Очередь растянулась на добрые полкилометра. Очередь не из людей, а из машин, гружёных зерном нового урожая 198. года. Очередь на элеватор. Сломались два подъёмника из четырёх. Два самых мощных подъемника, выгружающих сразу «Камаза» с прицепом.
Шофера тихо матерились; уборка – пора хорошего заработка, и терять время в очереди было непозволительной роскошью. Мимо них в объезд очереди иногда проезжали самосвалы (им подъёмник не нужен), водители которых ехидно скалились в сторону своих менее везучих коллег. Останавливались возле лаборатории, где молодые симпатичные девчонки ловко запрыгивали в кузов с помоста и при помощи специального металлического пробоотборника, набирали зерно в посудину на анализ. Влажность определяли и чего-то там ещё. Каждый водитель почему-то старался непременно ущипнуть лаборантку за задницу, туго обтянутую джинсами (тогда ещё бывшими страшным дефицитом), за что немедленно получали по рукам.
Затем машины заезжали на весы и уже потом – на разгрузку. Зерно сваливали в бурты прямо на асфальтированную площадку во дворе элеватора.
Водители бортовых «Камазов» с завистью глядели вслед самосвалам, исчезающим за воротами элеватора.
Ожидание затягивалось.
Стояло бабье лето. Сидеть в кабинах было жарко, и водители, выбравшись на улицу, коротали время, сбившись в кучки по интересам.
Несколько человек расположились кружочком в тени большего тополя.
- Козыри какие?
- От чего в жопе нехорошо.
- Какие, какие?
- Черви, твою мать!
- Валет пошёл.
- Дама!
- Вашу даму королевич Елисей, твою мать!
В другой стороне слышался отборный мат, который периодически прерывался хохотом. Там травили анекдоты типа: «Муж вернулся из командировки…»
От группы к группе перебегал Витёк, молодой, лет двадцати пяти, водитель, розовощёкий, белобрысый настолько, что даже брови и ресницы у него были белые. Сквозь волосы на голове виднелась розовая, как у поросёнка, кожа, которую не брал ни какой загар. Натуральный альбинос. Наклонившись, он что-то шептал мужикам, оттопыривая при этом полу пиджака и хитро подмигивая. На него махали руками, и он переходил к следующей группе.
- Витёк, ты чего гоношишься? – окликнул его Петрович, пожилой водитель, на черноволосой голове которого выделялось неправильной формы пятно седых волос.
- Вздрогнем? – Витёк привычным жестом распахнул пиджак. Из внутреннего кармана торчало горлышко бутылки «Столичной», - сколько ещё простоим, а время к обеду. А?
Горбачёвский указ против пьянства ещё не вышел в свет. Водки было полно. Ассортимент, правда, как сейчас, разнообразием не отличался: «Столичная», «Московская», «Пшеничная», «Экстра». Зато по качеству продукт соответствовал всем стандартам. Государственная монополия на алкоголь что-то значила. «Паленой» водки и прочих суррогатов тогда и в помине не было.
- Не пью я, Витёк, - вздохнул Петрович, - и тебе не советую.
- Что так? – оскалился Витёк, - организм не принимает, или мамка не велит? – он заржал.
- Да, нет. На здоровье пока не жалуюсь. В своё время мой организм её литрами принимал. А насчёт мамки… Это ты правильно заметил: мамку слушаться надо. Как она мне говорила: «Сынок, ну что это за профессия – шофёр? И в холод, и в дождь под машиной валяться приходится. Выучился бы на гинеколога, всю жизнь бы руки в тепле были».
Толпа грохнула хохотом. С соседнего дерева, возмущённо чирикая, сорвалась напуганная стая воробьёв.
- Пить я сам бросил сразу, как говорится, и навсегда.
- Чего так?
- Чего? – переспросил Петрович, на минуту задумался, - был я тогда молодой и глупый, как ты вот сейчас, - он кивнул на Витька, - из армии пришёл когда, ни одного выходного дня трезвым не был. Поводов, чтобы выпить, всегда хватало. Друг из армии пришёл – пьянка, другой пришёл – гулянка. Товарищ женится – два дня пьём. Да мало ли: день рождения, Новый год, седьмое ноября, первое мая. И т. д. и т. п.
После женитьбы пить стал меньше. Жена не давала сильно расслабляться, но, всё равно, правдами и неправдами выпить, когда случалось, не отказывался.
В тот раз мы на охоту поехали. От отца ружьё осталось, припасов всяких полный чемодан и лодка-раскладушка. Ружьё я на себя оформил, всё по закону.
С вечера заехали на место. Охота утром открывалась. Человек шесть нас было. Каждый, естественно, с водкой. Пили за удачную охоту, за мужскую дружбу, за здоровье присутствующих, за..,за..,за… Не помню, как уснул. Проснулся от того, что трясёт меня кто-то: «Серёга! Вставай, пора заплывать». На улице ещё темно. Ничего не поёму. Где я? Зачем разбудили? Какого хрена? Постепенно дошло. Кинул в лодку ружьё, портфель с патронами, взял шест и поплыл к своему месту. Мы с вечера договорились: кто где будет сидеть, чтобы друг друга не перестрелять. Приплыл я кое-как, а состояние такое: башка трещит, во рту, словно кошки нагадили. Сушняк. А воду-то и забыл. Зачерпнул из озера, глотнул глоток, да и выплюнул: солёная сука! Приехал, думаю. Светать начало. Смотрю сквозь камыши: метрах в сорока стая уток на волнах покачивается. Прицелился. Ба-бах! Вижу, как дробь по воде зашлёпала и уток накрыла. Ну, думаю, сейчас взлетят, со второго ствола влёт добавлю. Только ни одна утка не взлетела, а из соседней лабзи голос раздался: «Твою мать, какая манда по моим чучелам стреляет?» Я аж присел от страха, вот так, думаю, чучела от живых уток отличить спьяну не смог.
Тем временем всё светлее и светлее становится. Утки летать начали, крыльями воздух рассекают. Фить-фить-фить-фить. Только башкой кручу, а стрельнуть уже не успеваю. Быстро так над головой пролетают. Кругом стрельба, вижу, как утки, кем-то сбитые в воду падают. Разозлился я, а тут опять сзади: фить-фить-фить-фить. Я с разворота и влупил дуплетом. Отдачей так шарахнуло, едва из лодки не выпал.
Петрович закурил, сделал пару глубоких затяжек и продолжил:
- Выпасть-то я не выпал, но воды в лодку зачерпнул по самый край. Стою в лодке, боюсь шевельнуться, сантиметра на три всего борт над водой виднеется. Волны хоть и небольшие, а через борт перехлёстывают. И через несколько минут я, стоя в лодке, на дно пошёл. Я когда плыл сюда, шестом толкался. Трёхметровый, он почти весь в воду уходил, прежде, чем в дно упирался. Вода холоднющая, только сердце скорее от страха сжалось, чем от воды холодной. Сколько времени длилось погружение, не помню, только передумать я о многом успел.
Хана мне, думаю, всё, не выплыть. В сапогах болотных, да куртке ватной не удержусь на воде. Господи! Как умирать не хочется! Жену вспомнил беременную. Как она без меня останется? Говорят, в такие минуты вся жизнь перед глазами проходит. Мне ничего не вспомнилось, только череда пьянок моих. Вот, думаю, мне расплата за грехи мои. Господи, думаю, не дай погибнуть, спаси! Пить брошу, только не погуби!
Остановилась лодка, когда воды мне почти по горло было. Услышал Господь мои молитвы. Как я потом на берег выбирался, это – отдельная история. Только с того дня не пью я больше. Первое время желание выпить ещё возникало, но стоило в зеркало посмотреть, как желание это пропадало начисто.
- А причём здесь зеркало? – спросил кто-то из мужиков.
- Вот эта отметина, - Петрович похлопал себя по седому пятну, - после того купания появилась. Так-то.
- Фигня всё это, - Витёк был категоричен, - подумаешь, чуть не утонул. Озеро мелкое было. А водку у нас всегда пили. Даже вон фронтовые сто грамм давали.
- Ну да, - усмехнулся кто-то из мужиков, - чтобы с одной винтовкой на немецкий танк переть не страшно было.
- Ну, я гляжу, начали за здравие, кончили за упокой. Не надо притягивать муде к бороде. То война была, а сейчас сколько народа гибнет.
Мужики загалдели.
Подошёл Павел Максимович, механик с элеватора, невысокий, плотный, умные серые глаза. Максимыча знали, уважали за профессионализм. Не было ни одного механизма, который он не смог бы отремонтировать. Спор потихоньку прекратился.
- Максимыч, когда подъёмники наладят? Второй час уже стоим. Время, сам знаешь, дорого.
- Через полчаса первый будет готов, через час – второй.
Если Максимыч сказал через час, значит, так оно и будет.
- А о чём спор? – поинтересовался он, - я тут краем уха слышал: о водке речь шла.
- О ней родимой, - Витёк расплылся в улыбке, - пытаемся выяснить, чего от неё больше: вреда, или пользы.
- Ну, и к чему пришли?
- А ни к чему. Всяк при своём остался.
Павел Максимович на минуту задумался:
- Историю одну расскажу, а вам решать, чего от водки больше: вреда, или пользы. Жили-были два свояка: Иван Иванович, да Александр Иванович. Александр Иванович жил в районном центре. В своё время вступил в партию и всю жизнь работал маленьким начальником: то завхозом в школе, то завгаром, то управляющим чего-нибудь.
Иван Иванович жил в деревне, работал к тому времени трактористом. Водку они любили оба, выпить никогда не отказывались. Только, если Александр Иванович выпив, оставался весёлым и безобидным, то Иван Иванович, напившись, становился злым, агрессивным и неуправляемым. Жену, не успевшую спрятаться, бил, обвиняя её в несуществующих многочисленных изменах. Хотя сам был ходок ещё тот. Половину деревенских баб в соломе перевалял. Видимо, по себе и жену мерил.
Когда он в таком состоянии шёл по улице, деревня, как правило, замирала. Зная его буйный нрав, на глаза ему старались не попадаться. В морду мог заехать любому безо всякой причины. В драке был жесток и беспощаден как к противнику, так и к себе.
Напивался он два раза в месяц: в дни аванса и получки. И гулял по два, три дня, пропивал всё, если жена у спящего не успевала изъять остатки. Но и на работу был злой. Проспавшись и чувствуя, что виноват (совесть всё же ещё не до конца пропил), вкалывал, как проклятый, до следующего запоя. Такие работники нравились руководству. Ну, прогулял пару дней, прогулов ему в табель не ставили. Зато потом посылали на любую работу: и в день, и в ночь, и на сверхурочные. Будет пахать и молчать в тряпочку.
И было у него, как в сказке, три сына: Мишка, Сашка и Пашка. Гордился он сыновьями, любил их, всё говорил: «Один сын – не сын, два сына – пол сына, три сына – сын». Они одни только и могли его пьяного спать уложить. Их он слушался.
Это, так сказать, присказка была, а теперь сама сказка начинается.
Зимой дело было. Приезжает Александр Иванович в гости к свояку своему Ивану Ивановичу. Машину купил Александр Иванович, старенький Газ-69, сломанную. А чтобы она поехала, руки надо приложить. Сам-то Александр Иванович руками не очень любил работать, да и в технике не очень разбирался, не то, что Иван Иванович. Тот любой двигатель мог на ощупь разобрать и собрать. Ну, естественно, у них сразу гулянка организовалась. И за встречу пили, и машину обмывали, и просто так. Под вечер второго дня Александр Иванович домой лыжи наладил. А ехать ему надо на электричке с разъезда, который находился в десяти километрах от деревни.
Иван Иванович, как я уже говорил, на тракторе работал, к которому на зиму был прицеплен вагончик на полозьях. В таких вагончиках работяг возили. Вдоль стен располагались лавки, а в середине находилась печка-буржуйка. Вот на этом тракторе и повёз Иван Иванович свояка на разъезд к электричке, даже вагончик не отцепил.
Как на грех пацаны напросились с отцом прокатиться. Мать-то против была, да Иван Иванович разрешил: «Пусть, - говорит, - едут, на поезда поглазеют». И буржуйку затопил, чтобы им, значит, теплее было ехать.
Так и поехали, на ночь глядя. Иван Иванович, да Александр Иванович в кабине, а старший Мишка, да младший Пашка в вагончике. Пашка от Мишки нигде не отставал. Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй. А Сашка не поехал, был он домоседом, книжки любил читать, да рисовать.
Дорога шла то лесом, то степью. Проехав где-то половину пути, остановились. Чего встали? Мишка с Пашкой прильнули к окну. Темно. На разъезд не похоже. Минут десять уже стоят. Открыли они дверь, прислушались. Выходить из вагончика не решаются, отец не велел. «Пока, - говорит, - не скажу, из вагончика – ни шагу». В лесу остановились. Чего, спрашивается, остановились? А невдомёк им, что своякам выпить приспичило. Налили по стопочке, налили по второй.
- Иван Иванович!
- Александр Иванович!
- Иван Иванович!
- Александр Иванович!
Они друг друга строго по имени отчеству величали.
- Ты меня уважаешь?
- Иван Иванович!
- Александр Иванович!
Вот в таком разрезе их беседа протекала. За пятнадцать минут поллитровочку они уговорили.
- Иван Иванович!
- Александр Иванович!
- Иван Иванович, а мы не опоздаем?
- Не опоздаем.
Включает Иван Иванович передачу, и – полный газ. Трактор дернулся и побежал дальше. А пацаны, в дверях стоявшие, от этого рывка на ногах не удержались и вылетели из вагончика прямо на дорогу. Пока встали, да сообразили что к чему, трактор уже метров на тридцать уехал. Попробовали догнать, да куда там. Пробежали метров пятьдесят по рыхлому снегу, запыхались. Покричали – бесполезно всё. Через минуту трактора было не видно уже и не слышно. А морозец поддавливает. За двадцать уже.
- Я боюсь, - заревел Пашка, - а вдруг здесь волки.
- Нет здесь волков, - сказал Мишка, - и не реви. Пошли по следу, может, они ещё раз остановятся.
Метров через триста лес кончился. Шли по санному следу, озираясь по сторонам. Страшно! В степи было холоднее. Луна, сначала ярко освещавшая дорогу, постепенно скрылась за облаками. Началась метель.
- Мишка, а Мишка, - захныкал Пашка, - здесь холодно, я замёрз, пошли обратно. В лесу его подождём.
Развернулись и пошли назад по своим следам, которые уже заметало, и они были едва видны. В лесу было тихо. Ветра не было, но снег валил. Они устали и замёрзли. Присели на обочине.
- Здесь нельзя сидеть, - сказал Мишка, - папка может нас не заметить, и задавит. Пойдём под дерево.
Проваливаясь по колено в снег, они пробрались к огромной берёзе, стоявшей метрах в двадцати от дороги, и, вытоптав небольшую площадку, уселись под её ветвями, лишенными листвы, но обильно облепленными снегом.
- Мишка, а Мишка, - немного погодя, опять захныкал Пашка.
- Чего?
- У меня ноги замёрзли.
- Пальцами шевели.
- Я шевелю, всё равно замёрзли.
- Снимай валенки.
- Зачем? – испугался Пашка.
- Снимай, говорю, - повысил голос Мишка.
Пашка быстро скинул валенки. Босые белые ступни его были мокрые и холодные.
- А где носки? – изумился Мишка.
- Я не успел их одеть, - Пашка поёжился, - папка сказал быстрее собираться, а то он ждать не будет. Я и собрался, а носки не нашёл.
Мишка размышлял недолго. Распахнул своё пальтишко, выпростал из-под штанов тонкий свитерок вместе с майкой, оголив свой худой живот.
- Давай сюда, - он схватил Пашкины ноги, прижал их к своему животу, содрогнувшись при этом (ощущение не из приятных) и укутал их своей одежонкой, - тепло?
- Тепло, - заулыбался Пашка.
Мишка тем временем вытряхнул из его валенок комки намокшего снега, стянул свои валенки, снял тёплые шерстяные носки.
- Отогрел ноги?
- Ага.
- На, одевай скорее, - он протянул ему свои носки.
- А ты?
- У меня валенки сухие.
Пашка быстро натянул носки, а затем и свои промокшие валенки. Просидели, обнявшись, минут двадцать. Пашка засопел.
- Не спи, - толкнул его Мишка.
- Я не сплю. Холодно.
Они встали, попрыгали, постояли, вслушиваясь в тишину. Кроме завывания ветра, раскачивающего верхушки деревьев, ничего не было слышно.
- Мишка, а Мишка, мне холодно, - Пашка мелко дрожал.
- Ноги опять что ли?
- И ноги, и всё.
- Что у тебя под пальтом?
- Рубашка.
- И всё?
- И всё.
- Почему свитер не одел? – разозлился Мишка.
- Я же говорю, торопился, чтобы без меня не уехали.
- Эх ты, торопыга.
Мишка снял с себя пальто, зажал его между ног, затем стянул с себя в один приём майку, рубашку и свитер. Худенькое его тело моментально покрылось пупырышками.
- Одевай.
Пашка спорить не стал. Снял своё пальтишко (дри****он, как называл его отец), которое он донашивал за Мишкой и Сашкой, натянул Мишкины рубашку, майку и свитер на свою рубашонку. Одел свой «дри****он» и застегнул на все пуговицы.
- А ты? – он испуганно смотрел на трясущегося от холода Мишку.
- Мне не холодно, - соврал тот, - я – большой.
«Большому» Мишке тогда едва исполнилось двенадцать лет.
Отец всё не ехал.
Они сидели, прижавшись друг к другу.
- Не спи, - изредка толкал Мишка младшего брата, сам с трудом удерживаясь, чтобы не заснуть.
- Я не сплю, - отвечал тот сквозь сон, - жалко, что поезда не посмотрели, - пробормотал, засыпая.
Ощущение холода постепенно сменилось теплом. Глаза его смежились, стало совсем тепло. Пашке приснилось, будто он лежит дома на печке, она пышет жаром и источает неповторимый запах тепла: запах старых пимов, горячих кирпичей и глины, перемешанной с конским навозом.
…Иван Иванович приехал домой на автопилоте. Ожидая электричку, они со свояком распили ещё бутылочку, заверяя друг друга в безграничном уважении, дружбе и преданности. Про сыновей своих он забыл напрочь. Пока провожал свояка, пока ехал домой, мутными глазами вглядываясь в дорогу, освещаемую жёлтым светом слабеньких фар, он ни разу о них не вспомнил.
Мать, переживающая за детей, поминутно выглядывала в окно. Подъехавший трактор заметила сразу. Накинув фуфайчонку, выскочила на улицу. Иван, Иванович спал, прижавшись к дверце. С трудом затащила невменяемого мужа в кухню, обессиленная бросила его на пол, стала стягивать кирзачи.
- Сходи за ребятишками, чего они не идут, уснули там что ли?
Сашка оделся мигом, исчез за дверью, впустив в дом облако морозного воздуха. Вернулся быстро.
- Их там нет, - смотрел на мать испуганно.
- Как нет? – лицо её посерело от страха. Не поверила, побежала сама.
Дверь вагончика телепалась от порывов ветра, внутри темно. Буржуйка давно остыла. Ребятишек нет. Сердце сдавило в предчувствии беды. Вернулась в дом. Схватила храпящего на полу мужа за грудки и принялась трясти.
- Иван! Где ребятишки? Иван! – тот не просыпался, - Иван! Где Пашка? Где Мишка? – несколько раз ударила его по щекам.
Иван Иванович наконец с трудом разлепил глаза, долго не понимающе смотрел на жену. Узнал.
- Пошла на х.., сука, - еле ворочая языком проговорил он и снова захрапел.
- Сволочь, пьяница! – мать в бессильной злобе несколько раз ударила его ногой в бок, тот даже не проснулся, - Сашка, иди, соседей буди.
Через полчаса на поиски пацанов вышли человек тридцать. На лыжах с фонарями, факелами и собаками. Шли цепочкой вдоль дороги, далеко в лес не углубляясь. Нашли их через час, собаки учуяли. Они лежали под берёзой, почти полностью занесённые снегом.
- Замёрзли? – почему-то шёпотом спросил кто-то из шоферов.
- Пашку удалось спасти. Правда, ноги почти по колено пришлось ампутировать. А Мишка, отдавший свою одежду младшему брату, умер от переохлаждения. Вот так.
- Интересная история, - осклабился Витёк. Он успел не надолго отлучиться и хлебнуть водки. Рожа его и без того красная, горела кумачом как первомайская демонстрация, - откуда слышал? Может ты – тот самый папашка, что своих детей поморозил?
- Заткнись, дурак, - кто-то ткнул его локтем в бок.
- Да, нет, - Максимыч грустно усмехнулся, - я – тот самый младший брат Пашка, - он вдруг задрал штанины, и все увидели, что стоит он на протезах, самодельных, сделанных грубо, но надёжно, сделанных, видимо, самим Максимычем.
- До сих пор Мишку помню. Как будто вчера это было. Если бы не он, я бы тогда замёрз. Спас он меня, а сам умер.
- А что отец? – спросил кто-то.
- А что отец. Как с гуся вода. Через месяц напился и в сугробе замёрз. Вот и думайте теперь: благо водка, или зло.
- А чего тут думать? Конечно – благо! – заржал Витёк, - теперь у тебя ноги никогда не мёрзнут и не потеют.
- Дураком ты, Витёк родился, дураком и помрёшь, - покрутил пальцем у седого виска Петрович и сплюнул под ноги.
- Поехали! – закричали от передних машин, - подъёмник заработал!
Водители разошлись по кабинам, очередь потихоньку сдвинулась с места.
Витька чужие примеры ничему не научили. Выпив в одиночку свою бутылочку «Столичной», он сильно опьянел. Заезжая на подъёмник, он не попал на сходни и опрокинул свой автомобиль. Упав с трехметровой высоты, машина приземлилась на кабину, которая была смята, как картонная коробка.
Тогда ещё не было службы спасения с её специальными приспособлениями. Пока пригнали автокран, пока поставили машину на колёса, да тросами растянули смятую кабину, Витька вытащили уже мертвым. Не смотря на жуткое состояние кабины, переломов у него не было. Умер он от потери крови. Бутылка, брошенная им на пол, во время падения с подъёмника разбилась. Осколком ему перерезало сонную артерию.
Толпа стояла и смотрела на Витька. На лицо его, бывшее при жизни пухлым и розовым, ставшее теперь синюшным и моментально каким-то осунувшимся, на белые волосы его, обильно заляпанные запёкшейся уже кровью.
- Вот и думайте теперь, благо водка, или зло? – снова повторил Максимыч, как бы подводя черту под тем неоконченным спором, и пошёл прочь неуклюжей походкой на своих самодельных протезах.