Сижу один в больничной палате. Вечер. В палате темно. За окном унылый вид стареющей хозяйственной постройки. Приземистое двухэтажное здание с плоской крышей посреди дворика, с некошеной, пучками торчащей травой. Это все, на что можно посмотреть. Пусто, уныло. Накрапывает дождь.
«Довольно потрепанное строение. И несуразное!» Фундамент утыкан древесной порослью. Грязно-коричневые стены в проплешинах и трещинах. «Такая же рухлядь, как и эта больница, как пациенты этой больницы, - думаю я, - особи, отживающие свое. Всем видом своим оскорбляющие звание человека. Да и я сам тоже...»
Зрелище навевает мысль, что ремонт этого здания не делали очень давно. Крыльцо без козырька. Ступени лестницы выложены боем мраморной плитки. Странно в моём положении думать о каком ремонте, вообще - о мирском. А о чем думать?
Дождь, словно издеваясь над незащищенностью тротуара и невысокого крыльца, словно издеваясь, упорно заливает и лестницу, и крыльцо. На блестящей поверхности больших луж расходятся яркие круги от крупных капель.
Дождь мочит стены, с которых отваливается штукатурка. Краска ползет вниз неровными полосами. От наросшего мха в краску добавляется густая грязь и рисует глубокие морщины под окнами.
Ловлю себя на мысли, что глупо это – сидеть, и не шевелясь смотреть на эту унылую картину; ведь это просто желание повернуться спиной к больничному укладу, боли, уколам, процедурам. Желание оставить все неприятное и все страхи за спиной, и не поворачиваться как можно дольше. Передернувшись от неожиданности своей догадки, плотнее стискиваю руки, приваливаюсь к подоконнику. Желание смотреть в окно становится даже увлекательным.
Здание, на которое я таращусь, содержит и больничную кухню, и склад.
С угла, почти подхватив мощными ветвями разрушающуюся кирпичную кладку, растёт мощный клен. Крона клена, сочная, многоярусная, отсвечивая свет уличного фонаря, возвышается над кровлей здания, закрывая весь угол. Тень бережно, почти любовно, скрывает темные пятна в стене. От соседством с клёном это нелепое здание смотрится даже привлекательно, оно словно в одежде - накинуло на плечи душегрейку из пушистой копны нависающей зелени. А клен подчеркивает свое право быть здесь, обиженно и заботливо отклоняясь от стены, мягко скрывая неприглядности своей соседки.
От клена много поросли. Она прибилась в щелях фундамента, рядом, – на некошеной поляне, в овраге. Пробилась кое-где на выступах стены, там, где были малейшие полости. Эта сочная, кудрявая зелень, великолепной пушистой рамкой окружает ржавый фасад.
«Есть в этом какой-то интим, грусть запустения. Можно представить, что будет дальше, не выруби её, эту поросль» - подумал я.
Стену здания, на которое я смотрю, освещает красноватым светом столбовой светильник. Отраженные ветвями и листьями проблески света видны в больших стеклах окон. Небо от искусственного красного цвета фонаря кажется темно-фиолетовым. Тихо и спокойно на улице.
А где-то далеко кипит жизнь. Слышны её, жизни, отголоски. Громко и железно отзывается проходящий за стенами больницы трамвай, слышен шум машин. В какой-то момент проносится автомобиль с жутким гудением глушителя; «то ли плохой глушитель, то ли водитель?»
Иногда это мирное, далекое, доносящееся знакомыми звуками, уже сонное шевеление города прерывает вой сирены «Скорой»: вы-ы-ы-у, вы-ы-ы-у... Звук то отдаляется, то становится сильнее, то прерывается на середине противного воя: «Ва!»
«Вот еще кому-то стало не по себе», - думаю я. «Скорая» останавливается напротив приемного покоя, но я этого не вижу, хоть и знаю, что это так. Приемный покой на противоположной от моего окна стороне здания, в подковообразном дворе с высокими липами. Любопытства нет, не хочется вставать, прерывать своё тягуче-ленивое смотрение в окно и идти в коридор. Я продолжаю глазеть в окно.
«Какая мне разница, с чем и кого там привезли?» Странные ощущения. Бедой здесь пронизано всё. Каждый уголок, каждый квадратик линолеума на полу, кровати... Это пространство, словно большой фильтр по впитыванию БЕДЫ. Попал в беду, полежал, ушел, - БЕДА из тебя просочилась и осталась в этих стенах, матрацах, простынях.
Когда меня селили в палату, сестра-хозяйка принесла постельное бельё, большая часть которого была в пятнах, несмываемых разводах ржавого цвета.
- Больница ведь... – сказала она, перехватив мой взгляд на это ужасное постельное белье...
Что было в моём взгляде? Ужас, отвращение, вопрос? - не знаю...
Нет, не отвращение... Может обреченность? Сестра-хозяйка молча стала копаться в пачке принесённых простыней и выбрала более-менее чистую простыню и наволочку побелее. Надо было её отблагодарить, дать денег... Я так был поглощен своей ничтожностью, что начисто забыл о банальном. Просто тихо сказал: "Спасибо". А ведь она и шутить со мной как-то пыталась! Может, подбодрить хотела?.. Да, плох я, видимо, был совсем...
Я сижу между двух тумбочек, придвинутых к подоконнику, и стоящих около кроватей по сторонам палаты. Кроватей в палате четыре. Моя, - как заходишь, - налево, ближе к двери. В палате я один. Мужики, которые лежали, отпущены «на дневной стационар». Это когда приходят, сделают перевязку, процедуры, проконсультируются с врачом и уходят, – счастливые!
Со мной еще ничего не ясно, поэтому я здесь. И днем, и ночью. Днем всё самое страшное: результаты анализов, уколы, капельницы и новые назначения. Термины пугают, сбивают мысли в кучу хлама: что-то подобное слышал, но не знаю к чему это все отнести, - то ли хорошо, то ли плохо.
Ночью, гулкая тишина. Редкое шарканье ног по коридору, скрип дверей за стеной, звуки с улицы и однообразный застывший вид за окном...
Завтра с раннего утра всё задвигается, замельтешит, зазвучит, а потом также увянет и застынет в ожидании нового дня... Все опять будет и розовым, и фиолетовым... Время, говорят, - лечит. Может и так, только однообразие - консервирует. Его, Время. Всё прошедшие в больнице дни, как один, - длинный, взбалмошный день. Я вытащил и поставил на подоконник маленькую иконку Николая Чудотворца: «Боже! Спаси и сохрани!»
Утром, ожидая, когда в дверь бухнут, и сестра спросит фамилию, затем посмотрит в журнал назначений и бесстрастно гнусаво произнесет: "- Пойдемте-е!" - я увидел, как за окном, мужик в синей робе с топориком в руках заканчивал рубить поросль молоденьких кленов возле той самой больничной постройки, - созерцание которой скрасило мне вечер накануне и навеяло столько грустных мыслей! Зелени, – что была вчера, – как не бывало!
Вокруг изможденного, в шрамах трещин и ранах облупившейся штукатурки, на фоне светло-серого утреннего неба, голо стояло то, что вчера выглядело даже уютно и мило. Словно это меня раздели прилюдно и показали всем мое старое, узловатое и некрасивое, стыдливо скрюченное от смущения тело.
Так выглядело это страшное здание, так буду через некоторое время выглядеть и я, приглашенный в процедурную.
Клен отвернулся от стыда и стоял обиженный, прижимаясь к стене своим могучим стволом, сочувствуя своей больной соседке.