Обычная жизнь была у нее, у Любки, как и у всех. С вечера, как всегда, – пьяные возгласы маминых «гостей», мат, стук стаканов, неистребимый запах дешевых сигарет и алкоголя. Замотавшись в драное одеяло, она сворачивалась клубочком, пытаясь сохранить жалкие остатки тепла в своем худеньком, неуклюжем еще тельце. Сквозь занавешенное рваниной окно ледяными змейками ползли сквозняки. Девочка то проваливалась в тяжкий сон, то, вздрагивая, приоткрывала мутные спросонья глаза…Сверху – потолок. Слева – колченогий скрипучий шкаф. Девочка думала иногда, что в нем кто-то живет. Справа на стене кособочился плакат с каким-то дядькой и надписью. Любка в свои шесть лет еще не умела читать, но дядька ей нравился: сытый, мордатый. Прям как соседский пес Жирик. Грязные обои свешиваются неопрятными лохмытами. По углам гнездятся пауки. Любка иногда, когда мама спала пьяная, разговаривала с ними, чтоб не было так страшно. Особенно ей нравился один – крупный, черный, с непонятным рисунком на спинке… Спать… Что же так шумят-то, мать ихнюю? Она точно не знала, что обозначает это выражение, но слышала его часто. Особенно от дяди Ивана. Дядя Иван, толстый, похожий на кабачок, крикливый, был добрым. Он Любку сажал на колени, угощал конфетами, оглушительно хохотал ей прямо в макушку. Она поднимала глаза и видела пучки жестких черных волос в его ушах… Пахло от дяди Ивана хорошо: копченым салом, жареной картошкой и луком. Чаще всего он приходил к ним в гости с бутылкой водки и какой-нибудь едой. Любка любила, когда дядя Иван приносил еду, она точно знала, что ей обязательно достанется кусочек жирной пахучей колбасы или парочка конфет перепадет. Дядя Иван всегда кого-то ругал: соседей, свою жену, власть. Особенно часто перепадало кому-то, кого Любка не знала:
-Мать ихнюю! Всю страну разграбили! Суки такие!
Что обозначало слово «суки» Любка тоже не понимала, но после того, как мать отвесила ей за него крепкий подзатыльник, выяснять уже не хотела.
Нет, мама била ее редко. Ну, примерно раза два в неделю. Или еще реже. Била, конечно, больно, но девочка научилась поворачиваться так, чтоб не попадало по лицу и впалому животу. А по спине и по заднице – терпимо. После, обессилев, мама долго и визгливо рыдала. Любка гладила ее по давно не мытой голове, что-то шептала, успокаивала. Если везло – где-нибудь в бутылке можно было найти остатки водки. Тогда мать жадно хлюпала, держа грязный стакан трясущейся рукой, и вырубалась до утра.
Любка любила ее больше всех на свете. Собственно говоря, на всем свете только она и была. Раньше была еще парализованная на левую сторону прабабка. Неподвижная, она лежала в Любкиной комнате. Мать часто забывала сменить белье, и воняла она ужасно. Купали прабабку редко. Мама, посмеиваясь, говорила, что и так сойдет. Часто Любке самой приходилось кормить прабабку из ложки. Старуха пускала слюни, неопрятно роняла еду на сероватую простыню и тяжко стонала. Мучительно кривясь правой стороной, она все же глотала пищу, судорожно цепляясь за жизнь. Ссохшаяся левая рука ее походила на пожелтевший кленовый лист. Любка боялась этой руки панически. Ей казалось, что прабабка Наталья схватит ее и задушит этой самой рукой…
К огромной радости девочки, прабабка умерла в прошлом году. Тогда еще приходили соседские старухи, жевали губами и гундосили наперебой:
-Слава те Господи, отмучилась Наталья! Подумать только – полгода лежачая, никому не нужная!
Странно косясь на маму, они как-то гадко перешептывались. Любка хотела, чтоб они быстрей ушли. Прабабку закопали на кладбище тихо, по-деловому, без суеты. Мать вместе с дядей Иваном целых две недели пили. Любка думала, что так надо, а то прабабка не попадет в рай…
Господи, снова поют… Как же уснешь-то тут. Любка еще плотнее закуталась в одеяло и стала думать о приятных вещах: мама завтра обещала сварить борща. Может и сварит. Еще надо навестить пса Жирика, чтоб не обижался. А еще – под подушкой у Любки была спрятана конфета. Шоколадная. С зайцем на обертке.
«Вот и хорошо. Завтра с утра маме отдам…», - напоследок подумала Любка. И крепкий здоровый сон сморил ее…