 53 года был не очень решительным человеком.
Папа с мамой собрали кое – какие гостинцы и отправили дедушке с бабушкой с земляком отца и самым близким другом нашей семьи Шабовичем Николаем Ивановичем. Он жил недалеко от нас в Озерках, в собственном домике на самом берегу озера с женой Анной Романовной и единственной дочерью Гертой. Семьи наши общались постоянно.
Николай Иванович во время поездки на родину повидал наших дедушку с бабушкой и даже привёз от них некоторые вещи из отвезённых к ним папой в двадцатые годы. Родители папы все эти десятилетия хранили их.
Помню присланные ими нежно – голубое с розовыми цветочками пикейное одеяло и отрез чёрного шёлка, из которого нам с Женей сшила платья впервые настоящая портниха, знакомая нашей тётушки Груши. До этого платья нам шила сама тётя Груша.
На многих фотографиях, сделанных в молодые годы, мы с Женей сняты именно в этих платьях с красивыми пуговицами и беленькими кружевными воротничками.
Забегая вперёд, скажу здесь, что уже после окончания Великой Отечественной войны, когда папы уже не было в живых, дядя Вася опять поехал в Белоруссию. Дедушка во время войны умер, а бабушка была жива. Дядя Вася забрал её из деревни и привёз к себе в Камышин, но она, прожившая всю жизнь в деревне, не смогла жить в городе, очень тосковала и дядя Вася, оставив в Камышине жену и взрослую дочь, решил уехать вместе с матерью в деревню, оберегать её старость.
До отъезда в Казахстан я переписывалась с дядей Васей, послала бабушке свою фотокарточку, и дядя Вася писал, что она была этому очень рада.
Дальнейшая их судьба мне неизвестна. После неудачного приезда в Ленинград дочери дяди Васи Эммы, когда она, не поступив в институт, не очень хорошо себя вела, связь с ними прекратилась и больше не возобновлялась.
Из родных отца помню ещё его двоюродного брата, дядю Андрея. Он жил недалеко от Ленинграда в Чудове и изредка приезжал к нам. Его дочь Шура, приехав в Ленинград устраиваться на работу, некоторое время жила у нас. Это было ещё до войны.
В конце войны и некоторое время после войны я переписывалась с племянником папы (по – видимому, со стороны бабушки) Аркадием. Он служил в Польской армии. В моём альбоме сохранились две его фотокарточки, присланные мне на память.
С того времени, как я себя помню, папа работал телефонистом на больничном коммутаторе. Коммутатор находился в здании канцелярии больницы, и из окна нашего дома было хорошо видно его окошко. Детьми мы любили бывать у него и смотреть, как он трудится. Он любил свою работу и очень серьёзно к ней относился. Работал очень быстро и чётко, был со всеми вежлив и услужлив. Пользовался большим уважением со стороны сотрудников больницы. Он всех знал и очень гордился тем, что всегда находился в курсе больничных дел, принимая и передавая различные телефонограммы.
Кроме своей основной работы телефониста, он по своей инициативе, без оплаты в своё свободное время выполнял функции дворника или садовника: ухаживал за садом у конторы, сам разбивал и подметал дорожки, косил траву на газонах, ухаживал за деревьями и кустами, подрезал сучья, зимой разгребал снег на дорожках. Делал всё это постоянно, на протяжении всей своей жизни, можно сказать, до самых последних дней.
Начальство больницы его ценило, постоянно поощряя его работу то благодарностью в приказе, то денежной премией, то ценным подарком. Помню, как, узнав, что ему хочется иметь велосипед и что он собирает его постепенно по деталям, ему к какому-то празднику подарили велосипед. Он очень радовался этому, но свой велосипед всё же дособирал и у нас было два велосипеда. Хорошо помнится мне его юбилей, устроенный по случаю двадцатипятилетия работы в больнице. Отмечали его у нас дома. За столом было много народа: и врачи, и старшие сёстры, и работники канцелярии. До сих пор перед глазами картина: папа, нарядный, стоит в комнате у стола, взволнованный, со слезами на глазах и все к нему подходят, пожимают руку и трёхкратно целуются с ним. Папа очень уважал врачей, и когда я была уже в старших классах, он ни один раз высказывал своё пожелание, чтобы я училась на врача. Я, правда, отрицательно относилась к этому его пожеланию, но судьба распорядилась иначе и я выполнила его пожелание, став врачом.
Папа был довольно своеобразным человеком, с развитым чувством собственного достоинства. Он не курил и не пил вина, даже в гостях ему всегда ставили самую малюсенькую рюмочку, и ему хватало её на весь вечер. Но угощать он очень любил и к нам часто приходили гости. Очень любил одеваться. Был всегда аккуратен в одежде и долго её носил. Всегда разделял одежду на выход, на службу, для дома, для работы в саду.
Я не помню, чтобы он с кем-нибудь скандалил или кричал на кого-либо. Никогда не ругался, но поворчать любил. Из-за этого они с мамой часто ссорились. Мама была вспыльчивой по характеру и обычно при этих ссорах шумела больше отца, а отец только посмеивался, чем ещё больше выводил её из себя.
По-характеру он был мягким и довольно чувствительным человеком.
Мои самые ранние воспоминания относятся к возрасту четырёх лет. В это время я заболела скарлатиной и я очень хорошо помню картину, когда меня собирали, чтобы отвезти в больницу: мама одевает меня на кровати, а папа сидит у стола, плачет и ворчит на маму: «Зачем вызвала врача, когда девочка хорошо себя чувствует».
В детстве у нас были куры. Так вот папа никогда не мог зарезать курицу, и обычно это приходилось делать маме, о чём она с неудовольствием жаловалась нашим знакомым. А когда пришлось расставаться с козами, которых мы раньше тоже держали, пока не запретили держать какую-либо живность на территории больницы, то коз пришлось просто кому-то отдать, так как папа категорически отказался есть козье мясо из-за жалости к ним. За все наши провинности нас обычно наказывала мама – сажала на стулья и не разрешала вставать пока не простит, а папа обычно сразу же начинал нас жалеть. Сам он никогда нас не наказывал, но любил как-нибудь подразнить. Это были безобидные шутки, но мы в то время этого не понимали и обижались на него, что его огорчало.
Он был очень честным человеком, до болезненности. Страшно боялся, чтобы его не заподозрили в чём-либо нечестном. Мама работала тоже в конторе в должности уборщицы, но фактически выполняла, как я теперь понимаю, функции сестры – хозяйки, была материально ответственным лицом. В её распоряжении были и халаты, и полотенца, и посуда, и мыло и прочий хозяйственный инвентарь. Это было больным местом для отца. Он очень боялся, что мама в силу нашей довольно бедной жизни, может что-либо принести домой, боялся, что кто-либо может заподозрить её в этом.
Помню такой эпизод, который мама любила рассказывать нашим знакомым. Когда они у нас собирались в гостях. В то время посуда не отличалась большим разнообразием. Как-то мама получила из кладовой для конторы новые бокалы точно такого же рисунка, какие были куплены недавно отцом для дома. Мама как обычно в определённые часы и когда она на дежурстве, принесла отцу чай в новой кружке, и он, увидев её расцветку, разволновался и велел маме собрать дома все такие же бокалы и отнести их в контору, а сам поехал и купил для дома новые с другим рисунком.
Папа всегда был чем-нибудь занят. Относился к тем людям, про которых говорят «у него золотые руки». Он всё любил и умел делать сам. Он занимался сапожным мастерством. Для этого у него был сделан специальный низенький стол - шкафчик, где он держал нужный для сапожного дела инвентарь. Шил сапоги и туфли и себе, и маме, и нам, детям. Чинил обувь знакомым сотрудникам. Большей частью отказывался брать с них деньги за работу, а если и брал, то чисто символически, не окупая даже свои расходы на материал, который покупал. Мама его обычно за это журила.
Был неплохим столяром. Делал различную мебель: столики, шкафчики, табуретки и с особенным увлечением делал раздвижные обеденные столы, с точёными ножками из хороших пород дерева.
Как память о папе и сейчас стоит у нас на кухне в квартире столик – шкафчик, Женя использует его как кухонный столик, а у нас на Удельной он был туалетным столиком, на котором стояло большое зеркало.
Было у отца ещё одно увлечение: он умел и любил играть на скрипке. Скрипка у него была какого-то хорошего старого мастера. Мы не очень понимали эту музыку, она была для нас непривычной. Мама называла её «пиликаньем» и считала, что она на неё наводит тоску. Но играл он неплохо, правда, репертуар у него был небольшой. Играл обычно только для себя. Не помню, чтобы он играл когда-нибудь при гостях. Исключение делал только для своего знакомого дяди Миши, у которого было прозвище «американец», потому что он когда-то уезжал в Америку, и некоторое время жил там, но потом вернулся в Россию.
К сожалению, однажды мы возились с ребятами в комнате, покачнули шкаф, на котором лежал футляр со скрипкой. Футляр упал на пол, треснул и футляр и скрипка. Папа был очень огорчён. Потом он склеил скрипку и продолжал играть, но звук был уже не тот, что раньше. Папа был верующим человеком. В комнате у нас всегда висели иконы, перед которыми он молился. Но нас, детей, он никогда не заставлял молиться. Никогда не возражал, что мы пионеры и мирился с тем, что мы с Женей вешали на стенку под иконами свои стенгазеты с портретами Ленина. Папа всегда казался старше своих лет. Может быть потому, что он носил усы и бороду, и у него была большая лысина на голове.
Когда я в семь лет стала ходить в школу, папа приезжал встречать меня на финских санях и мои одноклассники, пока не узнали, спрашивали меня: «это дедушка за тобой приехал?»
Хотя было ему в то время всего 44 года.
Моя мама.
Моя мама – Воробей Ольга Фёдоровна родилась в 1893 году в деревне Архангельской области в семье крестьянина Фёдора Няникова.
Я не знаю, как звали её маму. Она рано умерла, когда маме было всего шесть или семь лет, а её старшей сестре Груше – тринадцать.
Грушу забрала в Петербург тётка, сестра отца, где она была горничной у господ, пристроив, в последствии, в горничные и Грушу. Мама же осталась с отцом в деревне. Отец больше не женился, так как не хотел, чтобы у дочки была мачеха и растил дочь сам. Мама очень рано приучилась хозяйничать по дому. Всегда вспоминала, как её было трудно управляться с деревенским хозяйством. Поэтому нас с сестрой она очень жалела и не заставляла что-либо делать по дому, считая, что домашние дела в будущем от нас никуда не уйдут. Мы росли, несмотря на бедность, весело и беспечно, зная только игры и учёбу.
Мама тоже, как и отец, была малограмотной, как она сама говорила, «ходила в школу всего три зимы». Но читать очень любила и пока растила нас, постоянно читала нам детские книжки, которых у нас было много. На них не жалели денег и родители, да ещё доставались нам «по - наследству» от двоюродной сестры Али, которая была старше меня на 12 лет.
Я отличалась хорошей памятью и быстро выучивала книжки наизусть и к удовольствию родителей с готовностью рассказывала их и знакомым и незнакомым.
Незадолго до войны 1914 года мама вышла замуж и стала носить фамилию Фомина. Когда началась война, мужа мобилизовали и отправили на фронт, где он был тяжело ранен и попал в госпиталь в Петербург. Узнав об этом, мама приехала из деревни в Петербург к своей тётке и старшей сестре Груше, которая в то время была уже замужем за Прохором Михайловичем Федоренковым, приказчиком какого-то большого торгового предприятия. Называлось оно, кажется, так: «Вольное экономическое общество», и располагалось в здании, где сейчас Дом Ленинградской торговли, на улице Желябова.
Приехав в Петербург, мама устроилась санитаркой в госпиталь, где находился её муж, чтобы ухаживать за ним. В моём альбоме есть фотокарточка мамы в форме санитарки госпиталя.
Муж был ранен тяжело, у него была ампутирована нога, и вскоре он умер.
В деревню мама больше не вернулась. Её отец неоднократно приезжал в Петербург к дочкам и сестре, но остаться в Петербурге совсем не захотел и жил в своей деревне до самой смерти. Он умер ещё до моего рождения, и я никогда не видела дедушку. В моём альбоме есть одна очень маленькая фотография, на которой дедушка сфотографировался вместе с моей мамой и моей двоюродной сестрой Алей, дочкой маминой сестры Груши. Он с большой бородой, но чувствуется, что ещё крепкий старик.
Мамина тётка, служившая горничной, устроила и маму горничной в дом к каким-то господам. Мама любила рассказывать, как ей работалось тогда, какие фокусницы и «деспотички» были эти барыни – господа. Но слуги часто разгадывали их фокусы и обводили их, как говорится, вокруг пальца. Например, маме было поручено убирать четырнадцать комнат. В некоторых комнатах ни сама хозяйка, никто другой не появлялись месяцами, а требовали, чтобы уборка во всех комнатах проводилась ежедневно. Тётка сразу же научила маму: делай уборку ежедневно только в комнатах, ближайших к спальне хозяйки, да не стесняйся и не бойся разбудить её при этом, наоборот, шуми больше, что бы она слышала, что ты убираешься, а в остальных комнатах делай уборку по мере надобности. Естественно без этого совета мама старалась бы не шуметь в ближайших комнатах, чтобы не побеспокоить хозяйку и не получила бы похвалы, переданной хозяйкой тётке о её племяннице «молодец девушка, не ленивая, хорошо убирается».
После революции, когда господ не стало, мама жила в семье своей старшей сестры Аграфены Фёдоровны Федоренковой – тёти Груши, как звали её мы с Женей. Она помогала ей вести хозяйство и растить её единственную дочь Шуру. Вернее сказать, была домработницей и няней у собственной сестры, хотя та сама нигде не работала. Думаю, что маме не очень хорошо жилось в тот период. Тётя Груша не отличалась добротой и лаской, была грубовата и бесцеремонна. Маме в конце концов надоело быть в услужении у собственной сестры и в один прекрасный момент она пошла на Биржу труда и получила направление на работу в 3-ью Психиатрическую больницу на Удельной.
Помню, она рассказывала, что поводом к этому её решению был один эпизод, связанный с мужем тёти Груши.
Муж тёти Груши Прохор Михайлович Федоренков был видный красивый мужчина, худощавый высокого роста. Держал себя очень важно, даже ходил как-то по-особенному: с высокоподнятой головой, спокойно и размеренно, не спеша. Был со всеми очень вежлив и корректен. Никогда ни на кого не повышал голоса. Своё недовольство выражал только строгим взглядом или нахмуренными бровями. С нами, детьми, он был ласков, шутил, мог поиграть, любил дарить нам игрушки, книжки, всякие лакомства. Мы его очень любили (гораздо больше, чем тётю Грушу), но в то же время побаивались и старались выполнять всё, что он нам говорил. А воспитывать нас он любил. Учил вежливости, аккуратности, примерному поведению за столом. Пока верил в Бога сам и пока в комнате у них висели иконы, учил нас молитвам и следил, чтобы мы не забывали перекреститься перед тем, как сесть за стол.
Мне он был крестным отцом и кроме обычных мелких подарков к праздникам покупал мне и крупные вещи: зимнее и осеннее пальто, шерстяное платье, отрезы на летние платья.
Любил ходить с нами гулять. Когда мы приезжали к ним в город, он водил нас чаще всего в Михайловский садик, реже в Летний сад. Когда приезжал летом в выходные дни к нам на Удельную, мы ходили с ним в Удельнинский парк. В моём альбоме есть маленькая фотография, сделанная их жильцом Исааком Соломоновичем, на которой я в белом жакете, тётя Груша и дядя Проша в Удельнинском парке.
В Советское время дядя Проша работал начальником цеха на швейной фабрике им. Володарского, вступил в партию и убрал иконы из комнаты, повесив в столовой большие портреты вождей Сталина и Карла Маркса. Большая икона была отдана нам, и всегда висела у нас в комнате на Удельной, пока мы там жили в нашем старом доме. А эпизод, который оказался последней каплей переполнившей чашу терпения моей мамы, был следующий: мама гладила выстиранное бельё, в том числе и мужские носовые платки и погладила их только с одной стороны (она просто не знала, что их надо гладить с двух сторон). Когда дядя Проша стал ими пользоваться и обнаружил, что они поглажены только с одной стороны, он ни слова ни говоря, один за другим скомкал все платки и бросил их в ящик, где их и обнаружила тётя Груша. Она сразу поняла, в чём дело и сказала об этом маме. Мама очень обиделась на это. «Лучше бы он поругал меня или, по крайней мере, просто сказал, что ему не понравилось, а не комкал и не бросал чистые платки», - так вспоминала она уже через много лет. Тёте Груше, конечно, очень не хотелось, чтобы мама от них уезжала, она плакала и возмущалась, но потом примирилась. Правда на всю жизнь у неё сохранилась привычка всегда использовать маму для какой-либо работы. Уже много позднее, когда мы с мамой приезжали к ним на выходные дни в гости, я всегда слышала от неё одно и тоже: «Ну, Ольга, хорошо, что ты приехала, как раз вымоешь мне полы», или – «Поможешь в прачечной мне со стиркой». Меня, девочку, такое её отношение к маме всегда очень затрагивало и поскольку в детстве я отличалась смелостью и прямотой, я часто вступала с тётей Грушей в конфликт, говоря: «Мама и так за неделю устала мыть полы во всей конторе, а ты, тётя Груша, не работая, не можешь вымыть без неё свои три комнаты». За это тётя Груша называла меня дерзкой и дала мне прозвище «буяниха» и только так меня и называла и в глаза, и за глаза всем знакомым.
Поступив на работу в 3-ю психиатрическую больницу, мама стала жить в общежитии для санитарок. Это были большие комнаты, расположенные обычно на вторых этажах деревянных домов, а на первых этажах находились отделения для психических больных. В комнате проживало несколько человек, у каждой была кровать, убранная по её вкусу, и столик – шкафчик.
Поскольку Удельная была дачной местностью, на лето к маме приезжала и жила вместе с ней дочь тёти Груши. Она подружилась с удельнинскими девочками и даже вступила там в пионерский отряд, посещала их сборы. Её звали по фамилии мамы – Шура Фомина. (Это уже, когда она стала девушкой, она сама потребовала, что бы её называли Алей).
Аля любила Удельную, любила свою тётю Олю и эту привязанность сохранила на всю жизнь.
В 3-ей Психиатрической больнице мама познакомилась с папой, тогда ещё санитаром приёмного покоя и они поженились. Им дали комнату в том самом доме, в котором жили мы долгие годы, до тех пор, пока дом не пошёл на слом в семидесятых годах.
В этом доме родились и мы с сестрой Женей. Мама перестала работать, растила нас и не работала до тех пор, пока я, младшая, не начала ходить в школу. Тогда она снова устроилась на работу в больницу, но уже не санитаркой, а уборщицей в канцелярии больницы.
Работа её устраивала, так как при этом она могла больше времени и внимания уделять нам детям и дому, который находился рядом с работой. Правда зарплата уборщицы была очень маленькая, поэтому ей приходилось работать по совместительству ещё и истопником.
В конторе было печное отопление, и она должна была по утрам истопить шестнадцать печей. Папа и мы с Женей разносили дрова к печкам. Кроме того, мама имела ещё второе совместительство, на почте. Разносила письма и газеты на территории больницы. Почему-то все дома, находящиеся на территории больницы, носили один номер 2\3 и находить нужного адресата незнающему человеку было очень трудно. Мама знала по фамилии всех, кто в каком доме живёт, и хорошо справлялась с этой работой.
На работе маму очень ценили и любили и начальство и сотрудники. Она отличалась трудолюбием, расторопностью, исполнительностью. Всегда получала благодарности и премии. Её портрет был на доске почёта больницы.
Особенно хорошо к ней относился главный врач больницы Моисей Соломонович Левин. Его семья, жена Ида Давыдовна, дети Толя и Славик и родители Иды Давыдовны, жили в здании конторы на втором этаже, и мама со своей основной работой успевала ещё помогать им по - хозяйству.
С Толей мы подружились и всегда играли вместе, ездили мы к ним в гости и на их городскую квартиру на улице Бакунина. Трагические события 1934 года близко коснулись этой семьи. Родной брат Моисея Соломоновича – Владимир Моисеевич Левин был обвинён в причастности к убийству Кирова. Был арестован и вместе с женой и сыном расстрелян.
Моисея Соломоновича тоже арестовали, а его семью выслали из Ленинграда в Пермь.
До сих пор у меня в памяти картина прощального приезда к ним, на улицу Бакунина. Все вещи стоят, запакованы и готовятся к отправке. Все в слезах. Толя подарил мне свой аквариум с рыбками, а когда стали прощаться, он заплакал и убежал в комнату.
В моём альбоме есть фотография Толи и Славика, присланная уже из города Перми. К счастью, все они остались живы, были освобождены и работали под Москвой в Психиатрической больнице. Моисей Соломонович ещё до моего возвращения из Казахстана приезжал в Ленинград и заходил повидаться с мамой.
Любили и уважали маму и соседи по нашей коммунальной квартире на Удельной за добрый характер, за прямоту, за отзывчивость, за готовность всегда и всем помочь. Она никогда не ссорилась с соседями, с ней всегда считались.
Для нас детей она была самой преданной матерью, доброй и ласковой, думающей о себе в самую последнюю очередь, живя всю жизнь нашими интересами и для нас, своих детей, а потом для своих внуков, которых очень любила.
Маму, как и папу, я тоже никогда не видела без какого-либо дела.
В редкие свободные минуты она любила вязать крючком, и в доме у нас всегда было много вещей, связанных её руками: на всех трёх окнах висели вместо тюля вязанные из катушечных белых ниток занавески с довольно сложным рисунком, на комоде и туалетном столике всегда лежали вязаные салфетки, на иконе висело очень красивое полотенце из полотна, вышитое крестиком цветными нитками с вязанными кружевами, на подушках всегда были белые наволочки с вязаными прошивками, на кроватях лежали большие покрывала тоже связанные крючком из более толстых ниток (два из них ещё до сих пор целы и хранятся в чемодане как память о маме)
Умела мама вязать и на спицах и нам детям всегда сама вязала носки и рукавицы. А вот шить мама не умела, и платья нам обычно шила тётя Груша.
В июне 1941 года я окончила девятый класс. Училась я в 31 школе Выборгского района. Это было недавно выстроенное трёхэтажное типовое здание на проспекте Энгельса. Класс наш был сборный. Часть ребят перешла вместе со мной в эту школу ещё в восьмом классе из 175 школы – семилетки, которая находилась на Мариинской (позднее Аккуратова) улице около Удельнинского парка.
Продолжение "Бомбёжки" http://proza.ru/2011/02/19/755