...История, начавшаяся в рисовальных классах Петербургской академии художеств на брегах Невы, продолжится спустя тридцать лет в графических мастерских Тель-авивского дома художника. Только пока они этого еще не знают. И вообще он женат, а она строгих правил. Так что шансов никаких.
«Послушай, там в конце коридора, в последнем классе девчонки рисуют, - говорит ему приятель, - одна такая хорошенькая, иди, посмотри». И он идет. Из любопытства и эстетических соображений. Девчонка, действительно, хорошенькая. А он с его перфекционизмом затачивает карандаши лучше всех, потому что любит в рисунке точность. И предлагает заточить ей карандаш.
- Вот, с тех пор я Тине и затачиваю карандаши, - смеясь, говорит известный художник-график Илья Богдановский. – Если жена когда-нибудь научится это делать сама, может быть, я буду уже и не нужен. А отношения мы выясняем до сих пор, потому что у нас разные представления об искусстве.
Подумав, добавляет уже серьезно. – Кстати, точности в рисунке можно добиться только хорошим инструментом. Карандаш для меня – орудие нападения, я резинка – орудие спасения. По поводу моих рисунков в академии часто спрашивали: «Как это у тебя получается – такие абсолютно точные линии?», на что я отвечал: «Да ничего особенного, заточи карандаш, как я, и у тебя получится», - опять смеется.
...А теперь переместимся из израильского дома Богдановских, окруженного соснами Бейт-Шемешского леса, снова на брега Невы эпохи застоя – к началу истории.
Илья увлечен. А у девушки твердые моральные принципы: «С женатыми в «Сайгон» (популярное ленинградское кафе – Ш.Ш.) не ходим!» На этом все могло бы и закончиться. Но через год они случайно встретились на Садовой улице. Он шел с приятелем в Русский музей на выставку, она вела за руку ребенка лет пяти. «Как же так? – подумал он. – Девушка, отказавшая мне в свидании, и уже с ребенком?» Он подошел, чтобы выяснить. Оказалось – ребенок не ее, а сестры. Племянник.
Потом был странный новый год. Договорились встретиться в его мастерской в шесть и поехать к ее подруге. Но в полдень забежал приятель, сказал: «Давай по чуть-чуть за уходящий и наступающий». Около четырех приятель ушел, он убрал следы пиршества и прилег на часок отдохнуть, а проснулся – о ужас! – только в три ночи. Понял, что она, потоптавшись у запертой двери, поехала к подруге одна, сгреб в охапку подарки и помчался туда, надеясь на прощение. Был прощен. Через год – в 1977-м - родился сын.
Казалось бы, она – архитектор в «Ленпроекте», к тому же – на руководящей должности, он – свободный художник, плывущий против течения. И нет более непохожих людей. Но, как ни странно, интерес друг к другу у этой пары с годами не только не исчезает, но постоянно усиливается. Похоже, что и по сей день они не перестают удивлять друг друга.
Обойдя весь дом и не найдя ни одного ее портета, я спрашиваю Илью Богдановского:
- Вам никогда не хотелось написать портрет жены?
- Никогда, - опережает мужа Тина, - он пишет исключительно автопортреты!
По его лицу пробегает тень ироничной улыбки:
- Видите ли, дело в том, что уровень моего мастерства все еще не позволяет мне отразить многообразие внутреннего мира жены, которого я до сих пор не постиг, - быстрый взгляд в ее сторону. – При том, что Тина наклепала уже кучу своих автопортретов, они ничего о ней не говорят. Видимо, моя жена не хочет показать, какая она на самом деле. Тоже, наверное, думает, что если я докопаюсь до самой сути ее личности, мне станет с ней скучно.
- Почему же вы не хотите показать мужу свое истинное лицо? – спрашиваю я Тину Богдановскую.
- Все люди себя ищут. Ну а я себя еще не нашла, - отвечает она.
- А что вы можете сказать о своем муже?
- Илья непредсказуемый. Его внутренний мир очень богатый и многослойный. И еще – удивительная доброта по отношению к людям. Я, например, не такая добрая. Во всяком случае, добрая далеко не ко всем.
- Да это у меня и не доброта вовсе, а своего рода эгоизм, - парирует Илья с легкой улыбкой. – Просто мне приятно чувствовать себя хорошим, порядочным и благородным. Многие думаю, что так невыгодно мчаться, бросив все свои дела, кому-то на помощь. Они заблуждаются. На самом деле это жутко выгодно: ты ставишь себе при жизни памятник и сам же на него любуешься, - смеется.
- Есть вещи, которых вы не могли бы простить близкому человеку? – спрашиваю я Илью.
- Предательства. Я имею в виду даже не измену в чисто физическом смысле, тут все более глобально. Когда ты вдруг понимаешь, что для Нее есть кто-то более важный, чем ты... Это некий глупый максимализм. Конечно, можно простить, склеить горшок, из которого даже можно будет потом пить. Но это будет уже не целый горшок. Так что пережить можно, но восстановлению не подлежит.
Тина (соглашается): - Илья прав. Восстановлению не подлежит.
- А мне кажется, когда любишь человека, прощаешь ему все, - возражаю я.
- Когда любишь человека, ты не способен его предать, - продолжает Тина. – Измена женщины настолько порочна по своей сути... Ведь не зря же ее в старину побивали камнями! Мужчина изменяет одной женщине, а женщина – всему роду. Сдержанность женщины – это на самом деле ее ответственность перед мужчиной, от которого она рожает детей, тот самый код, который мы получаем от своих матерей и передаем по цепочке дальше. Я считаю, что в женщине должна быть эта сдержанность, потому что ответственность перед будущим прежде всего – на ней.
Я решаю сменить тему:
- У вас был в жизни день, когда казалось, что обрушился мир?
- Да. Смерть мамы, - говорит Илья. - Она долго болела, я за ней ухаживал, каждый день делал ей уколы. Мама умерла на моих руках. Этот переход в иной мир совершился у меня на глазах, и сразу появилось ощущение, что точно так же произойдет и со мной. Я по-детски верил в собственное бессмертие, но вот с той самой минуты стал другим и уже иначе ко всему отношусь, - ненадолго замолкает. -Родители всегда были для меня настолько важны, что я до сих пор веду с ними воображаемые разговоры. Нет ни дня, чтобы я не вспомнил своего отца, который был мне особенно близок.
- А я с возрастом поняла, что страх смерти проходит, - тихо произносит Тина. - Раньше я об этом часто думала, а сейчас все меньше. Самое тяжелое у меня, как и у Ильи, связано со смертью родителей. Именно тогда я поняла, что на самом деле означают слова «никогда». «Никогда больше»... Мне казалось, что родители будут вечно. И меня все время мучает, что я никогда больше не смогу им ничего сказать, спросить, посоветоваться, за что-то извиниться, или поблагодарить. Теперь у меня уже не будет такого шанса. И я пытаюсь хотя бы передать этот свой грустный опыт взрослому сыну, у которого уже есть собственный ребенок.
- А слово «всегда» имеет для вас какой-то смысл?
- Не думаю, - говорит Тина. - Нет ничего постоянного. Есть прошлое и будущее. Вот мы сидим сейчас с вами, я произношу фразу, и этот момент тут же становится прошлым...
- Тина все куда-то бежит, а я пытаюсь вернуть ее в настоящее, которым стараюсь жить, - подхватывает Илья. – Говорю ей: «Вот сейчас ты выходишь из дома, садишься в машину, выезжаешь на трассу – почувствуй этот момент».
- Мы столько говорили тут о грустном. А бывали ли у вас такие счастливые моменты, когда появлялось ощущение полета?
- У меня все 35 лет, которые я прожила с Ильей – сплошные счастливые моменты, когда каждый день – ожидание сюрприза, - сразу отвечает Тина.
- А у меня ощущение какого-то размазанного счастья, в котором были яркие вспышки, - говорит Илья. - Я очень люблю горы. Когда первый раз попал на Кавказ, ночами не мог спать – все выходил и смотрел на ночные горы. А утром снова выходил – любоваться восходом. Это было волшебное ощущение полного счастья, какого-то восторга перед мощью и красотой природы. С тех пор я много раз бывал в горах. Водил группы, был судьей на горнолыжных соревнованиях. И мне всегда хотелось, чтобы мои самые любимые люди это тоже почувствовали. Когда сыну было всего два года, мы повезли его на Эльбрус и жили в том самом лагере на высоте трех с половиной километров, где проходила акклиматизацию группа, которая первой совершила восхождение на Джомолунгму. Альпинисты и скалолазы – люди особой породы, никогда не встречал в их компаниях негодяев. И этому есть объяснение. Чем выше поднимаешься, тем больше очищаешься от всего мелкого и суетного. Слава и прочие соблазны просто несопоставимы с тем, что открывается тебе в горах.
- А сами вы никогда не совершали чего-то такого, за что испытываете неловкость и по сей день?
- В молодости я был категоричен в суждениях и ставил ошибочные диагнозы творческому потенциалу своих друзей и учеников, отчего некоторых потом терял. Кого-то не поддержал в нужный момент, а кого-то своей оценкой подтолнул к тому, что он бросил кисть. А что если бы из него получился хороший художник? Нам не дано этого знать в настоящий момент. В истории искусства полно случаев, когда великие художники получили признание слишком поздно, после своей смерти, - по его лицу пробегает тень. – Вспоминая свои «диагнозы», я даже думаю: «Какое счастье, что я не был врачом!» Прошлый опыт помогает мне не совершить новых ошибок. Теперь я стал очень осторожным и, может быть, даже излишне много хвалю своих учеников.
- А если бы у вас появилась возможность поговорить с известным человеком из прошлого о творчестве, любви, отношении к жизни, кого бы вы выбрали?
- Я выбрала бы царя Соломона с его мудростью, которой он просил у Всевышнего, - отвечает Тина, а Илья после небольшого раздумья произносит:
- Непростой вопрос. В прошлом так много замечательных людей, с которыми мне хотелось бы пообщаться. Ну что ж... Я бы выбрал, пожалуй, Моцарта, музыку которого очень люблю, и почитаемого мной художника Павла Филонова. Я задал бы им вопрос, на который сам пока не нахожу ответа, отчего моя жизнь находится в этом бесконечном колебании: что важнее – творчество или жизнь? И пусть бы они ответили на него в свой последний день, не раньше. Главная истина открывается человеку перед смертью.
- А я бы ответила на ваш вопрос так: надо просто любить. И в творчестве и жизни. Ко всему относиться с любовью, - не выдерживаю я.
- Мне кажется, художнику легко быть нищим и аболютно счастливым своей творческой самодостаточностью, когда он способен сотворить нечто такое, чего не может сделать никто другой, - продолжает Илья. – Он может быть абсолютно счастливым еще и от ощущения внутренней независимости от обстоятельства и людей.
Тина (парирурет, возвращая мужа на землю):
- У каждого нищего художника есть мечта – продать свою работу. Иначе на что же ему краски покупать и холсты?
- Вы чего-то боитесь? – спрашиваю я Тину.
- Кроме естественного страха за детей, я боюсь еще и социальной незащищенности. Думаю о том, что будет с нами, если, не дай бог, заболеем и не сможем работать, - отвечает она, а Илья после некоторого раздумья произносит:
- Мы живем в достаточно проблематичной стране, не представляя, что будет завтра, и, тем более, послезавтра. Я бы даже сказал: живем в преддверии апокалипсиса. У меня, кстати, есть серия графических работ на эту тему, и я все время говорю: «Апокалипсис начался еще вчера, просто его не заметили». Знаете, в нашей профессии есть пахучие вещества, работая с которыми, мы надеваем респиратор. Сейчас их научились делать без запаха, но они остаются такими же ядовитыми. Разница лишь в том, что ты вдыхаешь их, забывая об опасности. По мне, так пусть уж лучше пахнут, по крайней мере, не забудешь надеть респиратор. Я не случайно заговорил об этих веществах. Они напоминают мне время, в котором мы живем, когда все уже привыкли к этой дикой опасности и научились ее не замечать. Это апокалипсис, который происходит у нас в сознании. Мы его не видим, но процесс разрушения моральных ценностей и всего остального уже происходит и угрожает существованию человечества. Израиль в этом смысле всегда был первым: здесь все началось и, возможно, закончится. Я «кричу» об этом беззвучно в своих работах, а затем укладываю их в ящики. Есть такое выражение: «Остроумный на лестнице». Это про меня. Грустно, но мы ничего не можем сделать. Вот этот вопрос, я, пожалуй, тоже хотел бы задать гениальным людям из прошлого в их последний день: настолько ли все безнадежно, как мне кажется?
...Илья показывает мне свои работы из серии «Апокалипсис». Все они связаны с Иерусалимом. Одна из работ была отмечена в 2006-м году золотой медалью Биеннале графики в Санкт-Петербурге, где участвовали мастера из 34 стран. Ее сюжет – несостоявшаяся встреча Дюрера с Леонадо да-Винчи.
НИША ДЛЯ ХУДОЖНИКА. ЛЕНИНГРАД, 1960-1980.
Слово «Санкт-Петербург» художник Богдановский воспринимает с трудом, утверждая, что родился в Ленинграде, вырос в Ленинграде и в Израиль уезжал из Ленинграда. Однако – такой вот парадокс! - живя в Ленинграде, он, между прочим, называл его Питером, отмежевываясь таким образом от Ленина и советской действительности.
- Моя позиция очень простая, - говорит Илья. – Если ты хочешь делать в искусстве то, что хочешь, нельзя зависеть от мнения искусствоведа, толпы и «галеристов». Но цена за это большая. Например, в советской России художник был востребован, если он был «лоялен» по отношению к власти и ее ценностям, выполнял тематические «заказы». Мог ли, например, быть «нашим современником» «тунеядец» Йосиф Бродский? Нет. А вот передовик производства – вполне. Поэтому за преимущество говорить своим языком многие художники платили тем, что шли работать кочегарами и дворниками. Они продолжали писать картины, зная, что те не будут востребованы.
Что касается меня, то мое художественное воспитание началось очень рано, -продолжает Илья. - Родители во время блокады жили в доме на Васильевском острове со многими известными художниками, в том числе - братьями Ушиными, которые первыми из советских художников получили «золотую медаль» в Париже за графические иллюстрации к многотомному изданию «Тысячи и одной ночи». Оба умерли в блокаду. Я дружил с сыном Алексея Ушина – Андреем, который впоследствии получил «золотую медаль» в Лейпциге за иллюстрации к романам Достоевского. Он был старше меня, и я вырос в его мастерской, куда приходило много интересных людей. Они вели разговоры об искусстве и о месте художника в обществе. Все, что я слышал там, совершенно не вписывалось в официозные рамки и было со знаком «анти».
- Моим художественным воспитанием «занимались» Русский музей и Эрмитаж, - произносит Тина. – Мне очень повезло с родителями. Ни я, ни моя сестра никогда не ходили в детский сад. Нас воспитывали мама с папой. А поскольку наша семья жила на улице Рубинштейна рядом с Невским проспектом, то процесс воспитания проходил в основном в залах Русского музея и Эрмитажа. Это потрясение от работ Куинджи и других художников осталось у меня на всю жизнь...
- А я сразу после армии начал работать в графических мастерских Ленинграда – простым печатником, потом – руководителем мастерских, - продолжает Илья. - Паралельно занимался своим творчеством, зная, что мои работы не годятся ни для одной советской выставки. Например, в конце 1960-х я сделал серию графических портретов «Битлз». В мастерские «неофициозных» художников приходили иностранцы, у которых постоянно висели на хвосте «органы». В 1970-е мне не раз поджигали мастерскую. А в конце 1980-х, за год до выезда в Израиль, я пошел уже проторенным многими художниками путем и оформился на работу в котельную.
НИША ДЛЯ ХУДОЖНИКА. ИЗРАИЛЬ. 1990-2000-е ГОДЫ.
Он приехал в страну налегке, и пока шел багаж с оффортным станком (советская таможня разрешала провозить предметы профессиональной деятельности, а Илья числился графиком) начал писать иерусалимские пейзажи маслом на картонках. Они неплохо раскупались туристами.
- Ты приезжаешь в свободный мир и думаешь – ну вот, наконец! Я могу все, что хочу, и никто мне не запретит, – говорит Илья. - Но многие художники, к сожалению, испытания свободой не выдержали. Например, Александр Арефьев, исключенный в свое время из Академии за «формализм», лидер первой ленинградской группы художников-нонконформистов, получившей название «арефьевский круг», в 1977 году эмигрировал во Францию, а через год умер. Друзья рассказывали, что за все это время он даже не открыл ящика с красками. Изгнанный в России отовсюду, он оказался на свободе, в Париже, где можно громко «кричать» все, что хочешь, но при этом все пройдут мимо тебя, не обратив внимания. В России у Арефьева были противники и сторонники, он все время шел против течения, и в этом была жизнь. В Париже можно было сколько угодно идти против течения, не встретив ни малейшего сопротивления и отклика... И он умер от горя, поняв, что на этом его жизнь кончилась. Официозному советскому художнику было бы гораздо легче: с портретов партийных вождей он, владея техникой, переключился бы на портреты богатых людей, даже не заметив этого перехода.
Я из команды художников, идущих против течения, но в Израиле не было котельных, и нужно было как-то выживать, - продолжает Илья. – Мне подвернулась работа в одной галерее, где пришлось заниматься реставрацией, окантовкой, дизайном – ведь «русские» художники умеют все, - смеется. - В общем, работал за пятерых, чем хозяйка тут же воспользовалась, уволив всех остальных. Я снял рядом мастерскую, поставил там станок, где в свободное время работал и давал частные уроки графики.
А дальше в моей судьбе обозначился неожиданный поворот. Поскольку я числился в Союзе художников в числе сотен новоприбывших, однажды мне прислали предложение участвовать в конкурсе на вакантную должность руководителя графической мастерской в Академии Бецалель. Теперь-то я понимаю, что многие конкурсы в Израиле объявляются для проформы, в то время как реальный кандидат «из своих» уже заранее известен. Но мне неожиданно повезло: устроители перугались из-за того, что каждый тащил своего «протеже» и заведующий кафедрой, человек в академии новый, сказал: «Ах так? Тогда устроим настоящий конкурс». В нем участвовали более сотни предендентов, из которых выбрали меня. Так что я руководил графической мастерской в академии Бецалель целых 15 лет, начиная с 1993-го. Паралельно вел курсы в графических мастерских киббуцных художественных семинаров и в художественной школе музея Израиля в Иерусалиме. Попутно мы основали - уже с Тиной – первую в Бейт-Шемеше детскую школу изобразительного искусства и задумали открыть в академии Бецалель курс «сухой иглы» (бескислотная техника графики на металле с помощью иглы – Ш.Ш.) для группы художников, которые впоследствии могли бы участвовать в известном международном конкурсе работ, выполненных в этой технике, проходящем в Сербии.. Но академия интереса не проявила - при том, что мы предлагали вести новую группу на добровольческих началах! Тогда мы арендовали в тель-авивском доме художников мастерскую и «подсадили» на «сухую иглу» несколько человек, после чего вся группа получила приглашение участвовать в сербском биеннале. Потом мы открыли с Тиной еще один курс, и еще один... Желающих оказалось так много, что пришлось заключить долгосрочный договор об аренде графических мастерских Дома художников.
...Вот, собственно, и конец истории, начавшейся на брегах Невы. Впрочем, не конец, а, скорее, продолжение. Так уж устроены Богдановские - они обязательно придумают что-нибудь еще. Илья живет настоящим, а Тина все время пытается заглянуть в будущее, строит планы, и на этом стыке невозможен какой-либо «застой». От которого, кстати, Илья тоже убегал всю жизнь, начиная с 1960-х...