В местах порезов кожа всегда горячее, чем обычно. Словно внутри тебя есть кто-то ещё... Кто-то, кто медленно испаряется сквозь расползшуюся кожу, сквозь отметины несуществующих воспоминаний, ломаными линиями стекающие всё ниже и ниже по иссиня-бледному телу. Я внимательно читаю свою кожу; она чем-то похожа на карту - эдакая навигация по лабиринтам затуманенного "Я". Только причин на это нет совершенно никаких, и я прячу то, что выворачивает меня наизнанку под чёрный шёлк ночной рубашки.
В темноте пустой комнаты слишком сложно рассмотреть его лицо - в вакуум сознания неспешно закрадываются лишь нечёткие очертания, абстрактный образ с размытыми краям, бледное пятно, изнанкой отражающееся внутри меня. Белая кожа испускает мягкое сияние; половина лица чуть прикрыта жёсткими иссиня-чёрными волосами. Хотя, возможно, в этом виновата чернильная распутница-ночь, и утром мы проснёмся в разных городах, всё забудем, останемся друг для друга неясными отпечатками на глянцевой бумаге. В его мутных зрачках визжат и извиваются невинные жертвы бесконечных столкновений - теперь уже жалкие, изуродованные, с перебитыми пальцами и выдавленными пожелтевшими глазам. Эти лица застыли в голове, как образы на полароидных карточках - истерично-яркие, резкие, неестественно живые... когда-то. Лица, разрезанные счастливыми улыбками; кривые рты густо напомаженными губами липнут друг к другу, сплетаются пухлые короткие руки, и лоснится неровная кожа. Их словно покрыли тонким слоем воска, чтобы сохранить до приезда криминалистов; потом их увезут в чёрных пластиковых мешках... куда-нибудь в глубины сознания, вскроют и определят причину смерти; "доктор сказал, их убило безразличие, сейчас в черепной коробке высокое давление, кому сейчас хорошо?.. да, мы можем похоронить их на задворках Памяти, там есть свободное место - между воспоминаниями детства и позавчерашней пьянкой"; никто больше ничего не вспомнит.
Слишком поздно, с сердца сняли оболочку, я смогу выпить пульсирующий комок, приникнув к распотрошённой грудной клетке губами. У кого-то, вероятно, ещё есть время/возможность что-то исправить, поделитесь же, прошу, я падаю атрофированными ногами на битые стёкла, умоляю, я стою на коленях, пожалуйста, поделитесь со мной своим временем или силами, вы можете передать мне его там, на пустынной тёмной улице в виде белого порошка в полупрозрачном пакетике, я оплачу, цена значения не имеет... Существенно ли время в моём случае? Прозрачной вязкой жидкостью оно вяло течёт по стеклянным трубкам вен. Ударь меня, хрупкое стекло обратится в пыль; дальше пойдёт цепная реакция - я буду неспешно шагать где-нибудь, скажем, по Тверской, медленно рассыпаясь на части, и наблюдать, как люди мгновенно крошатся, как изящные бокалы, сжатые в сильных пальцах; потные мужчины в деловых костюмах, перебегающие от конторы к конторе, раздражённо шепчут что-то в гарнитуры... и вдруг разбиваются об асфальт; замученные женщины с продуктовыми сумками, коротко вскрикнув от неожиданности, обращаются разноцветными осколками; консервные банки и пластиковые бутылки из уроненных сумок выкатываются на проспект под колёса навсегда остановившихся дорогих автомобилей, заляпанных грязью весенней слякоти; дети, прилипшие к витринам магазинов замирают стеклянной мозаикой на земле. Никто не увидит Смерть, которая придёт за мной. Возможно, из этих осколков получится что-то более совершенное, чем Человек, что-то, что начнёт жить с чистого лица и перестроит заново всю планету. Когда-нибудь все забудут, что мир мог умереть.
В частых тревожных снах мне грезится чужой город, манящий плоскими червями дорог. Город пуст и почти безлюден, рестораны и дешёвые забегаловки в центре заброшены; пёстрые вывески и рекламные щиты потускнели, угрожающе склонились над магистралями, норовя падением убить воображаемых прохожих; музеи разграблены, Нева пожелтела и по-хозяйски вышла на набережную, сметая грязными потоками сувенирные лавчонки, робко расположившиеся неподалёку от полуразрушенного Эрмитажа. Есть в этом что-то притягательное и отвратительное одновременно. В этом городе есть только один человек... Я давно не видел во сне его лица. Он всегда уходит, а мне приходится догонять его, и я вижу только спину в чёрном пальто и длинные волосы. Призрак из прошлого, навещавший меня всю осень в галлюцинациях, выглядывавший из грязных потрескавшихся зеркал, едва державшихся на ободранных стенах - он не даёт мне покоя, царапает внутренности тонкими пальцами, усыпанными перстнями, вырывается из горла клокочущим криком раненой птицы, когда я разбиваю себя на части, стоя обнажённым перед широким коридорным зеркалом. Я пытаюсь ампутировать его вместе со своей головой, вскрывая глотку ножом, но он во мне, в каждой капле крови, в каждой клетке тела. Он как рак, химиотерапия не помогла - вещества не возымели эффекта, я требую эвтаназию, но она запрещена, я всё равно требую... Поймите, у меня в голове мораторий на самоубийство, я не хочу быть виноватым ни перед кем, я и так натворил множество ужасных, непростительных вещей.
В квартире плачет музыка прошлого - глупые песенки о любви/НЕлюбви и прочих несуществующих вещах. Что самое странное, от этих банальных завываний сердце рвёт куда больнее, чем от сложнейших пьес и глубокомысленных текстов, которые, по сути, сейчас и не нужны вовсе, сейчас нужно только есть-спать-курить, есть-спать-курить, есть-спать... стоять на подоконнике... спать-курить... сделать шаг вниз... спать... очнуться и забыть... зашивать порезы на спине... снова спать и никогда больше не проснуться.
Это как кричать во сне - ты зовёшь, но никто тебя не слышит, или не хочет слышать, или слышит, но не слушает, или слушает, но не понимает языка, на котором ты говоришь. Или же банально игнорирует, зажимая между рёбрами то, что давно стоило бы выпустить наружу, пусть это и могло бы превратиться в стихийное бедствие для всех окружающих. Но разве оно того не стоит? Разве это не вернёт ту незримую надежду, к которой так тянемся прозрачными щупальцами своей искалеченной полусгнившей души? Вопросы... опять вопросы, слишком много вопросов, мы снова говорим загадками и зачем-то пытаемся играть, надевая на лицо злобно усмехающуюся маску, выпуская воображаемые когти, впиваясь ими друг другу в глотки; пора, давно пора всё прекратить - либо все сдохнут, либо все будут жить вечно, я свой выбор сделал, сзади стоящий, сейчас твоя очередь. Люди открещиваются от своих же решений, боятся что-то предпринять, я не хочу иметь ничего общего с этими мерзкими ожиревшими тварями, выдыхающими в пересохший воздух наглухо запертой комнаты отвратительные смердящие речи, грязно-зелёным туманом окутывающие стоящего в центре меня. Бежать некуда, осталось прогрызть собственными зубами дубовый паркет под ногами и сразу вниз, вниз, вниз... Зияющая дыра с оплавленными краями распускается алым цветком на животе, лепестки кожи обрываются, взрываясь ярко-красными вспышками в глазах; в брюшную полость забивается земля, и в какой-то момент я прекращаю копать путь к спасению и медленно затихаю глубоко под землёй. Я сам себя похоронил.
Святая вода всегда с привкусом грязи. На языке мирно спит очередная таблетка какого-то сильнодействующего успокоительного, буду надеяться, что не антидепрессанта, меня заставляют пачками жрать эту дрянь, в надежде усыпить бдительность и чужой образ перед глазами. Не найдя в доме простой питьевой воды, жадно припадаю к бутылке, и тут же рефлекторно выплёвываю воду в раковину. Мне плохо, меня тошнит от всего, что связано с церковью - в детстве я всегда падал в обморок на службах, потому не бываю в подобных местах с девяти лет, я вижу то, чего не видит стоящее на коленях стадо, и это меня пугает, пугает до дрожи по всему телу... Почему только я чувствую в "святой" воде грязь, а не "дар божий"? Может, я сам есть нечто нематериальное? Было бы глупо так думать, это всего лишь жалкая попытка поднять лежащую на уровне плинтуса самооценку, хватит. Хотя, стоит позвонить полумёртвым родителям и напомнить, что они вырастили Сатану.
Шрамы. Много шрамов. Так нелепо и пафосно, сидя на краю ванной вскрывать себя много-много раз, хотя мне запретили, хотя я обещал. А что я? При чём тут я? Я был пьян... или что-то в этом роде; в моём случае ещё не хватает сделать фото на расстоянии вытянутой руки, чтобы выложить потом в сеть, только это всё БЕСпочвенно, БЕСсмысленно, БЕСконечно глупо... Всё чаще назойливо над ухом звучит слово "бесноватая"; в глазах танцует дьявольский огонь, ногтями впиваюсь в лицо, мутным взглядом вскрываю стоящего напротив и кричу, завываю, вырываю волосы себе и ему, кидаюсь на него с ножом, чтобы потом замереть на секунду, оглядеть устроенный мою разгром уже чётко, без белой пелены, упасть, отдышаться и провалиться в пятиминутное небытие, в котором, вполне возможно, снова встречу того, кто сейчас нужен больше воздуха и сигарет. Он приходил ко мне сегодня. Заглянул на чашку чая с цианистым калием, которую я так некстати выставил на середину стола.
Липкие щупальца холода обвивают ноги; нужно встать и закрыть настежь раскрытое окно, но меня будто пришили к кровати. Не могу встать, да и не хочу. Есть ли смысл вообще выходить из квартиры? Что я там не видел? Огромный и прекрасный мир? Увольте, это не моё, мне, пожалуйста, билет совсем в другую сторону, да вообще, по-дальше куда-нибудь. У меня есть огромный клубок мыслей, который срочно нужно распутать, дело не требует отлагательств, иначе перетянет какой-нибудь нерв, и будет больно. Такой деятельностью лучше заниматься утром, после сна, чтобы не мешало ничто, кроме груза ночного бреда, багровыми озёрами разливающегося на широких зрачках. Уже три дня не было ни одной мысли, кроме... Вот я стою замёрзший под зонтом у фонаря; дождь беспощадно бьёт меня, ведь больше бить ему некого, здесь только я один; вижу человека, сердце тут же проваливается куда-то в живот, я пытаюсь кричать, но не могу издать ни звука; я пытаюсь бежать, но ноги точно приросли к земле. И это так бессильно, так мерзко, так обидно... за что же, за что?.. Я начинаю плакать, но не как обычно - я не трясусь в рыданиях, не издаю ни звука. Молча лежу, и слёзы обжигают лицо и шею. Никто не подозревает, никто не знает, и не узнает никогда, потому что на утро даже глаза не опухают. Но не может же это происходить просто так? Кто-то выталкивает ЭТО изнутри... Кто? Я точно знаю, кто. Вот только он не знает. И не узнает. Он уже мёртв. Он только во мне. Он живёт во мне... Симбиоз или паразитизм? Не знаю точно, но чувство наверняка схоже с тем ощущением, когда новоиспечённые инвалиды баюкают окровавленные культи, оставшиеся от рук или ног после ампутации. И с ним нельзя, и без него отвратно.
Передо мной - пустой кокон тела на мокром асфальте, местами истончившийся, вывернутый наизнанку. "Живи," - кричу, "пожалуйста, живи"! Искусственное дыхание не поможет, я трясу его тело, постепенно погружаясь в совершенную истерику, наклоняюсь к лицу, выдыхаю в его губы слова на незнакомом языке; я знаю слишком много того, чего мне знать не следует, знаю то, что выедает голову изнутри по ночам, лишний крик в охрипшей глотке взрывает всё нутро, не выходя наружу, это всё таблетки, так нельзя, кому я говорю, что я говорю? Ласковые слёзы бессилия, мой любимый и нежный убийца, забери меня, вычеркни мою роль из спектакля... Когда-нибудь я останусь кровавыми лепестками на твоих обшарпанных стенах.
Прости.