Михаил Пришвин Кощеева цепь БАБЫ
БАБЫ
Иногда попадешь в такую полосу жизни, плывешь, как по
течению, детский мир вновь встает перед глазами, деревья
густолиственные собираются, кивают и шепчут: "жалуй, жалуй,
гость дорогой!". Являешься на зов домой, и там будто забытую
страну вновь открываешь. Но как малы оказываются предметы в
этой открытой стране в сравнении с тем, что о них
представляешь: комнаты дома маленькие, деревья, раньше
казалось, до неба хватали, трава расла до крон, и все дерево
было, как большой зеленый шатер; теперь, когда сам большой, все
стало маленьким: и комнаты, и деревья, и трава далеко до крон
не хватает. Может быть так и народы, расставаясь со своими
любимыми предками, делали из них богатырей -- Святогора, Илью
Муромца? А может быть и сам грозный судия стал бесконечно
большим оттого, что бесконечно давно мы с ним расстались? Так и
случается, как вспомнишь, будто вдвойне, одно -- живет тот
бесконечно большой судия, созданный всеми народами, и тут же
свои живут на каждом шагу, на каждой тропинке, под каждым
кустом маленькие боги-товарищи. Никогда бы эти маленькие свои
боги не посоветовали ехать учиться в гимназию, это решил судия
и велел: "собирайся!".
Милый мой мальчик, как жалко мне с тобой расставаться, будто
на войну провожаю тебя в эту страшную гимназию. Вчера ты
встречал меня весь мой, сегодня я не узнаю тебя, и новые страхи
за твою судьбу поднимаются, как черные крылья.
Вот он идет по мостику в купальню и слышит, деревенские
мальчики кричат: -- "скоро в гимназию повезут, а он с девками
купается". Почему вчера еще это самое мимо ушей проходило, а
сегодня задело? Минуточку подумал, поколебался, итти в купальню
или убежать, но решил: -- "какие же это девки Маша с Дунечкой!"
и по мостику прошел в обшитую парусиной купальню. День был
жаркий, перед самым Ильей, девушки плескались в воде, и от
солнца в брызгах показывалась радуга. Вдруг как загрохочут
мужики, бабы и девки на молотилке во все свои грохота,
заглушили и шум барабана, и стук веялки. Очень хотелось бы
девушкам разузнать, в чем тут дело, отчего такое веселье на
молотилке, но показаться в пруд из купальни было невозможно: на
том берегу, будто из самой воды, выходит высокий омет золотой
соломы, и на самом верху, как Нептун с трезубцем, стоит Илюха с
вилами и все видит оттуда и над всем потешается. Дальше по
берегу пруда, как хорошие куличи, стоят скирды и их вершат и
перетягивают скрученными соломенными канатами, на каждом скирду
по мужику. Курымушка выпросился поплавать в пруду, скоро все
разузнать и рассказать. Прямо из дверцы купальни своими
"саженками" он поплыл к Илюхину омету, к этой золотой горе,
откуда смех выходил, как гром из вулкана. Плыл и дивился, а
дело было самое пустяковое.
Конечно, вся молотьба идет только хлопотами старосты Ивана
Михалыча, вот он нырнул в темноту риги к погоняльщикам, кричит
ребятишкам: -- "эй, вы, черти, живей, погоняй!", выйдет оттуда
к подавальщику, сам схватит сноп и, пропуская, учит: --
"ровней, ровней, подавай, чтобы не было -- бах-бах! а шипело;
не забивай барабан, -- неровен час -- камень попадет, зуб
вышибет в машине, девок перебьешь". Долго возится у конной
веялки с ситами, выходит оттуда весь в мякине и распорядится
"халуй" -- какой-то мякинный сорт -- перекидать живо от веялки
в угол. У сортировки, где громадный чистый ворох зерна все
растет и растет, Иван Михалыч непременно возьмет метло и так
ловко сметет два-три полуколосика, будто артист-парикмахер
причешет красивую голову. Но еще лучше, когда зерно захватят
мерой для ссыпки в мешки и в мере -- верх, так вот этот верх
зерна срезать лопатой в чистоту, ж-жик! и мерка с зерном стоит
раскрасавицей. От полыни, от пота людского и конского во рту
горько и даже солоно, ворота риги дышат этим на жаркое солнце.
Иван Михалыч выходит из ворот поглядеть на свет Божий, но и тут
нет ему покоя; сразу глазом схватил: Илья напустил вязанки и
повел омет влево.
-- Подай, подай вправо, -- кричит, -- не напущай!
И вот тут-то случилось: привязанный к столбу жеребенок, на
которого все время под жарким солнцем дышала потно-полынная
рига, одурелый поднялся на дыбы, обхватил шею Ивана Михалыча
передними ногами и при всем народе пожелал обойтись со
старостой, как с молодой кобылицей. От этого все и пошло.
Первый сигнал подал тот Нептун с трезубцем на вершине золотой
горы, Илюха: га-га-га! и грохнулся с вилами на солому;
поднялся, -- опять: га-га-га! и опять грохнулся. Те бабы, что
взбирались на омет с носилками, так и осели на месте, и что
они, барахтаясь в соломе, выкрикивали и причитывали: -- "ой,
бабочки, ой, милые!" -- было похоже скорее на рыдание, чем на
смех; на скирдах тоже враз полегли мужики и бабы; все, кто в
риге был, выбежали; один парень шесть баб повалил, лег на них
поперек мостом, сам гогочет, а все шесть визжат, как поросята,
в далекий слух; другой парень пустился за девкой по черному
пару, догнал, -- и там на горячей земле большой взвился над
ними столб пыли и закрыл их, как дым. И, кажется, даже само
горячее летнее солнце на синем небе запрыгало. Под тяжестью
жеребенка Иван Михалыч сначала осел на колени, потом
приподнялся, крикнул: -- "леший тебя разобрал, поди прочь, поди
прочь!", а жеребенок все пуще и пуще, порядочно времени прошло,
пока Иван Михалыч освободился: успели уже остановиться и
молотилка, и веялка, и сортировка. И тут бы старосте самому
засмеяться, а он рассердился и раз! жеребенка в морду кулаком.
Тогда не выдержал Илюха наверху, схватил бабу, задрал ей
рубашку, хлопнул ладонью и, схватившись с ней, как воробьи на
крыше, покатился с высоты, а с Илюхой зараз потащилась чуть не
половина соломы и, рухнув, закрыла всех -- и шесть баб с
поперек лежащим на них парнем, и Илюху с бабой, и самого Ивана
Михалыча, и жеребенка.
-- Мала куча, мала куча! -- крикнули мальчишки-погонщики,
вскинувшись мигом на солому, похоронившую старосту.
Сбежались девки подметальщицы, с ними первая Катерина
Жируха.
-- Мала куча, мала куча! -- кричала Жируха, взбираясь
наверх, и только взобралась, вдруг под соломой, ударил
жеребенок передом, задом, взвился на дыбы, и вся куча
рассыпалась.
В эту самую минуту голенький вышел из пруда Курымушка и не
чуя беды над собой, подобрался к самому току. Жируха крикнула
подметальщицам: -- "лови его!" и в миг он был окружен.
-- Бей их, лупи! -- крикнул, подымаясь, Илья.
Курымушка ударил Катерину кулаком в какую-то подушку.
-- В дойло попал! -- крикнул Илья, -- бей по дойлам, бей их
по дойлам, вот так, молодец!
Чуть-чуть бы еще, и выскочил из круга, но Катерина вдруг
завалилась на него и придушила, как печь таракана. Душила
Курымушку, в роту стало горько, солено, даже крикнуть было
нельзя от щекотки, и, кажется, чуть бы еще, -- и пропасть, но
тут Иван Михалыч силу забрал, со всего маху плашмя лопатой
хлопнул по заду Катерину и сразу Жируху в память привел.
Курымушка вырвался и бросился к пруду, а вслед ему крикнул
Илья:
-- Это, брат, тебе не со своими девками купаться в пруду!
Под густую иву на сук у воды сел и спрятался Курымушка,
будто в воду ушел, и так ему стало, что невозможно плыть ему
обратно в купальню к Маше и Дунечке: ему в эту минуту первый
раз только ясно стало, что и они были такие же, как все --
бабы. Так он и остался надолго сидеть под ивой, не зная что
делать. Долго со всех сторон звали его голоса, как в раю голос
Бога слышался после грехопадения: "Адам, Адам!". Маленький Адам
лучше бы утонул, чем голый показался, потому что все они, все
они -- бабы. Когда он высмотрел, что девушки ушли из купальни,
поплыл туда, оделся и вернулся домой мужчиною: с бабами больше
он не купается. Это хорошо дома поняли. Маша привезла ему из
города синюю гимназическую фуражку, он ее надел, сразу стал
большой, а около Успенья, отслужив молебен на дому, мать
повезла его в гимназию.